Тадеуш Квятковский
Семь смертных грехов



Тадеуш Квятковский
Семь смертных грехов

Вместо предисловия

С самого детства я не выносил исторических книг. Свои муки на уроках польского языка, когда нужно было по памяти восстановить путь, которым Скшетуский следовал в Запорожскую Сечь, или описать «своими словами» поединки пана Володыёвского Скшетуский, пана Володыёвский – герои трилогии Г. Сенкевича. – Здесь и далее примечания переводчиков.

, я помню до сих пор. А «Старое предание» Крашевского и «Поята, дочка Лиздейки» вызывали у меня такое отвращение, что я готов был отдать товарищу свой завтрак за краткий конспект заданного отрывка, лишь бы не читать книгу самому. Учитель, желая пробудить во мне любовь к величественным страницам нашей истории, более или менее правдиво описанной в романах, не знал, что делать, и, наконец, в отчаянии от моего упорного сопротивления, потребовал, чтобы я в качестве домашней работы написал какое-нибудь сочинение на историческую тему. А так как я тогда пользовался репутацией первого поэта в классе, он думал, что этим подстегнет мое литературное честолюбие и я в конце концов сдамся.
Это произошло в июне, в самом конце учебного года. Взбунтоваться я уже не мог: непослушание грозило двойкой и тем самым был бы нанесен удар по карману моих родителей, ибо неудовлетворительная отметка лишала права на скидку с платы за обучение. И я несколько дней ходил взбешенный, проклиная школу, учителя и особенно сочинителей исторических романов.
В это время у нас квартировал цирковой артист – фамилии его я теперь уже не помню. Родители мои пополняли свой бюджет, сдавая иногда комнату приличным жильцам. И вот однажды появился симпатичный старичок и остался у нас жить. А поскольку цирк, где он работал, прогорел, артист этот ожидал, когда продажа циркового имущества с торгов даст возможность ему и его товарищам по несчастью получить хотя бы часть давно причитавшегося жалованья. Я как сейчас вижу его перед собой: пожилой, лысый толстяк с маленькими глазками, бегавшими, как проворные зверьки, и огромным носом, на котором удобно расположилась бородавка, украшенная кисточкой волос. Это был добрейший человек, но большой хитрец и проныра. Ничто не могло укрыться от его внимания, на все он немедленно находил остроумный ответ и благодаря своему умению льстить ухитрялся кое-как влачить существование, не имея никаких заработков. Многие из его афоризмов, изречений и прибауток я запомнил по сей день.
Кроме того, старый циркач был человеком образованным, объездил полсвета и много повидал на своем веку. Я был в восторге как от него самого, так и от его профессии – он был прекрасный жонглер – и целыми днями жадно слушал его рассказы про путешествия, чудесные страны и всякие открытия. Я даже перестал гонять футбольный мяч по лужайке – только бы слушать его.
Узнав о моих горестях, он похлопал меня по щеке и поведал мне историю владелицы Тенчинского поместья пани Фирлеевой. Исторические события превратились в его устах в увлекательный рассказ, который я тут же принялся со всем пылом переносить на страницы своей общей тетради. Велико было изумление моего учителя, когда я принес письменную работу. Но по мере того, как он знакомился с моим сочинением, лицо его стало понемногу меняться. Он пожал плечами и сказал:
– За сочинение я тебе поставлю пятерку, но все, что ты написал, – неправда и с историей ничего общего не имеет.
Тогда я стихийно запротестовал: моему циркачу я верил больше, чем преподавателю.
– А разве все, что писал Сенкевич, – правда? – воскликнул я в отчаянии оттого, что не удалось убедить учителя.
– Правда, мой мальчик! – отрезал тот.
Моим товарищам записанная мной «история» очень понравилась. Мне же этот успех принес некоторую пользу: учитель в дальнейшем не принуждал меня восторгаться исторической литературой. Я был горд и счастлив. Правда, как-то раз, назидательно подняв указательный палец, он сказал:
– Смотри, как бы история не отомстила тебе.
Учитель закона божьего, услышав о том, что я написал «еретическое» сочинение, отвел как-то меня в сторонку, заглянул в глаза и сказал:
– Губишь талант, сын мой, а талант – дороже всего в жизни.
История мне, конечно, отомстила – я написал исторический роман. Сидел, изучал эпоху, что всегда казалось мне страшно скучным занятием, прочел десятки томов Кольберга Кольберг, Оскар (1814–1890) – польский историограф, собрал богатейший материал – 23 тома – о польском фольклоре

, в которые теперь редко кто заглядывает. А случилось это так.
Как-то я купил книгу Гуго Коллонтая Гуго Коллонтай (1715–1812) – выдающийся польский прогрессивный общественный деятель и писатель.

«Состояние просвещения в Польше в последние годы правления Августа III». Когда я начал перелистывать этот труд, мое внимание привлек один абзац. Я начал читать, и вдруг – эврика! Я был в восхищении: выдающийся мыслитель подробно описал историю владелицы Тенчинского поместья – пани Фирлеевой. Я не мог оторваться от книги. Пани Фирлеева напомнила мне годы моей юности. Нет, цирковой артист не обманул меня, его рассказ соответствовал историческим фактам. С горящим лицом поглощал я до поздней ночи потрясающе интересное повествование Коллонтая.
В ту ночь я понял, что напишу книгу про хитрого кармелитского служку, а его образ спишу с моего старого жонглера, который так ловко играл в кости, что поражал всех, выбрасывая столько очков, сколько ему заказывали. Я был побежден, захвачен историей. Мой циркач прогнал у меня сон. Я собрал целую груду книг, необходимых, как мне думалось, для работы над историческим романом, и стал читать. И когда мне показалось, что я уже все знаю, взял пишущую машинку, настукал первую фразу и отложил работу на несколько месяцев.
История продолжала мстить. Она загромоздила мое воображение огромным количеством отрывочных фактов, событий, чудными бытовыми подробностями, сотнями лиц. Все это смешалось в хаос, с которым я не мог справиться.
Но мой циркач не оставлял меня. Я познакомился с ним ближе, подружился, проводил вместе все свободное время. И постепенно, шаг за шагом начал складываться роман, который я предлагаю теперь читателю. Он основан на подлинных событиях, на многих исторически точных моментах, которые легко проверить, читая описания нравов и событий первой половины семнадцатого века.
Мой старый гимназический учитель! Эту новую, расширенную домашнюю работу я представляю тебе на прочтение. Сравни ее с книгой Коллонтая. Если где-нибудь фантазия и увлекла меня, отнеси это на счет моего бунта против нудных исторических писаний. Я, конечно, наложил кое-где румяна на поблекшие от старости записки. Но неужели история, изложенная в школьных учебниках, накажет меня за это? Что же, посмотрим.
Т. Квятковский.

Глава первая

Только черти знают, кто поставил на большой дороге две корчмы – одну против другой. Это были старые развалины, еще помнившие те времена, когда в них пивали мед обозники, следуя за королевским войском в далекие походы против татар и всякой другой языческой нечисти. Крыши лачуг, позеленевшие от старости, почти вросли в землю, в щелях между прогнившими бревнами гулял ветер, а двери стонали, словно старухи, вымаливающие отпущение грехов. Никто не помнил, когда эти развалины были построены, даже те, кто с незапамятных времен арендовал их: ни лохматый Матеуш, прозванный Бабьим угодником за особое пристрастие к женскому полу, что не соответствовало его возрасту и положению, ни старый Мойше, мудрец из мудрецов, который, наверное, был бы знаменитым цадиком, не отвлеки его от ученых книг страсть к барышам да необыкновенная любовь к певучему звону золота.
Обе корчмы испокон веков соперничали между собой. Когда вдали на краковской дороге появлялось облачко пыли, Матеуш и Мойше выбегали из своих ворот и мчались взапуски по дороге. Матеуш, тяжело дыша и поддерживая обеими руками огромный живот, бежал, выбрасывая ноги, как нормандская кобыла. Мойше летел вперед, путаясь в длиннополом халате, придерживая одной рукой развевающуюся бороду, а другой – ермолку, чтобы та ненароком не свалилась на пыльную дорогу.
Галопируя таким образом, они издавали одни и те же возгласы, ставшие уже привычными, – без этих возгласов не обходилось ни одно их состязание в беге. Если припекало солнце, один из них восклицал:
– Ну и жара!
Когда лил дождь, изречение менялось:
– Проклятый дождь!
А заканчивали они всегда одним и тем же:
– Да, тяжелые времена настали!
Подбежав к приезжему, они с низкими поклонами принимались зазывать его каждый в свою корчму. Если путешественник был человеком благородного звания, корчмари превозносили достоинства своих заведений до небес и сулили райские блаженства. Если же путник был проще, то их речи не содержали восхвалений, хотя из ворот доносились ароматы, способные приковать к месту самых изысканнейших чревоугодников и любителей выпить. Когда приезжим оказывался какой-нибудь бедный горожанин или странствующий студент, корчмари молча поворачивали обратно, делая вид, будто бежали исключительно ради собственного удовольствия. Они не спеша брели, поглядывая в небо, срывали пшеничные колосья – посмотреть, не осыпается ли зерно, – и всячески пытались показать себя рачительными хозяевами, вышедшими в поле взглянуть на зреющий урожай.
Местные жители, заходившие сюда выпить по субботам да в праздничные дни, делились между корчмами поровну. Это же разделение касалось проведения поминок, свадеб и крестин. Те, что были должниками помещика, у которого арендовал корчму Матеуш, пили у Матеуша, должники же другого пана, у которого арендовал старый еврей, заглядывали в корчму Мойше. Дорога проходила как раз по границе двух поместий. Их владельцы, один – скряга, другой – развратник, получали большие барыши от этих мест, изобиловавших доброй выпивкой и закуской.
Корчмари обычно стояли у дверей своих заведений и высматривали гостей. Время от времени они гордо поглядывали на шесты с пучком соломы Шест с пучком соломы заменял вывеску в корчмах, на постоялых дворах и т. п.

, прославлявшие их пиво, вино и мед. Когда большак был пуст, то они от скуки и от природной болтливости вели через дорогу долгие беседы. Будучи людьми уже в годах и кое-что повидавшими на своем веку, корчмари не испытывали недостатка в темах бесед, скрашивавших скуку, которую нагоняла краковская дорога.
Так они проболтали не меньше четверти века, и ни разу им не случилось исчерпать всех тем или хотя бы замолкнуть, признав, что их знаний недостаточно для вынесения окончательного суждения по затронутому в беседе вопросу,
– Ну, так вот, дорогой мой Мойше, – имел обыкновение говорить Матеуш, – и здоровье у нас, слава богу, ничего, и нельзя пожаловаться на то, что глотка пересохла, и живем мы не хуже других, так что нет у нас никаких оснований тужить да хныкать. Давай же продолжим беседу к нашему удовольствию.
– Ну, что же, – отвечал Мойше, запуская пятерню в рыжую бороду, – почему не побеседовать? Это всегда можно. За это платить не надо.
И начинался разговор, в котором темперамент Матеуша, прозванного Бабьим угодником, вступал в поединок с диалектикой мудрого еврея. Матеуш то и дело прикладывался к жбану с вином, а Мойше щелкал семечки, сплевывая шелуху далеко от себя, прямо на краковский тракт.
День клонился к вечеру. Дождь только что перестал лить, ветер разогнал тучи, и солнце прятало свою раскаленную лысину за лес. Радуга, как всегда, протянулась со стороны Кракова и широкой дугой расползалась над мокрыми лугами. С деревьев, опустивших ветви под тяжестью плодов, падали крупные капли дождя. Матеуш и Мойше стояли у ворот и любовались красотами природы. Мойше причмокивал языком и кивал головой, Матеуш почесывал грудь, заросшую жесткой щетиной, вылезавшей из-под рубашки.
По дороге из Кракова шел монах. Обходя большие лужи, он высоко задирал полы своей рясы, и уже издали сверкали его голые лодыжки. Деревянные башмаки монаха вязли в грязи, чавкавшей и хлюпавшей под непомерным грузом.
Первым увидел странника Мойше, и, прежде чем Матеуш сообразил, в чем дело, ворота корчмы, стоявшей напротив, захлопнулись с таким грохотом, словно внезапно наступила темная ночь или на дороге появилась моровая язва. Как ни сметлив был Матеуш и мог обвести кого угодно, однако он был так поражен внезапным бегством соседа, что не смог вымолвить ни одного слова. Вытаращив глаза, стоял он, как жена Лота, которую сгубило излишнее любопытство. И, не успев опомниться, услышал Матеуш над собой трубный голос странника:
– Во имя отца и сына и святого духа! Здорово, Матеуш!
Только тут корчмарь понял причину испуга своего соседа, но было уже поздно. Прямо перед ним стоял здоровенный детина в серой, запыленной рясе, с посохом в руке и мешком за спиной. Это был брат Макарий, знаменитый квестарь Сборщик милостыни для монастыря

, гроза придорожных трактиров, бездонная бочка, пьянчуга, человек, непревзойденный в искусстве молоть языком и осушать кувшины, полные вина. При этом он обладал таким умением сбить с толку, опутать человека, так соблазнить картинами райского блаженства, что тот, кого он посещал, исполняя свою обязанность попрошайки, был поистине несчастен. Мало того, что квестарь наносил значительный урон винному погребу, в его бездонный мешок проваливался еще и последний грош.
Хотя брат Макарий был тут, рядом, Матеуш еще попытался спастись бегством. Он показал рукой на радугу, надеясь отвлечь этим чудом природы внимание квестаря, а самому тем временем скрыться за дверь, запереть ее на засов и таким образом спасти свои запасы. Но эта уловка не удалась. Брат Макарий на радугу я глазом не повел. Он поставил ногу на порог и, крепко хлопнув корчмаря по плечу, зычно крикнул, сбрасывая со спины свой бездонный мешок:
– Пусть все хорошее не пройдет мимо твоего дома!
Матеуш еще с утра предчувствовал, что сегодня стрясется какая-то беда. Не успев подняться с постели после третьих петухов, он увидел, как панские слуги гнали по дороге девушку, одержимую дьяволом, из-за которой у коров пропадало молоко; потом лиса утащила поросенка, а под конец ему самому стало как-то не по себе, и с обеда начали у него слезиться глаза. Беда не заставила себя долго ждать. Брат Макарий в последнее время редко заходил в эти края, но для обоих корчмарей он был словно гроза или набег неприятеля, который, сея ужас и смятение, утихал лишь после того, как сваливался под винными бочками.
– Во славу господа нашего, – тянул дальше брат Макарий. – Что это вы, отец мой, так опешили, увидев меня? Разве я василиск прескверный или пес смердящий? Ведь я – слуга божий. In nomine patris Во имя отца (лат) – начальные слова молитвы.

, – истово перекрестился он, плутовски поводя глазами.
Бабий угодник медленно, неохотно перекрестился и со вздохом пропустил монаха в дверь. Они вошли в просторную комнату. Там уже царил полумрак, но еще можно было рассмотреть широкую печь в углу, возле которой были развешаны разделанные части свиной туши, прекрасные копченые боковинки, розовые окорока, толстые, как ветви столетнего дуба, копченые колбасы, кишки с фаршем, бараньи туши. У стены жилистые батраки перекатывали пузатые бочки, и к запаху различных блюд примешивался чудесный аромат вина, ожидавший поэта, который сумел бы выразить надлежащими стихами все неземные прелести этого благоухания.
Брат Макарий внимательно осмотрелся, потянул раз-другой носом, сморщившись при этом, как печеное яблоко, и, найдя, очевидно, все в идеальном порядке, успокоенный, развалился на скамье. Он еще не отдышался с дороги, но его голубые глазки уже сверкали веселыми искорками в предвкушении предстоящего отдыха. Он радостно фыркнул и потер руки.
Корчмарь стоял рядом, вертел головой, почесывал заросли, которыми природа щедро его оделила, и наконец выпалил:
– Урожай нынче плох, гостей по целым дням не видишь, в кошельке ветер свищет. Бедность, скажу я тебе, отче, бедность одолела, как жить дальше – ума не приложу.
Брат Макарий добродушно усмехнулся и пальцем поманил Матеуша.
– Подойди-ка, братец, поближе. То, что ты говоришь, для меня неново. Все кругом только и говорят что о твоих невзгодах, братец дорогой, и я слышал о твоих горестях. И поэтому не удивляйся, брат мой, если каждый, кто может, старательно обходит твой порог. Ведь и то сказать: чем же ты угостишь какого-нибудь видного шляхтича и его свиту? Вот они, не желая наносить ущерба твоей былой славе, и объезжают эту дорогу стороной, чтобы не позорить тебя лишний раз. Подойди же, сын мой, мне так тебя жаль, что и сказать не могу.
Лицо корчмаря скривилось, будто кто-то ударил его палкой по голове.
– Неужели это правда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29