– Вам так удобнее? И хорошо. Если меня будут спрашивать, я вернусь часа через два. Пока…
Портье проводил Окаемова до дверей, не догадываясь, что своего приятного во всех отношениях постояльца он видит последний раз. Впрочем, дальнейшее исчезновение агента по снабжению нимало не смутило портье, он попросту не внес в кассу деньги, оставленные Окаемовым за номер, и проникся к нему еще большим уважением…
Вокруг Окаемова шумело деловое утро большого города. Рассыпая трели звонков, катились переполненные трамваи. На перекрестках, пугая торопливую толпу пешеходов, рычали могучие грузовики. Над улицей величаво разворачивалась стрела подъемного крана, и люди с уважением посматривали, как целая пачка бетонных плит легко взлетела на высокие леса стройки. А еще выше, подцепив на кончики крыльев солнечные блики, делал круг над городом пассажирский самолет. Окаемов видел все это не так, как другие. Проходя перед радиатором могучего грузовика, он запоминал его марку и прикидывал тоннаж. На заборе новостройки он прочитал плакат: «Закончим кладку стен к первому июля!» Окинув стройку понимающим взглядом инженера-строителя, он отметил: «Строители явно торопятся, надо будет выяснить, что это за стройка?» Все, что бы он ни увидел, представляло для него интерес только как строчка в будущих его донесениях Центру. Единственное, что в это утро интересовало Окаемова лично, были витрины с объявлениями о найме рабочей силы. Таких витрин было много, и все объявления на них начинались строгим словом «ТРЕБУЕТСЯ»… Требуются инженеры, техники и рабочие. Требуются водопроводчики. Требуются переводчики с английского языка. Требуются опытные педагоги… Город требовал, звал к себе работящих, полезных людей. И вот Окаемов нашел объявление, какое он искал: «Государственному театру оперы и балета требуется опытный шофер на грузовую машину ЗИС-150».
Вскоре Окаемов стоял перед окошечком отдела кадров театра:
– Я читал ваше объявление о шофере. А может, вам нужен механик?
Девушка за окошечком сердито посмотрела на Окаемова:
– Нам нужен шофер.
– Жаль, – печально произнес Окаемов, не торопясь, уходить.
Там, за окошечком, к девушке подошел работник отдела кадров:
– Подождите, вы – механик?
– Вообще-то я шофер второго класса, – будто нехотя ответил Окаемов. – А только последнее время я больше работал механиком. И зарплата больше и мотни меньше.
– Ну а если мы договоримся так: зачислим вас шофером, месяца два вы поездите, а потом у нас назревает одна комбинация, и мы переведем вас на должность механика. А сейчас мы дадим вам общежитие.
– Без обмана?
– Зачем же обманывать? Согласны?
– Попробуем!
– У вас документы с собой?
– С собой.
– Тогда заходите вот в ту дверь.
Вечером загородное общежитие рабочих оперного театра принимало в свою семью нового жильца – шофера Сергея Михайловича Гудкова. Впрочем, прием этот не был ни торжественным, ни многолюдным: большинство обитателей барака в это время находилось на работе. Бумажку о предоставлении места в общежитии Окаемов, за отсутствием другого начальства, предъявил председателю санитарно-бытовой комиссии Коле Боркову, ученику портняжной мастерской театра. Разбитной паренек с косыми глазами боком посмотрел на бумажку и на Окаемова:
– Новый шофер, значит?
– Шофер.
– Ну и ладно. Пошли… – Борков повел Окаемова к его койке. – Это будет твое, значит, место. Белье надо менять не реже одного раза в неделю. Стирка белья идет собственноручно в моечной, что в конце барака. А если денег, значит, не жаль, можно отдавать Марусе из женского барака. Обживайся…
Окаемов присел на жесткую койку и осмотрелся. Шеренга коек тянулась через весь барак. На соседней койке, накрывшись с головой, спал длинный человек, его босые шишковатые ноги торчали в проходе. И он так трескуче храпел, что могло показаться, будто он под одеялом заводил мотоцикл. Окаемов с ужасом представил себе, как на всех этих кроватях будут храпеть люди, и лицо его скривилось в брезгливой гримасе.
С помощью Коли Боркова он раздобыл бритву, осколок зеркала, кипяток и занялся приведением в порядок своей бородки. Коля стоял за его спиной и, избочась, косым глазом смотрел, как Окаемов брился.
– Неужто бороду не срезаете? – удивился он.
– Борода красит мужчину, – отозвался Окаемов.
– Скажете тоже, – усмехнулся Коля Борков. – Только пыль в ней собирается. У нас во всей деревне один поп бороду носил, и всегда у него в бороде шелуха от семечек болталась.
– Может, ты займешься каким делом? – спросил Окаемов, сузив глаза и в осколок зеркала смотря на Колю.
– Мне на работу к девяти утра, – не понял Коля Борков.
– Шел бы тогда спать, что ли?
– Я раньше одиннадцати не ложусь. Вот, значит, последние известия прослушаю, и тогда будьте здоровы.
Окаемов замолчал, злясь все больше. Коля Борков не уходил. В это время в дальнем, темном углу барака запиликала гармошка. Было видно, что гармонист только начинал осваивать инструмент. Он все время выводил один и тот же кусок мотива из песни «Давай закурим, товарищ, по одной». Гармонист никак не мог подобрать к этой мелодии басовый аккомпанемент и оглашал барак дикими звуками.
– От наяривает Петька! – восхищенно сказал Коля Борков. – В один месяц научился. Его только в праздники гармонью премировали. Правда, хорошо, когда музыка?
– Хорошо, когда хорошая! – злобно сказал Окаемов.
– Так он же еще тренируется, – вступился за гармониста Коля Борков. – С него и спрос малый.
– Мог бы тренироваться в другом месте! – Окаемов встал и ушел в умывальную комнату.
Коля Борков удивленно посмотрел ему вслед, пожал плечами и направился к гармонисту.
Умывшись, Окаемов быстро разделся и лег в постель. Гармонист продолжал подбирать басовый аккомпанемент.
«Будь ты проклят вместе со своим баяном! – с яростью подумал под одеялом Окаемов и постарался отвлечься от терзавшей его музыки раздумьем о своих делах. – Ну что ж, переход в новое состояние совершился более чем удачно. И если косому идиоту и его братии нравится, как тренируется гармонист, эта какофония должна нравиться и мне. Чудесная музыка! Мистер Барч, смогли бы вы спокойно слушать этого гармониста?… Итак, завтра в восемь утра новый шофер оперного театра приступит к работе. Я не завидую вам, господа чекисты. Вам ведь уже казалось, что вы загнали меня в угол, а я взял и исчез. Меня больше нет. Я только что был, и меня не стало. И найти меня невозможно. Я стал, как вы выражаетесь, членом коллектива, а это означает, что я стал невидимкой. Вы разве умеете видеть сквозь толщу обступивших меня людей? Эти люди спрятали меня. Они охраняют меня. Чтобы вы не могли подслушать даже мои мысли, сейчас рядом со мной храпит на весь барак неизвестный мне верзила. И пока вы, господа чекисты, будете ломать голову над задачкой, которую я вам задал, я начну действовать…»

2

Здание института, которым руководил Вольский, стояло напротив бульвара. Окаемов открыл это здание, проехав на грузовике театра вслед за знакомым ему ЗИМом профессора.
День уже шел навстречу вечеру. Тень от деревьев бульвара прикрыла всю улицу и начала мохнатой полосой подниматься на стену института. Сотрудник госбезопасности Кудрявцев, который с утра вел наблюдение за подъездом института, то и дело посматривал на часы – скоро его должен был сменить другой сотрудник. Со стороны Кудрявцев был похож на фланирующего по бульвару молодого модника. Он то исчезал в толпе прохожих, то снова появлялся. То он стоял на углу перекрестка и будто ждал на свидание девушку, а то, развернув перед собой газетный лист, сидел на бульварной скамейке. Он разговаривал о жизни с продавщицей мороженого и помог слепому перейти улицу. Он изучал плакаты на афишной тумбе и кормил хлебом голубей на лужайке. Он наводил блеск на ботинки у уличного чистильщика и любовался игрой детворы на куче песка. И никому невдомек было, что этот праздно убивающий время молодой человек, чем бы он ни занимался, каждую минуту находился в напряжении и не спускал глаз с подъезда института.
Вот пожилая женщина с кошелкой остановилась у дверей института и рассматривает номер дома. Кудрявцев торопит чистильщика: ботинки и так горят, как солнце. Женщина вошла в институт. Кудрявцев уже стоит возле института и читает вывешенную на стене газету. Женщина вышла на улицу, снова посмотрела на номер дома и, ворча что-то под нос, пошла в сторону площади. Кудрявцев идет за женщиной. На углу площади стоит плохо одетый парень в сандалиях на босу ногу. Кудрявцев останавливается рядом с ним: «Видишь женщину с кошелкой? Посмотри». Парень в сандалиях идет за женщиной, а Кудрявцев быстро возвращается к институту. Через час к нему подходит парень в сандалиях: «Женщина заходила в райсобес. Ругалась насчет пенсии. Она спутала номер дома и по ошибке зашла в институт. Живет на Казарменной улице, дом семь, квартира одиннадцать».
И снова Кудрявцев маячит возле института…
Грузовик, везший театральные декорации, еще на перекрестке начал судорожно дергаться, оглушительно стрелять, явно намереваясь остановиться. Рывками он проехал перекресток и прижался к кромке бульвара напротив института. Кудрявцев тотчас покинул свое место на скамейке среди нянек и прошел мимо грузовика, водитель которого, чертыхаясь, открывал капот мотора. Кудрявцев подошел к стоявшему на перекрестке регулировщику движения, показал ему свое удостоверение и попросил его выяснить, что случилось с грузовиком.
Когда милиционер подошел к остановившейся машине, Окаемов, отвинтив бензопровод, продувал его ртом. Милиционер вежливо спросил о причинах остановки.
– Ты бы поездил на такой машине! – закричал Окаемов на всю улицу. – Не видишь, что ли? Подача отказала! Или ты думаешь, что я глотаю бензин ради удовольствия?
– Вы не кричите, – спокойно сказал милиционер, – а поскорее исправляйте и уезжайте. Здесь нельзя стоять. Видите знак?
– Не беспокойся, я ночевать здесь не собираюсь! – крикнул Окаемов, по пояс забравшись под капот.
Теперь к грузовику подошел Кудрявцев. Он невольно улыбнулся, увидев стоящий в кузове машины золоченный царский трон.
В это время из дверей института хлынул поток людей. Окаемов посмотрел на свои ручные часы: «Так… работа у них кончается, как везде, в шесть. Прекрасно. Сколько сотрудников?… Примерно сотня… Нет, пожалуй, побольше. Ну что ж, теперь можно и ехать». Окаемов вылез из-под капота и оглянулся – перед ним стоял Кудрявцев, который, улыбаясь, смотрел на измазанную мазутом физиономию шофера. Кудрявцев заметил, что шофер вздрогнул.
– Чего пугаешься? Я – не милиция… – Надоело Кудрявцеву молча мотаться, захотелось поболтать с шофером. – Застопорило?
– Третий раз за день! – Окаемов плюнул в мотор и с грохотом опустил капот. – Машине давно пора в капиталку, а начальству, что говори, что не говори, выезжай, и всё. – Окаемов влез на сиденье и нажал стартер – мотор не завелся. – Вот чертово проклятье!
– Ты зажигание не включил! – засмеялся Кудрявцев.
– Гляди! Верно! – Окаемов постучал себя пальцем по лбу: – Зарапортовался.
Теперь машина завелась сразу. Подмигнув Кудрявцеву, Окаемов включил первую скорость.
– Какому царю трон везешь? – вслед ему крикнул Кудрявцев.
– Оперному! – приглушенно донеслось в ответ.
Кудрявцев направился к перекрестку. Там уже виднелась знакомая фигура сменщика. Кудрявцев прошел мимо него. На мгновение они встретились взглядами, и это означало: «Пост сдал» – «Пост принял»…
«А вдруг этот парень от них? – думал Окаемов, ведя машину к театру. – Все может быть. Какого черта он торчал, будто ему делать больше нечего, как глазеть на грузовик? Да, вполне возможно, что он – от них. Ну что ж, запомним: лет ему двадцать пять-двадцать семь, блондин, глаза светло-серые. Очень мило смеется. Запомним. В хозяйстве все пригодится. И если он – от них, в этом нет ничего удивительного. Конечно же они институт охраняют…»
Когда во дворе театра рабочие сгружали царский трон, Окаемов снова вспомнил о сероглазом парне: «Он заметил трон, и я, как дурак, ответил, что это трон царя оперного… Вот это промах…» Об этом же Окаемов тревожно думал и когда в электричке ехал в общежитие: «Может, стоит, пока не поздно, перейти в другое автохозяйство? Нет, не надо: театр для меня – идеальное место. И нельзя шарахаться от каждого встречного. Парень был одет для них слишком элегантно. Наверно, ждал там девицу, и всё. Одно ясно – надо быть осторожнее…»
В бараке было душно, как в бане. Табачный дым недвижной сизой тучей висел под потолком. Сегодня спектакля не было, и в бараке находились почти все жильцы. В проходе, сидя на корточках вокруг деревянного сундучка, резались в «козла» рабочие сцены. Они так ожесточенно били костяшками, точно задались целью расколоть сундучок. На двух сдвинутых кроватях разместились картежники. Их окружала толпа болельщиков. Гармонист, наладивший наконец басовый аккомпанемент, играл «Давай закурим, товарищ, по одной», и одну эту фразу без конца подпевал весь барак.
На правах старого знакомого на койку к Окаемову подсел Коля Борков:
– Как дела, водитель?
– Дела как дела… – недовольно ответил Окаемов. – А тебе-то что?
– Меня свое кровное, значит, интересует: ты из Дома культуры только декорации привез или захватил и реквизит?
– Не знаю. Что погрузили, то и привез.
– Как это так? – удивился Коля Борков. – Ты ж не частник – в театре работаешь. Ведь тогда за реквизитом придется еще раз ехать.
– Скажут – съезжу, подумаешь событие!
– Бензин-то государственный, не твой…
Окаемова взорвало:
– Да ты что – с ума спятил? Три литра бензина! При чем тут государство? Языком ворочать за эти три литра к то стыдно!
Коля Борков встал, косыми своими глазами удивленно посмотрел на Окаемова и, ничего не сказав, пошел прочь.

3

Проходили дни за днями, не принося ничего нового, и в эти дни Потапов находился в гораздо большем напряжении, чем в те, когда что-нибудь происходило. Он думал об Окаемове с первой минуты утреннего пробуждения и до поздней ночи, когда его мозг обволакивал дымок тревожного сна. Часто Окаемов врывался и в сны, и тогда наступало мучительное пробуждение среди ночи с мыслью о только что совершенной непростительной ошибке, и хотя тут же видения сна отделялись от событий реальных, заснуть уже было невозможно… В эти дни Потапов ночевал в городе. Его жена знала, что в таком состоянии ему лучше быть одному, и приезжала в город, когда он находился в управлении, готовила ему ужин и завтрак и, оставив записку, уезжала на дачу. Их сынишка лежал в постели, врачи опасались, что у него воспаление легких, но и об этом Потапов не знал. «На даче все хорошо», – писала ему жена и мчалась в поликлинику за врачом.
Ранним утром Потапов выходил из дому и через весь город медленно шел на работу, досадуя на беззаботную уличную суету: как могут люди шутить, смеяться, болтать о всяких пустяках, когда где-то среди них прячется враг?… Сотрудники, наблюдавшие за институтом Вольского, привыкли, что в половине девятого мимо института проходит майор Потапов, и, думая, что он проверяет их работу, старались не попадаться ему на глаза – ведь работа наблюдателя тогда хороша, когда сам он не виден.
Полковник Астангов в эти дни жил в еще большем напряжении, чем Потапов, хотя внешне это никак не проявлялось. Потапов мучился делами только своей оперативной группы, а полковник непрерывно думал о действиях всех пяти оперативных групп, а это значило, что он отвечал за охрану от возможной диверсии пяти важнейших объектов. Только будучи более опытным работником, чем Потапов, полковник Астангов умел мешающее работе напряжение рассеивать при помощи спокойного анализа обстановки. Показания шофера автобазы Сельхозснаба подтвердили версию полковника. Одно это значительно упростило поиск. Наконец полковник твердо знал, что теперь Окаемов скрывается в каком-то коллективе советских людей, которые не могут не помочь в поиске. Сейчас его больше всего тревожила мысль, что Окаемов мог отказаться от атаки на институт Вольского и выбрать себе новую цель. Поэтому, целиком полагаясь на Потапова в отношении института Вольского, полковник Астангов придирчиво наблюдал за работой остальных оперативных групп.
Кудрявцев обстоятельно докладывал Потапову результаты наблюдения за институтом и немножко обижался, что майор слушает его невнимательно, – он же не виноват, что уже столько дней наблюдение ничего не дает.
– Ясно, ясно, дальше… – торопил его Потапов.
– Ну, в общем, она ошиблась: ей нужен был дом номер тридцать шесть, а она зашла в институт – номер двадцать шесть.
– Ясно, ясно. Что еще?
– Напротив института останавливался грузовик. Мотор испортился.
– Время? – отрывисто спросил Потапов.
– Я могу на этом и закончить, – обиделся Кудрявцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15