– Я спрашиваю, в какое время останавливался грузовик?
– В шесть.
– Мотор действительно не работал?
– Да. Водитель прочищал бензосистему. Я сперва орудовца попросил проверить. Он подтвердил.
– Номер машины записали?
– Нет. Я думал…
– Что вы думали, это неинтересно. Номер нужно было записать.
– Допустил оплошность, – тихо произнес Кудрявцев.
– У вас всё?
– Всё.
– Спасибо.
Потапов рассеянно смотрел на закрывшуюся за Кудрявцевым дверь, припоминая, какая деталь в сообщении наблюдателя слегка задела его сознание?
Зазвонил телефон. Потапов схватил телефонную трубку и услышал неожиданно веселый голос полковника Астангова:
– Чем вы заняты?
– Думаю, товарищ полковник, – быстро ответил Потапов.
– Что говорить, занятие полезное, – рассмеялся полковник. – Может, вы зайдете ко мне, и мы подумаем вместе?
– Иду.
Все последние дни полковник Астангов был молчалив и неприветлив, разговаривал сдержанно, словно нехотя. А сейчас Потапов увидел его в прекрасном настроении, он шутил, смеялся. «Неужели что-нибудь прояснилось?» – волнуясь, подумал Потапов и ждал, когда полковник скажет об этом.
– Ну, Потапов, нам остается сознаться, – все еще смеясь, сказал полковник: – рыбаки мы с вами никудышные. Окаемов-то оказался поумнее нас и нашел себе такую заводь, о которой мы и понятия не имеем.
Потапов молчал, он еще ждал тех, радостных сообщений.
Полковника Астангова беспокоило, что последнее время Потапов стал заметно нервничать, и боялся, что в таком состоянии он может допустить какую-нибудь оплошность. Астангов понимал, что это результат усталости от напряжения и потери друга.
Взглянув на молчащего Потапова, полковник продолжал:
– В эфире Окаемова нет, значит, рацию свою он пока законсервировал. А это, в свою очередь, означает, что нырнул он надолго, рассчитывая как следует врасти в жизнь и стать для нас совершенно невидимым.
– Может, стоит проверить по всем учреждениям и предприятиям, кто в эти дни взят на работу? – предложил Потапов.
– Да что вы, Потапов! – Полковник засмеялся. – Вы, я вижу, обрадовались – решили, что он в своей заводи будет сидеть год-два? На предлагаемую вами проверку надо минимум два месяца. Не можем, Потапов. Он начнет действовать раньше. А мы в это время изобретем себе десяток ложных путей и погонимся за ненужными нам людьми.
– А что же предлагаете вы? – почти с вызовом спросил Потапов.
– Вам лично я предлагаю сейчас же ехать на дачу за женой и идти в театр. Вот билеты…
Потапов, удивленно смотря на полковника, машинально взял билеты:
– Вы что, шутите?
– Отнюдь, Потапов, – сухо ответил полковник. – Поезжайте за женой. Она предупреждена и ждет вас.
Потапов молча положил на стол билеты. Лицо полковника стало строгим. Он встал:
– Мы с вами устали, Потапов. И это становится нашим серьезным недостатком. Мы нервничаем, не имея на эту роскошь никакого права. В общем, надо отдохнуть, Потапов. Поезжайте на дачу. Завтра в это же время встречаемся здесь. Всё. До свидания.
Потапов встал и направился к дверям.
– Билеты, Потапов! Вы что, хотите, чтобы ваша жена считала меня обманщиком?…
Жена Потапова, когда ей позвонил полковник Астангов, в первую минуту испугалась – не случилось ли что с Николаем… Но дальше последовало еще более неожиданное и необъяснимое – полковник тоном приказа сказал, что она и Потапов сегодня идут в театр.
– В какой театр? – изумилась Лена.
– В какой? – переспросил полковник и захохотал. – Честное слово, не знаю. Я приказал добыть два билета в лучший театр. Но билеты еще не получил. Я отдам их Потапову. В общем, приготовьтесь. Форма одежды – театральная.
Но Лена слишком хорошо знала своего мужа, чтобы встретить его уже в театральном платье. Она все приготовила, но встречать его вышла в своем обычном летнем халатике.
– Ты знаешь… – растерянно сказал Потапов, – нам надо ехать в театр.
– В театр? – искусно удивилась Лена.
– Да. Вот билеты.
– Ой, Коленька, в оперу, как хорошо! Я оденусь мигом. А ты садись кушай. Я сейчас!
– А кто же будет с Витькой? – спросил Потапов, когда жена вернулась уже в длинном платье.
– Я отвела его к Горюновым. Он там и спать будет. Потапов рассмеялся.
– Чего ты смеешься?
– Как ты здорово разыграла удивление по поводу того, что мы едем в театр… Ладно – поехали.
…Шло уже второе действие оперы, а Потапов никак не мог уловить, что происходит там, на сцене. Отдельно он слышал музыку – она то тревожила, то успокаивала. И отдельно – разрозненно и туманно – он видел, как на сцене какие-то старомодные люди ходили, пели, смеялись, ссорились… И вдруг в какую-то минуту он ясно увидел все – покосившуюся мельницу в снежной шапке, дальний лес, а вблизи на вытоптанном снегу стоят два человека, целясь друг в друга из пистолетов. Мгновенно это увиденное слилось с другим – лежащий у дерева Гончаров, его белое-белое лицо, по которому ползают муравьи… Потапов непроизвольно сжал руку жены.
– Да, он спел замечательно, – шепнула она.
В это время в оркестре нарастала тревожная музыка, она ширилась, взлетала все выше и выше и вдруг оборвалась страшным ударом выстрела.
Потапов вздрогнул. Один из стоящих в снегу упал, и тотчас занавес закрыл сцену. Потапов удивленно оглядывался на восторженно кричащий зал.
– Какой волшебный голос у Ленского. Верно? – спросила Лена.
– Да. Здорово… – рассеянно отозвался Потапов.
– Пойдем погуляем?
– Давай лучше посидим, – механически произнес Потапов, смотря в какую-то точку на еще трепетавшем занавесе.
И Лена покорно осталась сидеть. Она терпеливо молчала, потому что знала – Николай сейчас думает о своем, и то, о чем он думает, весьма далеко от этого зала…
Окаемов впервые смотрел спектакль в своем театре. Оперу он никогда не любил – ему просто захотелось попозже приехать в общежитие. Билетерша посадила его на свободное место в боковой ложе.
– Отсюда очень хорошо видно, – сказала она. – «Евгений Онегин» – наш лучший спектакль, и сегодня поет Соколов. Вам повезло, получите большое удовольствие…
Но никакого удовольствия Окаемов не получил. Наоборот, как только зазвучала задумчивая мелодия увертюры, Окаемов начал испытывать странное ощущение, понять которое он не мог. В этом чувстве необъяснимо сливались раздражение и страх. Когда открылся занавес, и со сцены хлынула веселая и в то же время грустная песня крестьян, и лица зрителей в зале от этой песни будто просветлели, Окаемова передернул озноб. Он оглянулся на сидевшего позади него седого человека, и тот, согласно кивнув головой, восторженно прошептал:
– Какая музыка!..
Окаемов понял, что его раздражает: он просто не мог примириться с тем, что в этой стране может быть что-либо хорошее, – нет и не может, не должно быть! Но он не понимал, отчего ему страшно. Между тем природа этого страха была простой – в музыке Чайковского звучало само бессмертие народа, против которого Окаемов боролся, считая себя в этой борьбе большой и грозной силой, а музыка говорила ему о его ничтожестве и бессилии, но как раз этого он и не понимал.
В антрактах билетерша встречала Окаемова у дверей ложи неизменным вопросом:
– Ну что скажете?
– Здорово, здорово!.. – сердито отвечал он и торопился поскорей отделаться от восторженной старушки.
Окаемов давно мог уйти из театра, но решил, что это будет неосторожно – попробуй потом объясни косому Коле Боркову, почему он не досмотрел прекрасный спектакль.
Когда опера кончилась, Окаемов вышел из театра и остановился возле колонны, наблюдая разъезд публики. Страх продолжался и здесь – будто все эти выходящие из театра люди уносили с собой то, что страшило Окаемова там, в зрительном зале. Окаемов вглядывался в лица проходивших мимо него людей. Это были самые разные лица – веселые и задумчивые, молодые и старые, но во всех лицах было что-то общее – неуловимое и снова пугающее.
Но вот Окаемов увидел мрачное лицо молодого мужчины, выходящего из театра под руку с красивой женщиной. Этот человек шел, опустив голову, будто он больше всего на свете боялся оступиться.
Окаемов провожал взглядом эту пару, пока она не скрылась за углом театра… Разве могло прийти в голову Окаемову, что этот мужчина с мрачным лицом – тот самый человек, который думает о нем – Окаемове – днем и ночью, который думал о нем и в ту минуту, когда выходил из театра.
Да, это был Потапов…

4

Совершенно неожиданно в театре на пятницу назначив ли производственное совещание технического персонала.
– Тебе надо быть обязательно, – предупредил Окаемова Коля Борков.
И в том, как он это сказал, Окаемов почувствовал недоброе.
– А если не приду – расстрел? – невесело улыбнулся он.
– Зачем – расстрел? А быть надо – и всё тут. – Коля Борков метнул на Окаемова косым глазом и отошел.
«Черт бы вас утопил вместе с вашими совещаниями!» – злобно подумал Окаемов. Это совещание могло нарушить продуманный им на этот день план действий.
На совещании речь шла об уменьшении расходов на постановочные работы. Старик плотник на чем свет стоит ругал двух молодых рабочих, которые не берегут «брусок и пилят его напропалую». Заведующий постановочной частью обвинял рабочих сцены в том, что они «халтурно скатывают задники», отчего те после двух спектаклей «превращаются в мятые тряпки».
Окаемов, забившись в угол, слушал все это, подавляя закипавшее в нем раздражение.
Вдруг он с досадой и удивлением обнаружил, что нервы его никуда не годятся. В чем дело? Как он бывал спокоен, находясь в других странах и в гораздо более опасных обстоятельствах, а здесь с ним еще ничего особенного не случилось, а нервы уже напряжены до предела. Так недолго и сорваться…
Совещание проходило за кулисами театра, в красном уголке, со стен которого на участников совещания смотрели некогда знаменитые женоподобные тенора, красавцы баритоны, мрачные басы и тучные колоратурные сопрано. Окаемов смотрел на застывшие лица оперных корифеев и, чтобы отвлечься от происходящего, придумывал им характеры и привычки. «Этот был добряк и больше всего на свете любил выпить», – думал он о басе. В это время слово взял Коля Борков, и Окаемов услышал слова, заставившие его замереть…
– Я хочу говорить о странной политике нашего нового шофера, Сергея Гудкова…
Все участники совещания смотрели на Окаемова, а он впился взглядом в оратора.
– Для всех нас, – продолжал Коля Борков, – дорога каждая государственная копейка, раз она, значит, государственная. А давеча вот что вышло: Гудкова послали за нашим имуществом во Дворец культуры, где у нас был выездной спектакль. Надо было привезти декорации и реквизит. Наш прежний шофер Савелий, бывало, сам все посмотрит, не забыли ли что, а потом уж везет. А тут я спрашиваю Гудкова: «Реквизит привез?» – «Не знаю», – отвечает. Тогда я ему говорю… – Коля Борков точно рассказал о своем разговоре с новым шофером и закончил речь так: – Первый раз за всю мою жизнь я вижу такую политику! И пусть товарищ Гудков разъяснит нам: что это за политика?
Коля Борков сел и боком уставился на Окаемова. Председатель сказал:
– Давай, Гудков, отвечай: было у тебя такое заявление?
Окаемова душила ярость. Он боялся встать, ему казалось, если он поднимется, он бросится с кулаками на всех этих ненавистных ему людей. С огромным трудом взял он себя в руки, медленно встал и с ужасом обнаружил, что… не знает, что надо говорить.
– Ну, давай, давай, Гудков, – добродушно поторапливал председатель.
– Не было этого! Борков врет! – выкрикнул Окаемов, подчиняясь первому толчку мысли: надо все отрицать.
Лицо Коли Боркова побагровело, он вскочил:
– Тут все знают, что Борков не врет! Никогда не врет!
– А было, Гудков, так чего запираться? – миролюбиво усовещевал Окаемова председатель. – Было, но больше не будет. Так и скажи…
Окаемов обвел комнату пустыми глазами. Он знал, что ему делать, когда в Лондоне его прижала к стене английская контрразведка. В Кракове он сумел выпутаться из положения, которое казалось безнадежным. А вот как поступить здесь, он не знал. Речь шла о трех литрах бензина, а он ничего не понимал, будто разговор шел на неизвестном ему языке, когда эти три литра именовались какими-то совершенно неведомыми ему словами.
– Ты, Гудков, не бойся. Скажи честно, – поддерживал Окаемова председатель, – так, мол, и так – было, но теперь ты понял, как надо работать…
– Я теперь понял… как надо работать, – механически повторил Окаемов и добавил еще слова, неожиданно всплывшие из давнего времени: – Я признаю свою ошибку…
– Значит, Борков не врет?… – победоносно крикнул Коля.
– Да, было… – Окаемов сел.
– Нельзя же так, товарищ Гудков! – крикнул Коля Борков. – Ты будто с Луны упал…
Все засмеялись, и, может, этот смех и спас Окаемова – люди всласть посмеялись над «упавшим с Луны человеком» и больше о нем думать уже не хотели.
– Как там на Луне – бензин даром идет? – подтолкнул Окаемова локтем старик плотник.
– Даром. – Окаемов улыбнулся.
В это время уже выступала девушка-уборщица. Поглядывая смешливыми глазами на плотника, она притворно удивлялась: откуда это столько гвоздей берется в мусоре, когда она подметает сцену? «За неделю целое кило наметаю!..»
Совещание окончилось в четыре часа. У выхода из театра Окаемов столкнулся с Колей Борковым, который пропустил его мимо себя, провожая внимательным косым взглядом. Окаемов съежился от этого взгляда, когда казалось, что человек смотрит куда-то в сторону, а видит его – Окаемова.
Накрапывал дождь. Окаемов перебежал через улицу и вошел в кафе.
Ему нужно было переждать почти два часа. В кафе было пусто, но он сел за самый дальний столик, скрытый мраморной колонной. Там его и официантка обнаружила не сразу.
Постепенно успокоившись от пережитого на совещании, Окаемов пришел к выводу, что он вовремя признал свою ошибку с бензином…
Без десяти минут шесть Окаемов вышел из кафе. Без пяти минут шесть он был на перекрестке близ института Вольского. Ровно в шесть он был от него в пятидесяти шагах. В три минуты седьмого он поравнялся с дверями института, и как раз в это время на тротуар хлынул поток сотрудников института. Окаемов оказался в центре этой толпы и пошел с ней по тротуару. Он шел с видом человека, глубоко задумавшегося над своими делами, которого ничто на свете не интересует. На самом деле он напряженно слушал звучавший вокруг него разговор. И вот что он услышал:
– Нет, дорогой Петр Алексеевич, ваш «Спартак» горит, как свеча. Проиграть «Локомотиву» – это же надо уметь!
– Ничего, милейший, цыплят, как известно, считают по осени. Меня волнует другое – Аксенчука-то нашего уволили? Уволили.
– А кто же будет теперь доставать нам билеты на стадион?
– А вы обратитесь на этом основании к Вольскому; чтобы он пересмотрел приказ.
– Да, что-что, а ходок за билетами Аксенчук был мировой.
– Принципиальный лодырь и трепач.
– Давно его гнать нужно было…
– Я его видел сейчас. Пошел в кабинет Вольского отходную слушать. Бледный как покойник.
– Тут побледнеешь. Вылететь из института с характеристикой лодыря. Поди устройся куда-нибудь…
Окаемов внезапно остановился возле афишного щита, и толпа сотрудников миновала его. Такой удачи он не ждал. Он собирался много дней вот так смешиваться с толпой идущих с работы сотрудников института и постепенно узнать то, что ему могло оказаться полезным. А удача пришла в первый же день. «Аксенчук… Аксенчук…» – повторял про себя Окаемов.


Глава шестая

1

Николай Аксенчук мог надеяться только на всем известную доброжелательность профессора Вольского. Войдя к нему в кабинет, Аксенчук схватился рукой за лоб и пошатнулся.
– Что с вами? – обеспокоенно спросил Вольский.
– Ничего, ничего… – Будто собрав последние силы, Аксенчук подошел к столу.
Вольский протянул ему стакан воды:
– Садитесь, выпейте.
Аксенчук судорожными глотками осушил стакан и устремил на Вольского молящий взгляд:
– Сергей Дмитриевич, я пропал. Мне лучше не жить, – заговорил он тихо и жалобно. – Я виноват. Знаю. Но я умоляю вас по-человечески задуматься о моей судьбе. Выброшен из такого института. Это же конец. Да, да, Сергей Дмитриевич, конец. А ведь я только-только вступил в жизнь. Вот я выйду сейчас из института, и за его дверью останется все – и прошлое и будущее. Что делать? Лезть в петлю. Да, да, лезть в петлю… – Аксенчук замолчал, обхватив голову руками.
– В петлю – это чепуха. Вы человек молодой, у вас впереди вся жизнь… – Для Вольского этот разговор был тяжелым испытанием. Еще с утра он думал о нем как о необходимости, которой нельзя избежать, и собирался провести разговор быстро и решительно. Но так не получилось, и вот теперь надо утешать и успокаивать уволенного. – Вы прекрасно устроитесь на другое место и будете работать.
– Да кто же меня возьмет, Сергей Дмитриевич? – почти с рыданием воскликнул Аксенчук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15