Помню острое чувство отчаяния от вида только что обрезанных ног. Помню комбата и его слова: «Запомни, сынок, самый легкий день был вчера». Потом был Ташкент и кровать в спортзале госпиталя. Потом Ленинград, куда на третий день ко мне приехали отец с матерью. Для меня это было так неожиданно, потому что я дословно помню письмо, которое попросил написать из Кандагарского госпиталя какого-то туркмена, который поил меня чаем в реанимационной палате. Как сообщить родителям о том, что произошло со мной, я не знал и спросил совета у замполита. «Матери не пиши, – сказал он, – пиши отцу, коротко и правду».
«Здравствуй, папа. Извини, что письмо написано не моей рукой – я ожег руку и не могу сам писать. Руку я ожег, когда взорвался на мине и потерял обе ноги. Сейчас у меня все нормально. Свой адрес сообщу, когда буду в госпитале, в Союзе. Береги маму – ей сейчас будет тяжело». Письмо, адресованное отцу, получила мать, когда отец был в командировке. Я догадываюсь, что там было, мать – женщина мнительная и склонная к панике. Отца встречали в аэропорту с врачом. На вопрос коллег: «Как сын служит?», отец удивленно ответил: «Нормально, пишет, что ест виноград и охраняет аэродром». Я врал им в своих письмах, а что еще можно было придумать про Кандагар?
Первой в палату в сопровождении начальника отделения зашла заплаканная мать, и лишь потом вошел отец. Я не обратил никакого внимания на мать – все ловил глаза отца, боясь увидеть в них укор. Я всю жизнь очень боялся его подвести. Очень надеялся, что он увидит, каким стал его сын, когда я приеду на дембель в наградах, аксельбантах, полосатый и удалой сержант. А тут лежит какой-то кусок человека с головой, весь в бинтах и гное – какие тут могут быть рассказы о засадах и проческах? Неудачник.
И я рассказал отцу то, что он хотел и был готов услышать: пошел и наступил на мину. Все. Ни войны, ни пыли, ни крови, ни парящего говна из вспоротых животов, ни отрезанных членов, торчащих из ртов убитых и изувеченных духами парней. Я был огорчен тем, что остался жив и лишь только ранен, а мои друзья там – песок жуют и кровью харкают. Именно тогда мне отец сказал: «Я думал, тебе ноги по уши отрезали, а тут еще есть, чем шевелить – что сопли развесил?». Это была первая фраза, сказанная им мне после двух лет разлуки. Было много разного после этого. Отец приезжал ко мне в госпиталь, когда я получил и надел свои первые протезы. Первые шаги я сделал с ним. Помню, как мне было обидно, когда отец жалел Витька, моего соседа по палате. Попав под гранатомет в Панджшере, Витек потерял кисти обеих рук, глаз и способность адекватно реагировать на действительность. Помню, как я бесился, когда, придя ко мне, отец пытался воспитывать Витька, который потом все равно напивался к отбою.
«…Если вам хочется каждый день иметь весьма веский довод для своей убийственной иронии, то этого можно легко добиться. Попробуйте писать письма, адресованные самому себе, в которых постарайтесь описывать то, как представляете свою жизнь через, например, два года. Не обязательно делать это каждый день, достаточно раз в неделю или месяц. Главное – строго следуйте выбранной периодичности своей переписки», – с этого доброго совета военного психолога начались мои дневники, написанные в госпитале. Свое первое письмо я написал сам себе от имени Витька, подражая почерку безрукого человека, и отправил его сам себе по почте, из настоящего в будущее.
Тот же дядя спустя три месяца, прочитав, с моего позволения, пару записей в дневниках, дал другой совет: «…А вы знаете, есть единственно верный способ решения проблемы, которая, судя по всему, вас беспокоит в настоящий момент. Возьмите любую книжку с подробным описанием жизни героя и, открыв на первом попавшемся месте, прочтите ее. После этого попробуйте отождествить себя с героем книги и прожить хотя бы один день так, как там написано…» Упустив из виду все иронию этого сантехника человеческих душ, я прочитал от корки до корки «Библейскую историю ветхого завета». «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему быть; но это еще не конец» – этой цитатой из ветхого завета, в память о веселом психоаналитике с Суворовского проспекта, запоздало поумнев, я закончил свой госпитальный дневник.
Я понимал, что мои родители тратят и без того скудные ресурсы семьи на поездки ко мне в госпиталь. На деньги, положенные мне за ранение, я купил подарки отцу и матери. Остальную часть денежной компенсации, полученной мной на дембель, я просадил за пару часов в кабаке Пулковского аэропорта. Меня пьяного поставили на эскалатор, который потащил мое тело на посадку. Но даже опьянение не помогло мне избежать ужаса от вида неумолимо приближающегося конца движущейся ленты. Я еще не умел прыгать на протезах и перешагивать. Это была моя первая встреча с миром, который меня назад и не ждал. Жизнь, к встрече с которой я оказался не готов, двигалась мне на встречу со скоростью эскалаторной ленты.
Через два месяца после выписки из госпиталя я восстановился в институте и продолжил очное обучение, с ежедневным, обязательным посещением занятий. Первый год я выдержал благодаря помощи друзей и злости на собственную беспомощность. Больше всего угнетало то, что в двадцать лет найти себе места среди своих сверстников и людей старше себя было проблемой. Первые отталкивали меня своей беззаботностью и беспечностью, вторые – молчаливым сочувствием и нездоровой конкуренцией. В двадцать лет – без профессии, без ног, какими качествами я должен был обладать, чтобы выстоять в этой борьбе?
Целеустремленность, направленная на борьбу с собственными слабостями, не всегда одинаково полезна молодым людям. Удержаться на грани, разделяющей два мира, не реально. Необходимо было четко определять свое место под солнцем: либо ты инвалид – с вытекающими отсюда последствиями, либо ты человек, посвятивший себя борьбе с самим собой. На этом пути мне не удалось избежать главной ошибки – первые пятнадцать лет после взрыва ушли на то, чтобы понравиться людям.
Я, как мог, занимался спортом. Научился ходить на протезах. Закончил успешно институт, устроился работать по специальности, получил квартиру, машину «Запорожец», по льготной очереди получил мебель. Жизнь моя наполнилась совершенно ненужными мне вещами. Они не только не облегчали мою жизнь, они превращали ее в ад. Абсолютно не приспособленные к моей жизни вещи, призванные облегчить и обустроить мой быт, вынуждали даже дома ходить на протезах. Элементарно – дверные проемы не позволяли ездить по дому на коляске. Я не говорю уже про ванную комнату и унитаз. Посещение этих мест сопровождалось сложными ритуалами жертвоприношений. Общество здоровых людей не оставляло мне выбора. Я вынужден был тратить свое здоровье на попытки выглядеть здоровым, каждая моя попытка приспособить окружающий мир к моим проблемам ставила меня перед искушением облегчить все происходящее вокруг меня. Но здравый смысл подсказывал: не делай то, что сделать легче всего – победи в борьбе с искушением. И я боролся. Это была моя война, победу в ней отнять у меня уже не мог никто.
За семь лет после взрыва я перенес двенадцать операций. Почти каждое лето я ложился месяца на три в госпиталь. К этому времени я уже четко усвоил мораль гражданских людей, для которых мое ранение означало только одно – ошибку, которая всегда символизирует для них поражение и признак неприспособленности, в лучшем случае – просто невезение. Трудно было объяснить, что не может вульгарная случайность привести человека на мину радиусом восемь сантиметров – надо сильно постараться, чтобы найти эти заминированные двести квадратных сантиметров чужой земли.
Еще старик Лаплас, бросая игральную кость и монету, определил, что вероятность события равна отношению числа благоприятных событий к общему числу возможных событий. Получалось, что вероятность наступить на мину была равна отношению числа событий, осуществление которых приближало меня к мине, к общему числу событий, происходящих со мной в тот день. Геометрически эту вероятность можно было представить, как пример непрерывного поля событий – заминированная поляна в лесу обстоятельств. На такой поляне вероятность наступить на мину определяется как отношение площади мины (соответствует вероятному событию контакта) к общей площади поляны (представляет множество элементарных событий, которые вообще могут произойти на этой поляне).
Не уверен, что кто-то способен, зажмурившись и заткнув уши пальцами, сознательно шарить ногой весь день в поисках своих тридцати грамм взрывчатки. Согласитесь, что даже при такой целеустремленности вероятность найти мину очень мала. И если такая возможность вдруг выпадает, тогда что это – удача или неудача, остаться живым после того, как под тобой взрывается чайное блюдце, залитое пластидом?
Позже я лично повторил эти опыты. С помощью генератора случайных чисел заставлял компьютер определять число в интервале от нуля до единицы. Если это число оказывалось больше половины единицы, я считал, что выпала «решка», в противном случае – «орел». Написание компьютерной программы у меня заняло полчаса. Сам процесс статистического моделирования и подсчета результатов миллиона опытов по «подбрасыванию монеты» занял секунды. Получились любопытные результаты: вероятность выпадения «орлов» пятьдесят раз из ста – вполне вероятна; шестьдесят раз из ста – маловероятно; больше шестидесяти пяти раз – очень маловероятно. Нарушения полученной статистики можно было объяснить только «несимметричностью монеты». Не эту ли «несимметричность» будущей ситуации пытался вычислить Буба, пересчитывая рассыпуху? Нарушение статистики непригодных к повторному использованию патронов для Бубы могло означать только одно – приближение рассыпухи к сорока процентам говорило о возможности «попасть в задницу», как о вполне вероятном событии. Зря я не считал свою рассыпуху!
В двадцать пять лет вы – молодой ветеран войны, ставший из-за полученного ранения инвалидом, но, несмотря на это, получивший высшее образование, работающий по специальности, руководящий группой специалистов, имеющий семью, квартиру, машину. В двадцать пять лет у вас есть все, чтобы встретить свою старость! Чтобы вы сделали на моем месте?
Взрыв отбросил меня к финишу, поставив на грань смерти. Здесь все решал один единственный шаг. Выжив, желаешь догнать упущенное, и, сделав шаг вперед, заканчиваешь игру. Вернувшись из ада, жадничая, спешишь и первым зарабатываешь себе на похороны. Но, понимая, что удовольствия в жизни заканчиваются быстрее, чем сама жизнь, разворачиваешься и идешь назад, возвращаясь к пропущенным из-за взрыва возможностям. На этом пути сталкиваешься с огромным сопротивлением толпы, спешащей туда, откуда тебе удалось уйти. Что нужно сделать, и кем надо стать, чтобы из ящика с рассыпухой снова попасть в обойму?
Война – это приглашение на пир смерти, своеобразный шведский стол, накрытый для людоедов. Задача одних – все сожрать, задача других – успевать подавать новые блюда. Смерть своими беззубыми кровоточащими деснами перемалывает людей: неподдающихся – она выплевывает, поддающихся – переваривает до полной их противоположности. С войны можно приехать мертвым – «в консервах». Можно вернуться «покусанным», но живым, с остатками былого здоровья и контуженными мозгами. Можно вернуться невредимым, но, по сути своей, переваренным в говно. Каждый сам выбирает, какое блюдо из него будут готовить.
Под добром многие понимают то, что для них полезно. У Бога же все прекрасно, хорошо и справедливо; люди же считают одно справедливым, другое несправедливым. Сегодня, в моей реальной жизни, где я должен осуществлять выбор и предпочитать из двух возможных действий одно, различать добро и зло, мне просто необходимо. Добро – это то, к чему у меня одно чувство, а зло – это то, к чему у меня другое чувство. Людей так трудно любить! Они делают все, чтобы нарваться на заточку в подреберье, на контрольный выстрел в башку, на угарный дым в загоревшейся от сигареты постели. Жизнь ежеминутно рождает сотни способов их уничтожения. Умереть, оказывается, так легко, а попробуй не умирать от обиды и беспомощности – поступай так, как хочешь ты, а не как хочет этот воинствующий хам.
Мотивы и интересы, которые вдохновляют меня жить без ног, были столь исключительно практические, а проблемы, которые я решаю каждый день, столь специфичны, что вряд ли касаются хотя бы одного из вопросов, образующих, на мой взгляд, подлинную реальность этого придурка со стволом, что расселся на моей кровати.
– Сколько выстрелов тебе нужно для счастья? – Мне даже было стыдно задавать ему такой вопрос.
– Что? – Он смотрит на меня сверху вниз, опять не понимая, о чем я.
– Сколько осечек отделяют тебя от счастья? – меняю вопрос, с ужасом представляя, каким длинным может быть его ответ.
Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.
Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.
Февраль, 2000 год.
Я смотрю на покусанное войной тело и не могу представить себя на его месте. Непременно хочется понять, как безногий человек переживает свою ограниченность в передвижениях? Для этого мысленно вычитаю из своего нормального самочувствия свободу передвижения, психологический комфорт общения с окружающими и независимость от посторонней помощи. Психологически ощущаю, что это вовсе не несчастье. Такое состояние становится бедой только как факт социального положения! Поняв это, осознаю вдруг, как глубоко ошибался, думая, будто инстинктивное, органическое влечение к свободе движения и независимости от посторонней помощи составляет основу психики инвалида. Безногий человек, конечно, хочет ходить, но способность эта имеет для него значение не органической потребности, а «практическое» значение. Ведь в мире «здоровых» передвигаться иначе просто не нормально.
Если поведение Самелина есть взаимодействие с миром, то изменения этого взаимодействия, в первую очередь, сказываются на перерождении и смещении его социальных связей и условий существования. С психологической точки зрения отсутствие ног лично у меня бы вызвало нарушение форм поведения. Процесс взаимодействия, как «взаимного действия», в таком состоянии легко превращается в односторонний процесс. Решительно все психологические особенности покалеченного человека имеют в основе не биологическое, а социальное ядро.
Психика инвалида вырабатывается как его «вторая природа». Вне примет мира «здоровых» своего физического недостатка непосредственно он может и не ощущать. Инвалидом он становится среди нас, физически здоровых людей. Он инвалид, потому что мы его считаем таким, лишая его возможности быть свободным с помощью неприспособленных для него автобусов, лестничных пролетов, лифтов, кинотеатров, дверных проемов, тротуаров, бордюров и еще множества других незаметных нашему взгляду вещей! Наш мир не приспособлен для него.
Непреодолимое желание походить на здорового человека заставляет Самелина согласовывать с окружающими не только шаги протезов, но и такт собственного сердца. Все его поведение есть не что иное, как процесс уравновешивания изуродованного организма с благоприятной когда-то средой. Чем проще эти отношения, тем проще его поведение. Чем сложнее и тоньше становится эти взаимодействие, тем запутаннее становятся процессы балансирования.
Поэтому реабилитация – это процесс выработки новых форм поведения, восстановление тех же условных реакций, что и у нормального человека. Освободить инвалида от непосильной и бессмысленной тяготы специальных навыков жизни в неадаптированной среде – вот настоящая реабилитация. Что в моих силах сделать, чтобы Самелин перестал быть дефективным человеком? Смогу ли я сделать так, чтобы исчезло восприятие его как безногого человека – верный знак моего собственного дефекта? Отними у меня здоровье, работу и верни Самелину только способность двигаться – и нас невозможно будет отличить!
Любой человеческой деятельности присущи три отличительные особенности: форма, время и отношение. Самелин по форме – солдат, по отношению к жизни – разбойник, по отношению ко времени – ребенок. Стоит только взглянуть в его глаза, чтобы увидеть, что в нем сконцентрировано гораздо больше, чем он в состоянии реализовать. Осуществленные им желания есть лишь ничтожная часть реальных возможностей его израненного тела, вызванных к жизни собственными поступками, но так и не нашедших себе выхода. Взрыв мины сделал Самелина похожим на полустанок, к которому ведут пять путей, но уехать можно только по одному. Из пяти прибывающих поездов отправляется только один – четыре остаются на путях, в ожидании своей очереди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
«Здравствуй, папа. Извини, что письмо написано не моей рукой – я ожег руку и не могу сам писать. Руку я ожег, когда взорвался на мине и потерял обе ноги. Сейчас у меня все нормально. Свой адрес сообщу, когда буду в госпитале, в Союзе. Береги маму – ей сейчас будет тяжело». Письмо, адресованное отцу, получила мать, когда отец был в командировке. Я догадываюсь, что там было, мать – женщина мнительная и склонная к панике. Отца встречали в аэропорту с врачом. На вопрос коллег: «Как сын служит?», отец удивленно ответил: «Нормально, пишет, что ест виноград и охраняет аэродром». Я врал им в своих письмах, а что еще можно было придумать про Кандагар?
Первой в палату в сопровождении начальника отделения зашла заплаканная мать, и лишь потом вошел отец. Я не обратил никакого внимания на мать – все ловил глаза отца, боясь увидеть в них укор. Я всю жизнь очень боялся его подвести. Очень надеялся, что он увидит, каким стал его сын, когда я приеду на дембель в наградах, аксельбантах, полосатый и удалой сержант. А тут лежит какой-то кусок человека с головой, весь в бинтах и гное – какие тут могут быть рассказы о засадах и проческах? Неудачник.
И я рассказал отцу то, что он хотел и был готов услышать: пошел и наступил на мину. Все. Ни войны, ни пыли, ни крови, ни парящего говна из вспоротых животов, ни отрезанных членов, торчащих из ртов убитых и изувеченных духами парней. Я был огорчен тем, что остался жив и лишь только ранен, а мои друзья там – песок жуют и кровью харкают. Именно тогда мне отец сказал: «Я думал, тебе ноги по уши отрезали, а тут еще есть, чем шевелить – что сопли развесил?». Это была первая фраза, сказанная им мне после двух лет разлуки. Было много разного после этого. Отец приезжал ко мне в госпиталь, когда я получил и надел свои первые протезы. Первые шаги я сделал с ним. Помню, как мне было обидно, когда отец жалел Витька, моего соседа по палате. Попав под гранатомет в Панджшере, Витек потерял кисти обеих рук, глаз и способность адекватно реагировать на действительность. Помню, как я бесился, когда, придя ко мне, отец пытался воспитывать Витька, который потом все равно напивался к отбою.
«…Если вам хочется каждый день иметь весьма веский довод для своей убийственной иронии, то этого можно легко добиться. Попробуйте писать письма, адресованные самому себе, в которых постарайтесь описывать то, как представляете свою жизнь через, например, два года. Не обязательно делать это каждый день, достаточно раз в неделю или месяц. Главное – строго следуйте выбранной периодичности своей переписки», – с этого доброго совета военного психолога начались мои дневники, написанные в госпитале. Свое первое письмо я написал сам себе от имени Витька, подражая почерку безрукого человека, и отправил его сам себе по почте, из настоящего в будущее.
Тот же дядя спустя три месяца, прочитав, с моего позволения, пару записей в дневниках, дал другой совет: «…А вы знаете, есть единственно верный способ решения проблемы, которая, судя по всему, вас беспокоит в настоящий момент. Возьмите любую книжку с подробным описанием жизни героя и, открыв на первом попавшемся месте, прочтите ее. После этого попробуйте отождествить себя с героем книги и прожить хотя бы один день так, как там написано…» Упустив из виду все иронию этого сантехника человеческих душ, я прочитал от корки до корки «Библейскую историю ветхого завета». «Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему быть; но это еще не конец» – этой цитатой из ветхого завета, в память о веселом психоаналитике с Суворовского проспекта, запоздало поумнев, я закончил свой госпитальный дневник.
Я понимал, что мои родители тратят и без того скудные ресурсы семьи на поездки ко мне в госпиталь. На деньги, положенные мне за ранение, я купил подарки отцу и матери. Остальную часть денежной компенсации, полученной мной на дембель, я просадил за пару часов в кабаке Пулковского аэропорта. Меня пьяного поставили на эскалатор, который потащил мое тело на посадку. Но даже опьянение не помогло мне избежать ужаса от вида неумолимо приближающегося конца движущейся ленты. Я еще не умел прыгать на протезах и перешагивать. Это была моя первая встреча с миром, который меня назад и не ждал. Жизнь, к встрече с которой я оказался не готов, двигалась мне на встречу со скоростью эскалаторной ленты.
Через два месяца после выписки из госпиталя я восстановился в институте и продолжил очное обучение, с ежедневным, обязательным посещением занятий. Первый год я выдержал благодаря помощи друзей и злости на собственную беспомощность. Больше всего угнетало то, что в двадцать лет найти себе места среди своих сверстников и людей старше себя было проблемой. Первые отталкивали меня своей беззаботностью и беспечностью, вторые – молчаливым сочувствием и нездоровой конкуренцией. В двадцать лет – без профессии, без ног, какими качествами я должен был обладать, чтобы выстоять в этой борьбе?
Целеустремленность, направленная на борьбу с собственными слабостями, не всегда одинаково полезна молодым людям. Удержаться на грани, разделяющей два мира, не реально. Необходимо было четко определять свое место под солнцем: либо ты инвалид – с вытекающими отсюда последствиями, либо ты человек, посвятивший себя борьбе с самим собой. На этом пути мне не удалось избежать главной ошибки – первые пятнадцать лет после взрыва ушли на то, чтобы понравиться людям.
Я, как мог, занимался спортом. Научился ходить на протезах. Закончил успешно институт, устроился работать по специальности, получил квартиру, машину «Запорожец», по льготной очереди получил мебель. Жизнь моя наполнилась совершенно ненужными мне вещами. Они не только не облегчали мою жизнь, они превращали ее в ад. Абсолютно не приспособленные к моей жизни вещи, призванные облегчить и обустроить мой быт, вынуждали даже дома ходить на протезах. Элементарно – дверные проемы не позволяли ездить по дому на коляске. Я не говорю уже про ванную комнату и унитаз. Посещение этих мест сопровождалось сложными ритуалами жертвоприношений. Общество здоровых людей не оставляло мне выбора. Я вынужден был тратить свое здоровье на попытки выглядеть здоровым, каждая моя попытка приспособить окружающий мир к моим проблемам ставила меня перед искушением облегчить все происходящее вокруг меня. Но здравый смысл подсказывал: не делай то, что сделать легче всего – победи в борьбе с искушением. И я боролся. Это была моя война, победу в ней отнять у меня уже не мог никто.
За семь лет после взрыва я перенес двенадцать операций. Почти каждое лето я ложился месяца на три в госпиталь. К этому времени я уже четко усвоил мораль гражданских людей, для которых мое ранение означало только одно – ошибку, которая всегда символизирует для них поражение и признак неприспособленности, в лучшем случае – просто невезение. Трудно было объяснить, что не может вульгарная случайность привести человека на мину радиусом восемь сантиметров – надо сильно постараться, чтобы найти эти заминированные двести квадратных сантиметров чужой земли.
Еще старик Лаплас, бросая игральную кость и монету, определил, что вероятность события равна отношению числа благоприятных событий к общему числу возможных событий. Получалось, что вероятность наступить на мину была равна отношению числа событий, осуществление которых приближало меня к мине, к общему числу событий, происходящих со мной в тот день. Геометрически эту вероятность можно было представить, как пример непрерывного поля событий – заминированная поляна в лесу обстоятельств. На такой поляне вероятность наступить на мину определяется как отношение площади мины (соответствует вероятному событию контакта) к общей площади поляны (представляет множество элементарных событий, которые вообще могут произойти на этой поляне).
Не уверен, что кто-то способен, зажмурившись и заткнув уши пальцами, сознательно шарить ногой весь день в поисках своих тридцати грамм взрывчатки. Согласитесь, что даже при такой целеустремленности вероятность найти мину очень мала. И если такая возможность вдруг выпадает, тогда что это – удача или неудача, остаться живым после того, как под тобой взрывается чайное блюдце, залитое пластидом?
Позже я лично повторил эти опыты. С помощью генератора случайных чисел заставлял компьютер определять число в интервале от нуля до единицы. Если это число оказывалось больше половины единицы, я считал, что выпала «решка», в противном случае – «орел». Написание компьютерной программы у меня заняло полчаса. Сам процесс статистического моделирования и подсчета результатов миллиона опытов по «подбрасыванию монеты» занял секунды. Получились любопытные результаты: вероятность выпадения «орлов» пятьдесят раз из ста – вполне вероятна; шестьдесят раз из ста – маловероятно; больше шестидесяти пяти раз – очень маловероятно. Нарушения полученной статистики можно было объяснить только «несимметричностью монеты». Не эту ли «несимметричность» будущей ситуации пытался вычислить Буба, пересчитывая рассыпуху? Нарушение статистики непригодных к повторному использованию патронов для Бубы могло означать только одно – приближение рассыпухи к сорока процентам говорило о возможности «попасть в задницу», как о вполне вероятном событии. Зря я не считал свою рассыпуху!
В двадцать пять лет вы – молодой ветеран войны, ставший из-за полученного ранения инвалидом, но, несмотря на это, получивший высшее образование, работающий по специальности, руководящий группой специалистов, имеющий семью, квартиру, машину. В двадцать пять лет у вас есть все, чтобы встретить свою старость! Чтобы вы сделали на моем месте?
Взрыв отбросил меня к финишу, поставив на грань смерти. Здесь все решал один единственный шаг. Выжив, желаешь догнать упущенное, и, сделав шаг вперед, заканчиваешь игру. Вернувшись из ада, жадничая, спешишь и первым зарабатываешь себе на похороны. Но, понимая, что удовольствия в жизни заканчиваются быстрее, чем сама жизнь, разворачиваешься и идешь назад, возвращаясь к пропущенным из-за взрыва возможностям. На этом пути сталкиваешься с огромным сопротивлением толпы, спешащей туда, откуда тебе удалось уйти. Что нужно сделать, и кем надо стать, чтобы из ящика с рассыпухой снова попасть в обойму?
Война – это приглашение на пир смерти, своеобразный шведский стол, накрытый для людоедов. Задача одних – все сожрать, задача других – успевать подавать новые блюда. Смерть своими беззубыми кровоточащими деснами перемалывает людей: неподдающихся – она выплевывает, поддающихся – переваривает до полной их противоположности. С войны можно приехать мертвым – «в консервах». Можно вернуться «покусанным», но живым, с остатками былого здоровья и контуженными мозгами. Можно вернуться невредимым, но, по сути своей, переваренным в говно. Каждый сам выбирает, какое блюдо из него будут готовить.
Под добром многие понимают то, что для них полезно. У Бога же все прекрасно, хорошо и справедливо; люди же считают одно справедливым, другое несправедливым. Сегодня, в моей реальной жизни, где я должен осуществлять выбор и предпочитать из двух возможных действий одно, различать добро и зло, мне просто необходимо. Добро – это то, к чему у меня одно чувство, а зло – это то, к чему у меня другое чувство. Людей так трудно любить! Они делают все, чтобы нарваться на заточку в подреберье, на контрольный выстрел в башку, на угарный дым в загоревшейся от сигареты постели. Жизнь ежеминутно рождает сотни способов их уничтожения. Умереть, оказывается, так легко, а попробуй не умирать от обиды и беспомощности – поступай так, как хочешь ты, а не как хочет этот воинствующий хам.
Мотивы и интересы, которые вдохновляют меня жить без ног, были столь исключительно практические, а проблемы, которые я решаю каждый день, столь специфичны, что вряд ли касаются хотя бы одного из вопросов, образующих, на мой взгляд, подлинную реальность этого придурка со стволом, что расселся на моей кровати.
– Сколько выстрелов тебе нужно для счастья? – Мне даже было стыдно задавать ему такой вопрос.
– Что? – Он смотрит на меня сверху вниз, опять не понимая, о чем я.
– Сколько осечек отделяют тебя от счастья? – меняю вопрос, с ужасом представляя, каким длинным может быть его ответ.
Патрон Парабеллум калибра 9 мм, пуля типа JHP. ШУРУП.
Патрон 7,62 х 54R с пулей повышенного пробивного действия 7Н13. ПРИЦЕЛ.
Февраль, 2000 год.
Я смотрю на покусанное войной тело и не могу представить себя на его месте. Непременно хочется понять, как безногий человек переживает свою ограниченность в передвижениях? Для этого мысленно вычитаю из своего нормального самочувствия свободу передвижения, психологический комфорт общения с окружающими и независимость от посторонней помощи. Психологически ощущаю, что это вовсе не несчастье. Такое состояние становится бедой только как факт социального положения! Поняв это, осознаю вдруг, как глубоко ошибался, думая, будто инстинктивное, органическое влечение к свободе движения и независимости от посторонней помощи составляет основу психики инвалида. Безногий человек, конечно, хочет ходить, но способность эта имеет для него значение не органической потребности, а «практическое» значение. Ведь в мире «здоровых» передвигаться иначе просто не нормально.
Если поведение Самелина есть взаимодействие с миром, то изменения этого взаимодействия, в первую очередь, сказываются на перерождении и смещении его социальных связей и условий существования. С психологической точки зрения отсутствие ног лично у меня бы вызвало нарушение форм поведения. Процесс взаимодействия, как «взаимного действия», в таком состоянии легко превращается в односторонний процесс. Решительно все психологические особенности покалеченного человека имеют в основе не биологическое, а социальное ядро.
Психика инвалида вырабатывается как его «вторая природа». Вне примет мира «здоровых» своего физического недостатка непосредственно он может и не ощущать. Инвалидом он становится среди нас, физически здоровых людей. Он инвалид, потому что мы его считаем таким, лишая его возможности быть свободным с помощью неприспособленных для него автобусов, лестничных пролетов, лифтов, кинотеатров, дверных проемов, тротуаров, бордюров и еще множества других незаметных нашему взгляду вещей! Наш мир не приспособлен для него.
Непреодолимое желание походить на здорового человека заставляет Самелина согласовывать с окружающими не только шаги протезов, но и такт собственного сердца. Все его поведение есть не что иное, как процесс уравновешивания изуродованного организма с благоприятной когда-то средой. Чем проще эти отношения, тем проще его поведение. Чем сложнее и тоньше становится эти взаимодействие, тем запутаннее становятся процессы балансирования.
Поэтому реабилитация – это процесс выработки новых форм поведения, восстановление тех же условных реакций, что и у нормального человека. Освободить инвалида от непосильной и бессмысленной тяготы специальных навыков жизни в неадаптированной среде – вот настоящая реабилитация. Что в моих силах сделать, чтобы Самелин перестал быть дефективным человеком? Смогу ли я сделать так, чтобы исчезло восприятие его как безногого человека – верный знак моего собственного дефекта? Отними у меня здоровье, работу и верни Самелину только способность двигаться – и нас невозможно будет отличить!
Любой человеческой деятельности присущи три отличительные особенности: форма, время и отношение. Самелин по форме – солдат, по отношению к жизни – разбойник, по отношению ко времени – ребенок. Стоит только взглянуть в его глаза, чтобы увидеть, что в нем сконцентрировано гораздо больше, чем он в состоянии реализовать. Осуществленные им желания есть лишь ничтожная часть реальных возможностей его израненного тела, вызванных к жизни собственными поступками, но так и не нашедших себе выхода. Взрыв мины сделал Самелина похожим на полустанок, к которому ведут пять путей, но уехать можно только по одному. Из пяти прибывающих поездов отправляется только один – четыре остаются на путях, в ожидании своей очереди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12