Когда эсэсовцы покинули лагерь, единственным представителем машины уничтожения в Бринлитце остался немец-капо, который прибыл из Гросс-Розена с людьми Шиндлера. Он сам попал в Гросс-Розен за убийство и успел нажить врагов в Бринлитце. Группа мужчин выволокла его из барака и притащила в заводской цех, где с безжалостным энтузиазмом повесила на одной из тех балок, на которых унтерштурмфюрер Липольд угрожал повесить все население лагеря. Кое-кто из заключенных попытался вмешаться, но палачи были полны яростной решимости, и остановить их не удалось.
Это было первым убийством, случившимся уже после наступления мира, чего многие обитатели Бринлитца опасались. Они видели, как Амон повесил бедного инженера Краутвирта на аппельплаце в Плачуве, и лицезрение этой казни, хотя и совершенной в силу совсем иных причин, наполнило их тогда глубочайшим отвращением и ужасом. Ибо Амон был Амоном, и изменить его было невозможно. Но эти палачи были братьями по крови.
Когда капо перестал дергаться, его труп оставили висеть над смолкнувшими станками. Это зрелище смутило многих. Предполагалось, что его смерть даст удовлетворение, но вместо этого родилось сомнение в правомерности таких действий. Наконец несколько человек, которые не принимали участия в казни, обрезали веревку и кремировали тело казненного. Что было еще одним доказательством необычности лагеря в Бринлитце, ибо единственным телом, отправленным в печь, где должны были испепеляться еврейские трупы, оказалось тело арийца.
На другой день были распределены запасы со склада военно-морских сил. Рулоны материи пришлось разрезать на куски. Моше Бейски рассказывал, что каждый из заключенных получил по три метра ткани вместе с комплектом белья и несколькими бобинами шерсти. Кое-кто из женщин сразу же сел кроить и шить себе одежду, в которой они могли бы вернуться домой. Другие же предпочли оставить ткань в нетронутом виде, чтобы в трудную минуту жизни ее можно было бы продать.
Были розданы сигареты, которые Оскару удалось вытащить из горящего склада в Брно, и каждый заключенный получил по бутылке водки из запасов Залпетера. Почти никто не решился ее выпить. Это был слишком драгоценный товар, чтобы расстаться с ним.
В сумерках второго дня на дороге, ведущей от Цвиттау, показался дивизион танков. Лютек Фейгенбаум, притаившийся с автоматом в кустах у ворот, испытал желание сразу открыть огонь, как только первый танк оказался в виду лагеря. Но он счел, что делать этого не стоит, это было бы ошибкой. Машины прошли мимо. Наводчик в одном из последних танков колонны, поняв, что изгородь и сторожевые вышки могут означать присутствие поблизости еврейских преступников, развернул ствол и выпустил по лагерю два снаряда. Один разорвался во дворе, а другой попал в балкон женского общежития. Выстрелы были случайным проявлением злобы, владевшей танкистами, и у заключенных, имевших теперь в своем распоряжении оружие, хватило ума не отвечать на них.
Когда смолк грохот мотора последнего танка, все услышали рыдания, доносившееся со двора и из женского корпуса. Осколками ранило девушку. Сама она была в шоке, без сознания, но вид ее ран вызвал у женщин потоки слез, которые они сдерживали все эти годы. Пока женщины плакали, врачи обследовали девушку и сочли, что раны у нее неглубокие.
* * *
Первые часы своего бегства маленький отряд Оскара двигался, примкнув к хвосту колонны грузовиков вермахта. Они старались в течение ночи покрыть как можно большее расстояние, и никто не обращал на них внимания. За их спинами отступающие немецкие саперы подрывали сооружения, и порой их обстреливали из засад, устраиваемых чешскими партизанами. Недалеко от городка Гавликов Брод пришлось отстать, потому что дорогу им преградили чешские партизаны. Оскару пришлось представиться как заключенному.
– Эти хорошие люди вместе со мной сбежали из трудового лагеря. Ушли и эсэсовцы, и герр директор. Это машина герра директора.
Чехи спросили, есть ли у них оружие. Спрыгнувший с грузовика Рейбинский присоединился к разговору. Он признался, что у него есть винтовка. Вот и хорошо, сказали чехи, вы лучше передайте нам то, что у вас есть. Если вас перехватят русские и выяснят, что вы вооружены, они могут и не понять, что к чему. Лучшей защитой для вас служит тюремная одежда.
В этом селении к юго-востоку от Праги, на дороге, ведущей в Австрию, по-прежнему существовала возможность столкнуться с опасными группами. Партизаны показали Оскару и прочим, где на городской площади находится отделение чешского Красного Креста. Там они могут в безопасности провести ночь.
Но, въехав в город, они узнали от работников Красного Креста, что в наибольшей безопасности они будут, расположившись в городской тюрьме. Оставив машины на площади под присмотром Красного Креста, Оскар, Эмили и их спутники, прихватив с собой личный багаж, легли спать в открытых камерах полицейского участка.
Вернувшись утром на площадь, они выяснили, что обе машины ограблены. В «Мерседесе» была содрана вся обшивка, камни исчезли, с грузовика были сняты колеса, а из двигателя вынуты детали. Чехи отнеслись к происшествию философски. «В такие времена всем нам приходится что-то терять». Может даже, они заподозрили Оскара, потому что правильные черты его лица и голубые глаза наводили на мысль, что он беглый эсэсовец.
Команда осталась без своего транспорта, но на юг, в направлении Калице шел поезд и они в своих полосатых обносках сели на него. Рейбинский рассказывал, что они «ехали до леса, а потом пошли пешком». Был шанс где-то в этом лесистом пограничном районе к северу от Линца найти американцев.
Они двигались по лесной дороге, пока не наткнулись на двух молодых американцев, которые, катая челюстями жевательную резинку, сидели у пулемета. Один из заключенных, сопровождающих Оскара, заговорил с ними по-английски.
– У нас приказ никого не пропускать по дороге, – сказал один из солдат.
– А запрещено ли обогнуть вас лесом? – спросил заключенный.
Джи-ай продолжали жевать. Странная, жвачная раса.
– Думаю, что нет, – наконец сказал джи-ай.
Так что они свернули в лес, и через полчаса, выйдя опять на дорогу, наткнулись на пехотинцев, которые двумя колоннами двигались на север. При помощи знатока английского, они обратились к начальнику группы разведки. Подъехав в джипе, он вылез из него и сам стал расспрашивать их. Они откровенно поведали ему, что сами они евреи, а Оскар был герром директором. Они не сомневались, что теперь-то они находятся в безопасности, потому что из сообщения Би-Би-Си знали, что в американской армии много солдат, имеющих немецких и еврейских предков.
– Стойте на месте, – сказал капитан.
Он уехал без всяких объяснений, оставив их в компании несколько смущенного молодого солдата, который предложил им сигареты с вирджинским табаком, показавшиеся им слишком элегантными и изысканными – как джип, форма и все остальное имущество американцев не знакомых с понятием «эрзац».
Хотя Эмили и остальные заключенные опасались, не арестуют ли Оскара, сам он сел на траву, с удовольствием вдыхая чистый весенний воздух лесного высокогорья. У него было с собой письмо на иврите, и он знал, что среди уроженцев Нью-Йорка найдется хоть один знаток этого языка. Через полчаса на дороге появилась группа, которая шла гурьбой, ничем не напоминая военных. Это оказались солдаты-евреи, и среди них – военный раввин. Полные возбуждения, они обступили их, обнимая всех присутствующих, в том числе Оскара и Эмили. Ибо они, рассказали солдаты, оказались первыми живыми узниками концентрационного лагеря, которые встретились батальону.
Когда с церемонией встречи было покончено, Оскар вынул свое рекомендательное письмо и протянул его рабби, который, прочитав его, начал плакать. Он пересказал его содержание остальным американцам. Снова начались аплодисменты, объятия и рукопожатия. Молодые джи-ай вели себя с громогласной непринужденностью, как дети. И хотя их отцы или деды были выходцами из Центральной Европы, они были уже настолько американцами, что заключенные не могли скрыть изумления, глядя на них.
В результате компания Шиндлера провела два дня на австрийской границе в гостях у командира полка и раввина. Их угощали прекрасным настоящим кофе, который им довелось пить лишь до начала эпопеи гетто. И ели они, сколько влезет.
Через два дня рабби предоставил в их распоряжение трофейную машину скорой помощи, в которой они и направились к разрушенному Линцу в Верхней Австрии.
* * *
И на второй мирный день русские так и не появились в Бринлитце. Вооруженная группа маялась от необходимости охранять лагерь дольше, чем они предполагали. Они помнили, что единственный раз им довелось увидеть испуганных эсэсовцев, когда те наткнулись на предупреждение о тифе – если не считать растерянного Мотцека и его команду в последние несколько дней. Поэтому по всей ограде были развешаны предостережения о наличии тифа.
Днем подошли трое чешских партизан и через проволоку поговорили с часовым. «Уже все кончено, – сказали они. – Можете идти куда хотите».
«Когда появятся русские, – объяснили им. – А пока мы будем здесь».
Этот ответ дал понять о патологическом страхе, владеющем заключенными, будто мир за пределами колючей проволоки таит в себе для них опасность и выходить в него надо осторожно и постепенно. Но это же говорило об их мудрой предусмотрительности. Они еще не были уверены, что поблизости нет разрозненных немецких групп.
Чехи пожали плечами и удалились.
Этим же вечером, когда Польдек был в составе караула, на дороге послышался рев нескольких мотоциклов. Стало ясно, что они не собираются проезжать мимо, как колонна танков, а поворачивают к воротам лагеря. Из темноты возникли пять мотоциклов с эмблемами голов СС и с грохотом подъехали к изгороди. Когда эсэсовцы – очень молодые ребята, как припоминает Польдек – выключив двигатели, слезли с седел и направились к лагерю, среди его вооруженной охраны разгорелся горячий спор, не стоит ли тут же открыть огонь по незваным гостям.
Эсэсовцы на мотоциклах, казалось, понимали, какая опасность подстерегает их в этой ситуации. Они остановились в некотором отдалении от ограды, жестами давая понять, что им нужно горючее. Им нужен бензин, говорили они. И поскольку перед ними предприятие, они полагают, что в Бринлитце есть его запасы.
Пфефферберг посоветовал, что лучше снабдить их бензином, и избавиться от посетителей, чем создавать проблемы, открывая огонь. Тут поблизости могут быть и другие эсэсовцы, которых привлекут звуки перестрелки.
Так что в конце концов эсэсовцев пропустили через ворота и несколько заключенных принесли им бензин из гаража. Эсэсовцы, сопровождаемые вооруженной стражей, были осторожны и сдержанны, давая понять, что не видят ничего особенного в узниках с оружием, защищающих свое обиталище от вторжения извне.
– Надеюсь, вы понимаете, что здесь тиф, – по-немецки сказал Пфефферберг, показывая на объявление на ограде.
Эсэсовцы переглянулись.
– У нас уже скончалось пару десятков человек, – сказал Пфефферберг. – И еще пятьдесят изолированы в подвале.
Эти слова произвели заметное впечатление на обладателей эмблем мертвой головы. Они были измотаны, им приходилось спасаться бегством. Этого было более, чем достаточно. Плюс ко всему им не хватает только тифозных вшей.
Когда появился бензин в канистрах по пять галлонов, они выразили свою благодарность, раскланялись и исчезли за воротами. Заключенные наблюдали, как, залив баки, они аккуратно привязали к задним сидениям канистры, в которых еще оставался бензин. Натянув длинные, до локтей, перчатки, они включили двигатели и на малой скорости покинули лагерь, не утруждая себя излишними благодарностями. Гул моторов стих за пределами деревни, в юго-западной стороне. Для людей у ворот эта вежливая встреча была последней, когда они видели форму мрачного легиона Генриха Гиммлера.
* * *
Когда на третий день лагерь был формально освобожден, это произошло стараниями единственного русского офицера. Верхом на лошади он одолел препятствия в виде обочин дороги и железнодорожных путей у ворот Бринлитца. Когда он подъехал ближе, стало видно, что ехал он на пони, худые ноги офицера в стременах едва ли не касались земли, и ему приходилось все время поджимать их, касаясь тощих ребер лошадки.
Он явился в Бринлитц олицетворением тяжело доставшейся победы, ибо гимнастерка его была изорвана, а кожаный ремень винтовки настолько износился от пота и превратностей погоды, что его пришлось заменить веревкой. Уздечка пони тоже была веревочной. Лицо его было покрыто загаром, и в чертах его было что-то чужое и в то же время странно знакомое.
После короткого разговора на смеси русских и польских слов охрана у ворот пропустила его внутрь. С балконов второго этажа разнеслась весть о его появлении. Когда он спешился, его расцеловала миссис Крумгольц. Улыбнувшись, он на двух языках попросил принести стул. Один из ребят помоложе притащил его.
Став на сиденье, он оказался на несколько голов выше всех заключенных, в чем при его росте не было необходимости, и произнес по-русски набор привычных фраз, возвещающих об освобождении. Моше Бейски уловил их смысл. Они освобождены усилиями доблестной Советской армии – Красной Армии. Они могут идти в город и вольны двигаться в любом направлении, которое изберут. Ибо в стране Советов, как в мифическом царстве небесном, нет ни евреев, ни христиан, ни мужчин, ни женщин, ни рабов, ни свободных. В городе они не должны позволять себе чувство недостойной мести. Союзники найдут тех, кто угнетал их и предадут строгому и нелицеприятному суду. Главное, что они свободны, и пусть это чувство перевесит все остальные.
Спрыгнув со стула, он улыбнулся, как бы давая понять, что, покончив с официальной частью, готов отвечать на вопросы. Бейски и остальные стали разговаривать с ним, а он, ткнув в себя пальцем, сказал на ломаном идише, которым говорят в Белоруссии, – чувствовалось, что на нем говорили не столько его родители, сколько деды и бабки – что он сам еврей.
Теперь стало ясно, что разговаривать с ним можно более откровенно.
– Вы были в Польше? – спросил его Бейски.
– Да, – признал офицер. – Только что вернулся оттуда.
– Остались ли там евреи?
– Никого из них не видел.
Вокруг толпились заключенные, переводя смысл разговора остальным, стоявшим поодаль.
– Откуда вы сами? – спросил офицер.
– Из Кракова.
– Я был в нем две недели назад.
– А в Аушвице? Что насчет Аушвица?
– Я слышал, что в Аушвице все же осталось несколько евреев.
Заключенные погрузились в задумчивость. Слова русского офицера дали понять, что Краков опустел, и если они вернутся в него, то будут ощущать себя подобно высохшим горошинам на дне кувшина.
– Что я могу для вас сделать? – спросил офицер.
Раздались просьбы о пище. Он решил, что сможет доставить им повозку с хлебом и конское мясо. Все появится еще до вечера.
– Но вы можете поискать, что есть в городе, – предложил офицер.
Идея им понравилась – они могут просто выйти за ворота и получить все, что нужно, в Бринлитце. Кое-кто не мог себе этого представить.
Молодые ребята, среди которых были Пемпер и Бейские, пошли провожать офицера. Если в Польше не осталось больше евреев, им некуда деться. Они не собирались получать от него инструкции, но считали, что он мог бы обсудить с ними то затруднительное положение, в котором они оказались. Русский офицер помедлил, развязывая замотанные вокруг столба поводья.
– Не знаю, сказал он, прямо глядя им в лица. Не знаю, куда вам податься. Только не на восток это-то я могу вам сказать. Но и на запад. – Он снова стал дергать пальцами узел. – Нас нигде не любят.
* * *
После разговора с русским офицером, узники Бринлитца вышли наконец за ворота, чтобы вступить в первый осторожный контакт с внешним миром. Первые шаги навстречу ему сделала молодежь. Сразу же после освобождения Данка Шиндель вскарабкалась на лесистый холм за лагерем. Начинали расцветать лилии и анемоны, и перелетные птицы, вернувшиеся из Африки, копошились в ветвях. Данка посидела на холме, наслаждаясь спокойствием дня, а потом, перекатившись на бок, легла в траву, вдыхая аромат цветущей зелени и глядя в небо. Она лежала тут так долго, что ее родители стали беспокоиться, не случилось с ней чего-нибудь в деревне или же не натолкнулась ли она на русских.
Одним из первых, если не самым первым, ушел Гольдберг, спеша добраться до своего добра, спрятанного в Кракове. Он собирался как можно скорее эмигрировать в Бразилию.
Большая часть заключенных старшего возраста продолжала оставаться в лагере. Теперь в Бринлитце были русские, и офицеры заняли виллу на холме над поселком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Это было первым убийством, случившимся уже после наступления мира, чего многие обитатели Бринлитца опасались. Они видели, как Амон повесил бедного инженера Краутвирта на аппельплаце в Плачуве, и лицезрение этой казни, хотя и совершенной в силу совсем иных причин, наполнило их тогда глубочайшим отвращением и ужасом. Ибо Амон был Амоном, и изменить его было невозможно. Но эти палачи были братьями по крови.
Когда капо перестал дергаться, его труп оставили висеть над смолкнувшими станками. Это зрелище смутило многих. Предполагалось, что его смерть даст удовлетворение, но вместо этого родилось сомнение в правомерности таких действий. Наконец несколько человек, которые не принимали участия в казни, обрезали веревку и кремировали тело казненного. Что было еще одним доказательством необычности лагеря в Бринлитце, ибо единственным телом, отправленным в печь, где должны были испепеляться еврейские трупы, оказалось тело арийца.
На другой день были распределены запасы со склада военно-морских сил. Рулоны материи пришлось разрезать на куски. Моше Бейски рассказывал, что каждый из заключенных получил по три метра ткани вместе с комплектом белья и несколькими бобинами шерсти. Кое-кто из женщин сразу же сел кроить и шить себе одежду, в которой они могли бы вернуться домой. Другие же предпочли оставить ткань в нетронутом виде, чтобы в трудную минуту жизни ее можно было бы продать.
Были розданы сигареты, которые Оскару удалось вытащить из горящего склада в Брно, и каждый заключенный получил по бутылке водки из запасов Залпетера. Почти никто не решился ее выпить. Это был слишком драгоценный товар, чтобы расстаться с ним.
В сумерках второго дня на дороге, ведущей от Цвиттау, показался дивизион танков. Лютек Фейгенбаум, притаившийся с автоматом в кустах у ворот, испытал желание сразу открыть огонь, как только первый танк оказался в виду лагеря. Но он счел, что делать этого не стоит, это было бы ошибкой. Машины прошли мимо. Наводчик в одном из последних танков колонны, поняв, что изгородь и сторожевые вышки могут означать присутствие поблизости еврейских преступников, развернул ствол и выпустил по лагерю два снаряда. Один разорвался во дворе, а другой попал в балкон женского общежития. Выстрелы были случайным проявлением злобы, владевшей танкистами, и у заключенных, имевших теперь в своем распоряжении оружие, хватило ума не отвечать на них.
Когда смолк грохот мотора последнего танка, все услышали рыдания, доносившееся со двора и из женского корпуса. Осколками ранило девушку. Сама она была в шоке, без сознания, но вид ее ран вызвал у женщин потоки слез, которые они сдерживали все эти годы. Пока женщины плакали, врачи обследовали девушку и сочли, что раны у нее неглубокие.
* * *
Первые часы своего бегства маленький отряд Оскара двигался, примкнув к хвосту колонны грузовиков вермахта. Они старались в течение ночи покрыть как можно большее расстояние, и никто не обращал на них внимания. За их спинами отступающие немецкие саперы подрывали сооружения, и порой их обстреливали из засад, устраиваемых чешскими партизанами. Недалеко от городка Гавликов Брод пришлось отстать, потому что дорогу им преградили чешские партизаны. Оскару пришлось представиться как заключенному.
– Эти хорошие люди вместе со мной сбежали из трудового лагеря. Ушли и эсэсовцы, и герр директор. Это машина герра директора.
Чехи спросили, есть ли у них оружие. Спрыгнувший с грузовика Рейбинский присоединился к разговору. Он признался, что у него есть винтовка. Вот и хорошо, сказали чехи, вы лучше передайте нам то, что у вас есть. Если вас перехватят русские и выяснят, что вы вооружены, они могут и не понять, что к чему. Лучшей защитой для вас служит тюремная одежда.
В этом селении к юго-востоку от Праги, на дороге, ведущей в Австрию, по-прежнему существовала возможность столкнуться с опасными группами. Партизаны показали Оскару и прочим, где на городской площади находится отделение чешского Красного Креста. Там они могут в безопасности провести ночь.
Но, въехав в город, они узнали от работников Красного Креста, что в наибольшей безопасности они будут, расположившись в городской тюрьме. Оставив машины на площади под присмотром Красного Креста, Оскар, Эмили и их спутники, прихватив с собой личный багаж, легли спать в открытых камерах полицейского участка.
Вернувшись утром на площадь, они выяснили, что обе машины ограблены. В «Мерседесе» была содрана вся обшивка, камни исчезли, с грузовика были сняты колеса, а из двигателя вынуты детали. Чехи отнеслись к происшествию философски. «В такие времена всем нам приходится что-то терять». Может даже, они заподозрили Оскара, потому что правильные черты его лица и голубые глаза наводили на мысль, что он беглый эсэсовец.
Команда осталась без своего транспорта, но на юг, в направлении Калице шел поезд и они в своих полосатых обносках сели на него. Рейбинский рассказывал, что они «ехали до леса, а потом пошли пешком». Был шанс где-то в этом лесистом пограничном районе к северу от Линца найти американцев.
Они двигались по лесной дороге, пока не наткнулись на двух молодых американцев, которые, катая челюстями жевательную резинку, сидели у пулемета. Один из заключенных, сопровождающих Оскара, заговорил с ними по-английски.
– У нас приказ никого не пропускать по дороге, – сказал один из солдат.
– А запрещено ли обогнуть вас лесом? – спросил заключенный.
Джи-ай продолжали жевать. Странная, жвачная раса.
– Думаю, что нет, – наконец сказал джи-ай.
Так что они свернули в лес, и через полчаса, выйдя опять на дорогу, наткнулись на пехотинцев, которые двумя колоннами двигались на север. При помощи знатока английского, они обратились к начальнику группы разведки. Подъехав в джипе, он вылез из него и сам стал расспрашивать их. Они откровенно поведали ему, что сами они евреи, а Оскар был герром директором. Они не сомневались, что теперь-то они находятся в безопасности, потому что из сообщения Би-Би-Си знали, что в американской армии много солдат, имеющих немецких и еврейских предков.
– Стойте на месте, – сказал капитан.
Он уехал без всяких объяснений, оставив их в компании несколько смущенного молодого солдата, который предложил им сигареты с вирджинским табаком, показавшиеся им слишком элегантными и изысканными – как джип, форма и все остальное имущество американцев не знакомых с понятием «эрзац».
Хотя Эмили и остальные заключенные опасались, не арестуют ли Оскара, сам он сел на траву, с удовольствием вдыхая чистый весенний воздух лесного высокогорья. У него было с собой письмо на иврите, и он знал, что среди уроженцев Нью-Йорка найдется хоть один знаток этого языка. Через полчаса на дороге появилась группа, которая шла гурьбой, ничем не напоминая военных. Это оказались солдаты-евреи, и среди них – военный раввин. Полные возбуждения, они обступили их, обнимая всех присутствующих, в том числе Оскара и Эмили. Ибо они, рассказали солдаты, оказались первыми живыми узниками концентрационного лагеря, которые встретились батальону.
Когда с церемонией встречи было покончено, Оскар вынул свое рекомендательное письмо и протянул его рабби, который, прочитав его, начал плакать. Он пересказал его содержание остальным американцам. Снова начались аплодисменты, объятия и рукопожатия. Молодые джи-ай вели себя с громогласной непринужденностью, как дети. И хотя их отцы или деды были выходцами из Центральной Европы, они были уже настолько американцами, что заключенные не могли скрыть изумления, глядя на них.
В результате компания Шиндлера провела два дня на австрийской границе в гостях у командира полка и раввина. Их угощали прекрасным настоящим кофе, который им довелось пить лишь до начала эпопеи гетто. И ели они, сколько влезет.
Через два дня рабби предоставил в их распоряжение трофейную машину скорой помощи, в которой они и направились к разрушенному Линцу в Верхней Австрии.
* * *
И на второй мирный день русские так и не появились в Бринлитце. Вооруженная группа маялась от необходимости охранять лагерь дольше, чем они предполагали. Они помнили, что единственный раз им довелось увидеть испуганных эсэсовцев, когда те наткнулись на предупреждение о тифе – если не считать растерянного Мотцека и его команду в последние несколько дней. Поэтому по всей ограде были развешаны предостережения о наличии тифа.
Днем подошли трое чешских партизан и через проволоку поговорили с часовым. «Уже все кончено, – сказали они. – Можете идти куда хотите».
«Когда появятся русские, – объяснили им. – А пока мы будем здесь».
Этот ответ дал понять о патологическом страхе, владеющем заключенными, будто мир за пределами колючей проволоки таит в себе для них опасность и выходить в него надо осторожно и постепенно. Но это же говорило об их мудрой предусмотрительности. Они еще не были уверены, что поблизости нет разрозненных немецких групп.
Чехи пожали плечами и удалились.
Этим же вечером, когда Польдек был в составе караула, на дороге послышался рев нескольких мотоциклов. Стало ясно, что они не собираются проезжать мимо, как колонна танков, а поворачивают к воротам лагеря. Из темноты возникли пять мотоциклов с эмблемами голов СС и с грохотом подъехали к изгороди. Когда эсэсовцы – очень молодые ребята, как припоминает Польдек – выключив двигатели, слезли с седел и направились к лагерю, среди его вооруженной охраны разгорелся горячий спор, не стоит ли тут же открыть огонь по незваным гостям.
Эсэсовцы на мотоциклах, казалось, понимали, какая опасность подстерегает их в этой ситуации. Они остановились в некотором отдалении от ограды, жестами давая понять, что им нужно горючее. Им нужен бензин, говорили они. И поскольку перед ними предприятие, они полагают, что в Бринлитце есть его запасы.
Пфефферберг посоветовал, что лучше снабдить их бензином, и избавиться от посетителей, чем создавать проблемы, открывая огонь. Тут поблизости могут быть и другие эсэсовцы, которых привлекут звуки перестрелки.
Так что в конце концов эсэсовцев пропустили через ворота и несколько заключенных принесли им бензин из гаража. Эсэсовцы, сопровождаемые вооруженной стражей, были осторожны и сдержанны, давая понять, что не видят ничего особенного в узниках с оружием, защищающих свое обиталище от вторжения извне.
– Надеюсь, вы понимаете, что здесь тиф, – по-немецки сказал Пфефферберг, показывая на объявление на ограде.
Эсэсовцы переглянулись.
– У нас уже скончалось пару десятков человек, – сказал Пфефферберг. – И еще пятьдесят изолированы в подвале.
Эти слова произвели заметное впечатление на обладателей эмблем мертвой головы. Они были измотаны, им приходилось спасаться бегством. Этого было более, чем достаточно. Плюс ко всему им не хватает только тифозных вшей.
Когда появился бензин в канистрах по пять галлонов, они выразили свою благодарность, раскланялись и исчезли за воротами. Заключенные наблюдали, как, залив баки, они аккуратно привязали к задним сидениям канистры, в которых еще оставался бензин. Натянув длинные, до локтей, перчатки, они включили двигатели и на малой скорости покинули лагерь, не утруждая себя излишними благодарностями. Гул моторов стих за пределами деревни, в юго-западной стороне. Для людей у ворот эта вежливая встреча была последней, когда они видели форму мрачного легиона Генриха Гиммлера.
* * *
Когда на третий день лагерь был формально освобожден, это произошло стараниями единственного русского офицера. Верхом на лошади он одолел препятствия в виде обочин дороги и железнодорожных путей у ворот Бринлитца. Когда он подъехал ближе, стало видно, что ехал он на пони, худые ноги офицера в стременах едва ли не касались земли, и ему приходилось все время поджимать их, касаясь тощих ребер лошадки.
Он явился в Бринлитц олицетворением тяжело доставшейся победы, ибо гимнастерка его была изорвана, а кожаный ремень винтовки настолько износился от пота и превратностей погоды, что его пришлось заменить веревкой. Уздечка пони тоже была веревочной. Лицо его было покрыто загаром, и в чертах его было что-то чужое и в то же время странно знакомое.
После короткого разговора на смеси русских и польских слов охрана у ворот пропустила его внутрь. С балконов второго этажа разнеслась весть о его появлении. Когда он спешился, его расцеловала миссис Крумгольц. Улыбнувшись, он на двух языках попросил принести стул. Один из ребят помоложе притащил его.
Став на сиденье, он оказался на несколько голов выше всех заключенных, в чем при его росте не было необходимости, и произнес по-русски набор привычных фраз, возвещающих об освобождении. Моше Бейски уловил их смысл. Они освобождены усилиями доблестной Советской армии – Красной Армии. Они могут идти в город и вольны двигаться в любом направлении, которое изберут. Ибо в стране Советов, как в мифическом царстве небесном, нет ни евреев, ни христиан, ни мужчин, ни женщин, ни рабов, ни свободных. В городе они не должны позволять себе чувство недостойной мести. Союзники найдут тех, кто угнетал их и предадут строгому и нелицеприятному суду. Главное, что они свободны, и пусть это чувство перевесит все остальные.
Спрыгнув со стула, он улыбнулся, как бы давая понять, что, покончив с официальной частью, готов отвечать на вопросы. Бейски и остальные стали разговаривать с ним, а он, ткнув в себя пальцем, сказал на ломаном идише, которым говорят в Белоруссии, – чувствовалось, что на нем говорили не столько его родители, сколько деды и бабки – что он сам еврей.
Теперь стало ясно, что разговаривать с ним можно более откровенно.
– Вы были в Польше? – спросил его Бейски.
– Да, – признал офицер. – Только что вернулся оттуда.
– Остались ли там евреи?
– Никого из них не видел.
Вокруг толпились заключенные, переводя смысл разговора остальным, стоявшим поодаль.
– Откуда вы сами? – спросил офицер.
– Из Кракова.
– Я был в нем две недели назад.
– А в Аушвице? Что насчет Аушвица?
– Я слышал, что в Аушвице все же осталось несколько евреев.
Заключенные погрузились в задумчивость. Слова русского офицера дали понять, что Краков опустел, и если они вернутся в него, то будут ощущать себя подобно высохшим горошинам на дне кувшина.
– Что я могу для вас сделать? – спросил офицер.
Раздались просьбы о пище. Он решил, что сможет доставить им повозку с хлебом и конское мясо. Все появится еще до вечера.
– Но вы можете поискать, что есть в городе, – предложил офицер.
Идея им понравилась – они могут просто выйти за ворота и получить все, что нужно, в Бринлитце. Кое-кто не мог себе этого представить.
Молодые ребята, среди которых были Пемпер и Бейские, пошли провожать офицера. Если в Польше не осталось больше евреев, им некуда деться. Они не собирались получать от него инструкции, но считали, что он мог бы обсудить с ними то затруднительное положение, в котором они оказались. Русский офицер помедлил, развязывая замотанные вокруг столба поводья.
– Не знаю, сказал он, прямо глядя им в лица. Не знаю, куда вам податься. Только не на восток это-то я могу вам сказать. Но и на запад. – Он снова стал дергать пальцами узел. – Нас нигде не любят.
* * *
После разговора с русским офицером, узники Бринлитца вышли наконец за ворота, чтобы вступить в первый осторожный контакт с внешним миром. Первые шаги навстречу ему сделала молодежь. Сразу же после освобождения Данка Шиндель вскарабкалась на лесистый холм за лагерем. Начинали расцветать лилии и анемоны, и перелетные птицы, вернувшиеся из Африки, копошились в ветвях. Данка посидела на холме, наслаждаясь спокойствием дня, а потом, перекатившись на бок, легла в траву, вдыхая аромат цветущей зелени и глядя в небо. Она лежала тут так долго, что ее родители стали беспокоиться, не случилось с ней чего-нибудь в деревне или же не натолкнулась ли она на русских.
Одним из первых, если не самым первым, ушел Гольдберг, спеша добраться до своего добра, спрятанного в Кракове. Он собирался как можно скорее эмигрировать в Бразилию.
Большая часть заключенных старшего возраста продолжала оставаться в лагере. Теперь в Бринлитце были русские, и офицеры заняли виллу на холме над поселком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53