читать – так читать, есть щи – так есть щи, ловить мух – так мух ловить!
Сказанное выше, конечно, имеет отношение и к книге, которую вы сейчас держите, надеюсь, в чистых руках и не едите щи или не пьёте компот и семечки не лузгаете.
Дело в том, что в события, которые произошли и произойдут в нашем повествовании, надо обязательно вдумываться, несмотря на их некоторую занимательность, а временами и откровенную развлекательность. А если вам вдумываться не хочется, закройте данную книгу, возьмите другую, поинтереснее, или смотрите мультики по телевизору. Спасибо за внимание, уважаемые читатели, пошли, как говорится, дальше.
Но прежде вернёмся немного назад, во вчерашний день, несколько событий которого остались мною неосвещенными.
Нам, к примеру, необходимо узнать, чем закончился разговор Вовика и воспитанной девочки Вероники, у которой вся голова в разноцветных бантиках.
Помните, она просила его дать честное слово, что он её никогда нигде и ни за что не подведёт, и мальчик надолго замолчал?
А после долгого молчания он медленно и неуверенно произнес:
– Я бы дал честное-пречестное слово, если бы знал, кто ты такая.
– Чтобы наш разговор, который вполне может оказаться последним, не был бесконечным и безрезультатным, слушайте внимательно, – строго сказала воспитанная девочка Вероника. – Если вы действительно намереные спасти меня от грозящей опасности, приходите сюда ровно к двенадцати дня. Не явитесь – это будет означать, и я тому не удивлюсь, что моя несчастная судьба вас ни капельки не беспокоит, даже не волнует! – И воспитанная девочка Вероника стала отдаляться от Вовика обиженной, но вместе с тем и независимой походкой, однако все разноцветные бантики на её голове покачивались насмешливо и даже с долей презрения.
Сейчас, а точнее, в продолжение минут восьми, Вовик ненавидел воспитанную девочку Веронику и тоже презирал её. Но страдал от этого! Конечно, и упоминать, наверное, не стоит, что сейчас, а точнее, в продолжение минут восьми, он был убежден, что завтра сюда не придёт, и вообще… Восемь минут промелькнули, и он уже мечтал, чтобы завтра наступило как можно быстрее.
А что делать до завтра? Известно, что! Можно вот так столбом стоять и думать, и размышлять, и гадать, и соображать, кто она такая… Но Вовик уже знал, что думать, размышлять и гадать о ней бесполезно. Он стал ещё краснощёчее, потом стал краснолицым, а затем и красношеим, уши побагровели: Робке-Пробке, она ведь… нравится! А он ей?! А она – ему, Вовику?!?!?! Он почти мгновенно побледнел… Стыд и страх прямо-таки не охватили, а сдавили его, и он не двигался с места лишь потому, что всё его сдавленное стыдом и страхом существо стремилось лететь в шестнадцатую квартиру – будь что будет!.. Однако ноги не послушались, будто понятия не имели о стремлении их владельца, а сами направились в другой подъезд и стали подниматься (вернее, поднимать Вовика) по лестнице.
Он смутно сообразил, что делает доброе дело – идёт помогать Григорию Григорьевичу. Это смутное соображение несколько прояснилось и освободило, частично, конечно, Вовика от наитягчайших ощущений и переживаний. И, ни на секунду не забывая о воспитанной девочке Веронике, он был способен уже думать а другом. Ему надо было, обязательно и необходимо, увидеть Иллариона Венедиктовича. А сделать это можно было, кстати, лишь при помощи Григория Григорьевича.
– Он ушёл, мальчик, примерно с полчаса назад, – сообщила Анастасия Георгиевна с заплаканным лицом и плачущим голосом. – Они ушли… Он и она, Джульетточка! Посидите, пожалуйста, со мной, мальчик! Вас ведь, кажется, зовут Вовиком? Побудьте со мной, пожалуйста, если можно! Я в такой тоске, в таком горе, в такой, стыдно признаться, ревности… Никогда бы не поверила, что мое сокровище способно столь неожиданно разлюбить меня!
И как бы ни просила Вовика Анастасия Георгиевна, он ушёл бы. Но тут он услышал:
– Знаете, во всём нашем огромном доме меня понимает в смысле моих отношений с Джульетточкой только один человек – милая, очень, очень, очень воспитанная девочка Вероника!
– Вероника?! – так обрадовался, обезумел, ошалел Вовик, что не прошёл, а пробежал на кухню, куда жестом пригласила его хозяйка. – Вы её знаете?!
– О! Я счастлива знакомством с ней. Присаживайтесь, Вовик, пожалуйста. Хотите чаю?
– Ещё как хочу! А она…
– Понимаете, все её считают злой, непослушной, неискренней, удивляются, как я могу общаться с ней, даже презирают меня за это. Но она ведь такая маленькая…
– Про неё ещё говорят, что она лживая, – осторожно сказал Вовик, разомлевший от счастья.
– На неё возвели столько клеветы, особенно её бабушка Ирэна! А она… – Анастасия Георгиевна молитвенно сложила руки на груди. – Вам, Вовик, она, видимо, понравилась, да?
– Да… – И Вовик не услышал собственного голоса: ведь он впервые откровенно признался в этом не только самому себе, но и постороннему человеку.
– Я сразу заметила ваше высокое и прекрасное чувство! – восхитилась Анастасия Георгиевна. – Такой нам больше не найти! Я принесу варенье. Вас не шокирует, что я принимаю вас на кухне? Я просто привыкла быть здесь с самыми близкими. И с НЕЙ мы здесь провели немало счастливейших, незабываемейших часов….
Она ушла, а Вовик вскочил, еле сдерживаясь, чтобы не запрыгать и не заорать от внезапного счастья. Ведь подумать только: Вероника – милая, очень, очень, очень воспитанная девочка!!!!! Все на неё клевещут!!!!!!!! Особенно бабушка Ирэна! Особенно!.. И, конечно, ОНА ему сразу понравилась… Вовик, обессиленный, сел.
– Я ужасно довольна, у меня просто нет слов благодарности за то, что вы полностью разделяете мое мнение о ней, – оживлённо и весело говорила, вернувшись на кухню с несколькими банками варенья в руках, Анастасия Георгиевна. – А ведь чего о ней только не наслышишься, правда, Вовик? Например, эта самая бабушка Ирэна упорно, с настойчивостью, достойной лучшего применения, распространяет слух, что наша любимица, дескать, блохастая…
– К… к… клевета! – с запинанием на первом звуке вырвалось у Вовика. – Нельзя так про человека!!!
– К… к… к… – Анастасия Георгиевна словно чем-то подавилась. – Какого человека??? Вы о ком?
– О Веронике, конечно… А вы?
– А я, конечно, о Джульетточке, – сверхразочарованно произнесла Анастасия Георгиевна. – А вы… а я-то думала… надеялась… черпала силы…
– Я тоже думал… – ещё более сверхразочарованно произнес Вовик. – Тоже надеялся… тоже черпал силы… Начали-то вы про Веронику…
Анастасия Георгиевна машинально взяла банки с вареньем и ушла, вернулась и, собирая со стола чашки и блюдца, спросила упавшим голосом:
– Значит, всё то хорошее, что вы утверждали, к Джульетточке не относится?
Конечно, обескураженному и, главное, совершенно сбитому с толку Вовику хотелось упрекнуть Анастасию Георгиевну, что всё-таки нельзя о собаченции говорить как о девочке, а о девочке-то и забыть! Но он помнил, ЧТО она сказала о милой, очень, очень, очень воспитанной девочке Веронике, и ответил:
– Всё хорошее относится и к Джульетточке.
Вот опять, уважаемые читатели, мне придётся прибегнуть к уже несколько раз использованной мною в нашем повествовании формуле: так бывает в жизни. А что поделаешь? Да, и в этом конкретном случае придётся повторить, что бывает в жизни, когда, впервые столкнувшись в ней с чем-нибудь, мягко выражаясь, не очень хорошим и узнав на себе, как это не очень хорошее может воздействовать на других, и сам сделаешь это! И Вовик, познав, чего можно достичь ложью, но предварительно чуть ли не весь став краснокожим, солгал Анастасии Георгиевне. Ведь на самом-то деле Джульетточки он терпеть не мог! Но ему требовалось, просто необходимо было, душа просила услышать о милой, очень, очень, очень воспитанной девочке Веронике добрые слова!
И он услышал следующее:
– Спасибо вам, Вовик, за хотя бы тёплое отношение к Джульетточке. Конечно, неловко, а для нас обоих крайне неприятно, что мы перепутали два любимых существа. Но что поделаешь, если их судьбы так схожи! Вероника – добрая, внимательная, учтивая девочка! Для меня каждая встреча с ней…
– С Ве-ро-ни-кой? – на всякий случай уточнил Вовик.
– Да, да, для меня каждая встреча с Ве-ро-ни-кой является счастливым событием. Я расстаюсь с ней успокоенная, как бы выздоровевшая. Если вы удостоены её внимания, цените это, дорожите этим!
Вовик вышел от Анастасии Георгиевны не успокоенным, а наоборот, перевзволнованным. Если раньше его запутывала сама воспитанная девочка Вероника, то сейчас его запутывали ещё и бабушка Ирина-Ирэна и Анастасия Георгиевна. По-футбольному счёт был ничейным: один-один! Беда в том, что Вовик одинаково верил обеим старушкам.
Ведь О! Н! А! могла спокойно врать и Анастасии Георгиевне! Но зачем?
Эх, не знал Вовик, не подозревал, что отпетые лгуньи творят свои безобразия естественно, как дышат. И если честный человек не может врать, то лгун или лгунья занимаются этим даже тогда, когда в этом нет ни наималейшей необходимости. Тем-то они и опасны, что лгут всегда! Не согласны, уважаемые читатели, не верите? Вам же хуже будет, когда с таким или с такой в жизни столкнетесь, наплачетесь…
Но хорошо, – я продолжаю рассказывать о Вови-ке, – когда у человека есть хоть какое-нибудь, да дело. Тогда он имеет возможность отвлечься от тяжелых, к тому же и бесполезных, переживаний и раздумий, а именно – займется делом. Оно в подобных случаях может быть и душевным лекарством.
Побрёл Вовик к Григорию Григорьевичу, чтобы узнать у него адрес Иллариона Венедиктовича, а заодно и поинтересоваться, как новый владелец Джульетточки чувствует себя в обществе той, которую бабушка Ирина-Ирэна считает блохастой…
Картину он застал с виду мирную. Джульетточка спала на кровати на подушке, а возбуждённый и даже злой Григорий Григорьевич провёл Вовика на кухню и уселся, и замолк.
– А я думал, вы тут веселитесь, – сказал Вовик, и неожиданно для него самого слова прозвучали насмешливо.
– Мы-то бы веселились, – не заметив насмешливости, мрачно отозвался Григорий Григорьевич. – Знаю, знаю, нельзя разрешать собачкам спать на подушках, но этой можно. У неё было много тяжелых переживаний. А мне приятно, – продолжал он с вызовом, – что она отдыхает на моей подушке.
– А что же вы тогда такой злой и мрачный?
– Я не просто злой, – опять с вызовом ответил Григорий Григорьевич, – я нахожусь на самом высоком пределе злости. И я не просто мрачный, а сверх всякой меры мрачнейший.
Оказалось, что он недавно вернулся от собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт.
Визит получился крайне неудачным и крайне озадачил Григория Григорьевича, хотя причин этого определить он был не в состоянии.
Причиной же визита была надежда раздобыть собачку для бедной Анастасии Георгиевны (бедной в том смысле, что она потеряла безвозвратно Джульетточку) именно у собачьего специалиста.
А тот открыл дверь, выпучил, как показалось Григорию Григорьевичу, безумно глаза, не ответил на приветствие, проговорил (ну, а точнее, протявкал) что-то вроде того, что я, мол, вас знать не знаю и знать не желаю и никаких дел иметь с вами, даже разговаривать, не намерен, и собрался уже захлопнуть дверь перед носом пораженного посетителя.
Но тот ловко выставил ногу вперёд, не давая закрыть дверь, и грозно сказал:
– Вы мне эти штучки бросьте. Как так, вы меня будто не знаете и знать не желаете? Во-первых, вам прекрасно известно, что я контролёр на всех видах городского транспорта, кроме такси, конечно. Во-вторых, вы опытный заяц и не платите даже в такси, а сдачу иногда вымогаете путем незаконного применения гипноза. В-третьих, я был у вас вчера со старушкой, которую вы неквалифицированно усыпили и самостоятельно разбудить не смогли, а потребовали помощи вот у этой собачки! – Григорий Григорьевич ногой отодвинул дверь и вошёл.
А хозяин квартиры забегал, закрутился, запрыгал, заюлил, сам похожий на собачку, и заговорил, почти затявкал, зло и пронзительно:
– За длительное время моей безупречной практики по излечению нервных комнатных собачушек у меня перебывало более тысячи старушек! А собачушек и того более! Потому что иногда одна старушка содержит не одну собачушку! Я вас не помню и никогда не вспомню! Это у меня профессиональная привычка – не хранить в памяти старушек и их собачушек!
– Но я же не старушка и тем более не собачушка! – загремел Григорий Григорьевич, а Джульетточка, успокаивая его, лизнула в щеку. – Будьте любезны вспомнить меня, иначе у вас будут глобальные неприятности на почве нарушения законов. Мы ещё проверим вашу собачью деятельность. – И двинулся следом за хозяином, юркнувшим в комнату. – Если вы откажетесь разговаривать со мной самым достойным образом, я всё равно докажу кому следует, что ваши собачьи деяния преступны, как и ваше поведение на всех видах городского транспорта, в том числе и на такси, конечно.
Собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт, как заметил Григорий Григорьевич, очень вздрагивал при словах закон и преступность. Он, боящийся таких обычных слов, несколько раз обежал вокруг стола сначала в одну сторону, затем – столько же раз в противоположную, сбегал к кушетке, посидел-поподпрыгивал на ней, обежал вокруг трёх стульев, снова заподпрыгивал, сидя на кушетке, и испуганно затараторил, изредка переходя на почти тявканье:
– Вы – шантажист! Вы – могатель! Клеветник! Напугатель! Вры… вры… врыватель в чужие квартиры! И старушка ваша… тоже! Вежливо прошу вас – воооооОООООН! – отсюда!
– Позвольте, позвольте! – устрашающе произнес Григорий Григорьевич. – Попрошу вас не тявкать на меня! – И с Джульетточкой на руках он удобно устроился в кресле за столом. – Недавно вы утверждали, что ничего будто бы не помните…
– Не помню, не помню, не помню, не помню! Ничего, ничего, ничего! Никого, никого, никого!
– А почему тогда, оскорбляя меня, вы вспомнили, как вы её назвали, мою старушку?
– Не помню, что вспомнил!
– И про кастрюлю забыли?
– И про кастрюлю забыл! Я даже не помню, что такое кастрюля!
– А что такое закон – (собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт поставил мировой рекорд по прыжкам в высоту с места сидя!) – вы помните? И как он наказывает преступность – (тот побил ему же принадлежавший мировой рекорд по прыжкам в высоту с места сидя!) – не помните? Да?
– Не… не… не знаю…
– Так знайте и помните: закон неминуемо наказывает преступность.
И собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт – ХЛОП! – спиной на кушетку, вытянул руки и ноги, закрыл глаза, пригрозил:
– У меня скоро начнётся сильный нервный припадок, опасный для окружающих.
– Это очень любопытно, – сказал Григорий Григорьевич, – понаблюдаем с научной точки зрения.
– Чего понаблюдаем?
– Припадок.
– Это, повторяю, очень и очень опасно для окружающих.
– А я вас, когда будет опасно, накрою кастрюлей!
– А они у меня все маленькие!
– А я вас накрою мусорным ведром!
Собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт подбросил своё тело над кушеткой, будто упражнение на батуте выполнил, сел и сказал почти нормальным человеческим голосом:
– Вы всё равно от меня ничего не получите. Я всё равно вас не помню. Вот вы сейчас воооооооон отсюда, и я тут же опять, но ещё сильнее забуду вас!
– Но ведь вы даже и не знаете, зачем я пришёл!
– А если и узнаю, то тут же забуду! – Он помолчал и сказал уже совершенно нормальным человеческим голосом: – Я вас очень прошу, чтобы вы ушли и никогда больше не приходили… Хотите, я встану перед вами на колени и буду горько плакать? Хотите, я буду рыдать перед вами на коленях?
Григорий Григорьевич согласился:
– Вставайте. Плачьте. Рыдайте. Так делают многие виноватые перед законом крупные преступники.
С открытыми глазами собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт потерял сознание.
– Вот это серьёзно, Джульетточка, – задумчиво проговорил Григорий Григорьевич. – Патологически боится слов закон и преступник. Значит, он преступник и нарушает закон. Но почему он не хочет иметь с нами дело? Даже выслушать не хочет, зачем мы к нему пожаловали. Почему он нас боится? Надо вызвать ноль-два или ноль-три!
– Не надо… – жалобно раздалось с кушетки. – Никого не надо вызывать… Прошу… умоляю… требую…
– Нет, вызовем! – грозно пообещал Григорий Григорьевич, вставая. – Если вы притворяетесь, что никого и ничего не помните, соответствующие органы напомнят вам…
При слове органы собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт затрясло и трясло довольно долго и сильно. Когда тряска прекратилась, он умоляюще произнес:
– Ладно. Чего вам от меня надо?
– Теперь, – ничего, – услышал он угрожающий ответ. – Мы приходили приобрести у вас собачку, а теперь нам от вас ничего не требуется.
И опять собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт затрясло, но теперь уже гораздо сильнее и надолго. Закончив трястись, он подошёл, ну прямо как побитая собака, и, преданно заглянув в глаза Григория Григорьевича, хрипло и страстно произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Сказанное выше, конечно, имеет отношение и к книге, которую вы сейчас держите, надеюсь, в чистых руках и не едите щи или не пьёте компот и семечки не лузгаете.
Дело в том, что в события, которые произошли и произойдут в нашем повествовании, надо обязательно вдумываться, несмотря на их некоторую занимательность, а временами и откровенную развлекательность. А если вам вдумываться не хочется, закройте данную книгу, возьмите другую, поинтереснее, или смотрите мультики по телевизору. Спасибо за внимание, уважаемые читатели, пошли, как говорится, дальше.
Но прежде вернёмся немного назад, во вчерашний день, несколько событий которого остались мною неосвещенными.
Нам, к примеру, необходимо узнать, чем закончился разговор Вовика и воспитанной девочки Вероники, у которой вся голова в разноцветных бантиках.
Помните, она просила его дать честное слово, что он её никогда нигде и ни за что не подведёт, и мальчик надолго замолчал?
А после долгого молчания он медленно и неуверенно произнес:
– Я бы дал честное-пречестное слово, если бы знал, кто ты такая.
– Чтобы наш разговор, который вполне может оказаться последним, не был бесконечным и безрезультатным, слушайте внимательно, – строго сказала воспитанная девочка Вероника. – Если вы действительно намереные спасти меня от грозящей опасности, приходите сюда ровно к двенадцати дня. Не явитесь – это будет означать, и я тому не удивлюсь, что моя несчастная судьба вас ни капельки не беспокоит, даже не волнует! – И воспитанная девочка Вероника стала отдаляться от Вовика обиженной, но вместе с тем и независимой походкой, однако все разноцветные бантики на её голове покачивались насмешливо и даже с долей презрения.
Сейчас, а точнее, в продолжение минут восьми, Вовик ненавидел воспитанную девочку Веронику и тоже презирал её. Но страдал от этого! Конечно, и упоминать, наверное, не стоит, что сейчас, а точнее, в продолжение минут восьми, он был убежден, что завтра сюда не придёт, и вообще… Восемь минут промелькнули, и он уже мечтал, чтобы завтра наступило как можно быстрее.
А что делать до завтра? Известно, что! Можно вот так столбом стоять и думать, и размышлять, и гадать, и соображать, кто она такая… Но Вовик уже знал, что думать, размышлять и гадать о ней бесполезно. Он стал ещё краснощёчее, потом стал краснолицым, а затем и красношеим, уши побагровели: Робке-Пробке, она ведь… нравится! А он ей?! А она – ему, Вовику?!?!?! Он почти мгновенно побледнел… Стыд и страх прямо-таки не охватили, а сдавили его, и он не двигался с места лишь потому, что всё его сдавленное стыдом и страхом существо стремилось лететь в шестнадцатую квартиру – будь что будет!.. Однако ноги не послушались, будто понятия не имели о стремлении их владельца, а сами направились в другой подъезд и стали подниматься (вернее, поднимать Вовика) по лестнице.
Он смутно сообразил, что делает доброе дело – идёт помогать Григорию Григорьевичу. Это смутное соображение несколько прояснилось и освободило, частично, конечно, Вовика от наитягчайших ощущений и переживаний. И, ни на секунду не забывая о воспитанной девочке Веронике, он был способен уже думать а другом. Ему надо было, обязательно и необходимо, увидеть Иллариона Венедиктовича. А сделать это можно было, кстати, лишь при помощи Григория Григорьевича.
– Он ушёл, мальчик, примерно с полчаса назад, – сообщила Анастасия Георгиевна с заплаканным лицом и плачущим голосом. – Они ушли… Он и она, Джульетточка! Посидите, пожалуйста, со мной, мальчик! Вас ведь, кажется, зовут Вовиком? Побудьте со мной, пожалуйста, если можно! Я в такой тоске, в таком горе, в такой, стыдно признаться, ревности… Никогда бы не поверила, что мое сокровище способно столь неожиданно разлюбить меня!
И как бы ни просила Вовика Анастасия Георгиевна, он ушёл бы. Но тут он услышал:
– Знаете, во всём нашем огромном доме меня понимает в смысле моих отношений с Джульетточкой только один человек – милая, очень, очень, очень воспитанная девочка Вероника!
– Вероника?! – так обрадовался, обезумел, ошалел Вовик, что не прошёл, а пробежал на кухню, куда жестом пригласила его хозяйка. – Вы её знаете?!
– О! Я счастлива знакомством с ней. Присаживайтесь, Вовик, пожалуйста. Хотите чаю?
– Ещё как хочу! А она…
– Понимаете, все её считают злой, непослушной, неискренней, удивляются, как я могу общаться с ней, даже презирают меня за это. Но она ведь такая маленькая…
– Про неё ещё говорят, что она лживая, – осторожно сказал Вовик, разомлевший от счастья.
– На неё возвели столько клеветы, особенно её бабушка Ирэна! А она… – Анастасия Георгиевна молитвенно сложила руки на груди. – Вам, Вовик, она, видимо, понравилась, да?
– Да… – И Вовик не услышал собственного голоса: ведь он впервые откровенно признался в этом не только самому себе, но и постороннему человеку.
– Я сразу заметила ваше высокое и прекрасное чувство! – восхитилась Анастасия Георгиевна. – Такой нам больше не найти! Я принесу варенье. Вас не шокирует, что я принимаю вас на кухне? Я просто привыкла быть здесь с самыми близкими. И с НЕЙ мы здесь провели немало счастливейших, незабываемейших часов….
Она ушла, а Вовик вскочил, еле сдерживаясь, чтобы не запрыгать и не заорать от внезапного счастья. Ведь подумать только: Вероника – милая, очень, очень, очень воспитанная девочка!!!!! Все на неё клевещут!!!!!!!! Особенно бабушка Ирэна! Особенно!.. И, конечно, ОНА ему сразу понравилась… Вовик, обессиленный, сел.
– Я ужасно довольна, у меня просто нет слов благодарности за то, что вы полностью разделяете мое мнение о ней, – оживлённо и весело говорила, вернувшись на кухню с несколькими банками варенья в руках, Анастасия Георгиевна. – А ведь чего о ней только не наслышишься, правда, Вовик? Например, эта самая бабушка Ирэна упорно, с настойчивостью, достойной лучшего применения, распространяет слух, что наша любимица, дескать, блохастая…
– К… к… клевета! – с запинанием на первом звуке вырвалось у Вовика. – Нельзя так про человека!!!
– К… к… к… – Анастасия Георгиевна словно чем-то подавилась. – Какого человека??? Вы о ком?
– О Веронике, конечно… А вы?
– А я, конечно, о Джульетточке, – сверхразочарованно произнесла Анастасия Георгиевна. – А вы… а я-то думала… надеялась… черпала силы…
– Я тоже думал… – ещё более сверхразочарованно произнес Вовик. – Тоже надеялся… тоже черпал силы… Начали-то вы про Веронику…
Анастасия Георгиевна машинально взяла банки с вареньем и ушла, вернулась и, собирая со стола чашки и блюдца, спросила упавшим голосом:
– Значит, всё то хорошее, что вы утверждали, к Джульетточке не относится?
Конечно, обескураженному и, главное, совершенно сбитому с толку Вовику хотелось упрекнуть Анастасию Георгиевну, что всё-таки нельзя о собаченции говорить как о девочке, а о девочке-то и забыть! Но он помнил, ЧТО она сказала о милой, очень, очень, очень воспитанной девочке Веронике, и ответил:
– Всё хорошее относится и к Джульетточке.
Вот опять, уважаемые читатели, мне придётся прибегнуть к уже несколько раз использованной мною в нашем повествовании формуле: так бывает в жизни. А что поделаешь? Да, и в этом конкретном случае придётся повторить, что бывает в жизни, когда, впервые столкнувшись в ней с чем-нибудь, мягко выражаясь, не очень хорошим и узнав на себе, как это не очень хорошее может воздействовать на других, и сам сделаешь это! И Вовик, познав, чего можно достичь ложью, но предварительно чуть ли не весь став краснокожим, солгал Анастасии Георгиевне. Ведь на самом-то деле Джульетточки он терпеть не мог! Но ему требовалось, просто необходимо было, душа просила услышать о милой, очень, очень, очень воспитанной девочке Веронике добрые слова!
И он услышал следующее:
– Спасибо вам, Вовик, за хотя бы тёплое отношение к Джульетточке. Конечно, неловко, а для нас обоих крайне неприятно, что мы перепутали два любимых существа. Но что поделаешь, если их судьбы так схожи! Вероника – добрая, внимательная, учтивая девочка! Для меня каждая встреча с ней…
– С Ве-ро-ни-кой? – на всякий случай уточнил Вовик.
– Да, да, для меня каждая встреча с Ве-ро-ни-кой является счастливым событием. Я расстаюсь с ней успокоенная, как бы выздоровевшая. Если вы удостоены её внимания, цените это, дорожите этим!
Вовик вышел от Анастасии Георгиевны не успокоенным, а наоборот, перевзволнованным. Если раньше его запутывала сама воспитанная девочка Вероника, то сейчас его запутывали ещё и бабушка Ирина-Ирэна и Анастасия Георгиевна. По-футбольному счёт был ничейным: один-один! Беда в том, что Вовик одинаково верил обеим старушкам.
Ведь О! Н! А! могла спокойно врать и Анастасии Георгиевне! Но зачем?
Эх, не знал Вовик, не подозревал, что отпетые лгуньи творят свои безобразия естественно, как дышат. И если честный человек не может врать, то лгун или лгунья занимаются этим даже тогда, когда в этом нет ни наималейшей необходимости. Тем-то они и опасны, что лгут всегда! Не согласны, уважаемые читатели, не верите? Вам же хуже будет, когда с таким или с такой в жизни столкнетесь, наплачетесь…
Но хорошо, – я продолжаю рассказывать о Вови-ке, – когда у человека есть хоть какое-нибудь, да дело. Тогда он имеет возможность отвлечься от тяжелых, к тому же и бесполезных, переживаний и раздумий, а именно – займется делом. Оно в подобных случаях может быть и душевным лекарством.
Побрёл Вовик к Григорию Григорьевичу, чтобы узнать у него адрес Иллариона Венедиктовича, а заодно и поинтересоваться, как новый владелец Джульетточки чувствует себя в обществе той, которую бабушка Ирина-Ирэна считает блохастой…
Картину он застал с виду мирную. Джульетточка спала на кровати на подушке, а возбуждённый и даже злой Григорий Григорьевич провёл Вовика на кухню и уселся, и замолк.
– А я думал, вы тут веселитесь, – сказал Вовик, и неожиданно для него самого слова прозвучали насмешливо.
– Мы-то бы веселились, – не заметив насмешливости, мрачно отозвался Григорий Григорьевич. – Знаю, знаю, нельзя разрешать собачкам спать на подушках, но этой можно. У неё было много тяжелых переживаний. А мне приятно, – продолжал он с вызовом, – что она отдыхает на моей подушке.
– А что же вы тогда такой злой и мрачный?
– Я не просто злой, – опять с вызовом ответил Григорий Григорьевич, – я нахожусь на самом высоком пределе злости. И я не просто мрачный, а сверх всякой меры мрачнейший.
Оказалось, что он недавно вернулся от собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт.
Визит получился крайне неудачным и крайне озадачил Григория Григорьевича, хотя причин этого определить он был не в состоянии.
Причиной же визита была надежда раздобыть собачку для бедной Анастасии Георгиевны (бедной в том смысле, что она потеряла безвозвратно Джульетточку) именно у собачьего специалиста.
А тот открыл дверь, выпучил, как показалось Григорию Григорьевичу, безумно глаза, не ответил на приветствие, проговорил (ну, а точнее, протявкал) что-то вроде того, что я, мол, вас знать не знаю и знать не желаю и никаких дел иметь с вами, даже разговаривать, не намерен, и собрался уже захлопнуть дверь перед носом пораженного посетителя.
Но тот ловко выставил ногу вперёд, не давая закрыть дверь, и грозно сказал:
– Вы мне эти штучки бросьте. Как так, вы меня будто не знаете и знать не желаете? Во-первых, вам прекрасно известно, что я контролёр на всех видах городского транспорта, кроме такси, конечно. Во-вторых, вы опытный заяц и не платите даже в такси, а сдачу иногда вымогаете путем незаконного применения гипноза. В-третьих, я был у вас вчера со старушкой, которую вы неквалифицированно усыпили и самостоятельно разбудить не смогли, а потребовали помощи вот у этой собачки! – Григорий Григорьевич ногой отодвинул дверь и вошёл.
А хозяин квартиры забегал, закрутился, запрыгал, заюлил, сам похожий на собачку, и заговорил, почти затявкал, зло и пронзительно:
– За длительное время моей безупречной практики по излечению нервных комнатных собачушек у меня перебывало более тысячи старушек! А собачушек и того более! Потому что иногда одна старушка содержит не одну собачушку! Я вас не помню и никогда не вспомню! Это у меня профессиональная привычка – не хранить в памяти старушек и их собачушек!
– Но я же не старушка и тем более не собачушка! – загремел Григорий Григорьевич, а Джульетточка, успокаивая его, лизнула в щеку. – Будьте любезны вспомнить меня, иначе у вас будут глобальные неприятности на почве нарушения законов. Мы ещё проверим вашу собачью деятельность. – И двинулся следом за хозяином, юркнувшим в комнату. – Если вы откажетесь разговаривать со мной самым достойным образом, я всё равно докажу кому следует, что ваши собачьи деяния преступны, как и ваше поведение на всех видах городского транспорта, в том числе и на такси, конечно.
Собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт, как заметил Григорий Григорьевич, очень вздрагивал при словах закон и преступность. Он, боящийся таких обычных слов, несколько раз обежал вокруг стола сначала в одну сторону, затем – столько же раз в противоположную, сбегал к кушетке, посидел-поподпрыгивал на ней, обежал вокруг трёх стульев, снова заподпрыгивал, сидя на кушетке, и испуганно затараторил, изредка переходя на почти тявканье:
– Вы – шантажист! Вы – могатель! Клеветник! Напугатель! Вры… вры… врыватель в чужие квартиры! И старушка ваша… тоже! Вежливо прошу вас – воооооОООООН! – отсюда!
– Позвольте, позвольте! – устрашающе произнес Григорий Григорьевич. – Попрошу вас не тявкать на меня! – И с Джульетточкой на руках он удобно устроился в кресле за столом. – Недавно вы утверждали, что ничего будто бы не помните…
– Не помню, не помню, не помню, не помню! Ничего, ничего, ничего! Никого, никого, никого!
– А почему тогда, оскорбляя меня, вы вспомнили, как вы её назвали, мою старушку?
– Не помню, что вспомнил!
– И про кастрюлю забыли?
– И про кастрюлю забыл! Я даже не помню, что такое кастрюля!
– А что такое закон – (собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт поставил мировой рекорд по прыжкам в высоту с места сидя!) – вы помните? И как он наказывает преступность – (тот побил ему же принадлежавший мировой рекорд по прыжкам в высоту с места сидя!) – не помните? Да?
– Не… не… не знаю…
– Так знайте и помните: закон неминуемо наказывает преступность.
И собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт – ХЛОП! – спиной на кушетку, вытянул руки и ноги, закрыл глаза, пригрозил:
– У меня скоро начнётся сильный нервный припадок, опасный для окружающих.
– Это очень любопытно, – сказал Григорий Григорьевич, – понаблюдаем с научной точки зрения.
– Чего понаблюдаем?
– Припадок.
– Это, повторяю, очень и очень опасно для окружающих.
– А я вас, когда будет опасно, накрою кастрюлей!
– А они у меня все маленькие!
– А я вас накрою мусорным ведром!
Собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт подбросил своё тело над кушеткой, будто упражнение на батуте выполнил, сел и сказал почти нормальным человеческим голосом:
– Вы всё равно от меня ничего не получите. Я всё равно вас не помню. Вот вы сейчас воооооооон отсюда, и я тут же опять, но ещё сильнее забуду вас!
– Но ведь вы даже и не знаете, зачем я пришёл!
– А если и узнаю, то тут же забуду! – Он помолчал и сказал уже совершенно нормальным человеческим голосом: – Я вас очень прошу, чтобы вы ушли и никогда больше не приходили… Хотите, я встану перед вами на колени и буду горько плакать? Хотите, я буду рыдать перед вами на коленях?
Григорий Григорьевич согласился:
– Вставайте. Плачьте. Рыдайте. Так делают многие виноватые перед законом крупные преступники.
С открытыми глазами собачий гипнотизёр по фамилии Шпунт потерял сознание.
– Вот это серьёзно, Джульетточка, – задумчиво проговорил Григорий Григорьевич. – Патологически боится слов закон и преступник. Значит, он преступник и нарушает закон. Но почему он не хочет иметь с нами дело? Даже выслушать не хочет, зачем мы к нему пожаловали. Почему он нас боится? Надо вызвать ноль-два или ноль-три!
– Не надо… – жалобно раздалось с кушетки. – Никого не надо вызывать… Прошу… умоляю… требую…
– Нет, вызовем! – грозно пообещал Григорий Григорьевич, вставая. – Если вы притворяетесь, что никого и ничего не помните, соответствующие органы напомнят вам…
При слове органы собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт затрясло и трясло довольно долго и сильно. Когда тряска прекратилась, он умоляюще произнес:
– Ладно. Чего вам от меня надо?
– Теперь, – ничего, – услышал он угрожающий ответ. – Мы приходили приобрести у вас собачку, а теперь нам от вас ничего не требуется.
И опять собачьего гипнотизёра по фамилии Шпунт затрясло, но теперь уже гораздо сильнее и надолго. Закончив трястись, он подошёл, ну прямо как побитая собака, и, преданно заглянув в глаза Григория Григорьевича, хрипло и страстно произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33