изрядный запас их всегда возили с собой в повозках, потому что страшнее всего для купцов были нападения конников.
Множество калтропов было рассеяно в траве на достаточно широкой полосе, чтобы сбить напор атаки на оборонительные сооружения.
Когда передовая позиция была укреплена сравнительно надежно, гансграф отошел назад примерно на сотню ярдов и приказал строить несколько островков обороны — маленьких фортов за земляными насыпями и кустарником Эти форты могли бы сбить напор массированной атаки, расчленить вражеское войско и подставить его под перекрестный обстрел.
В одном из этих фортов второй линии разместили женщин и раненых, которым требовался уход. Съестные припасы распределили между фортами. Женщин и раненых поместили в том укреплении, где имелся родник.
Работа по подготовке обороны была проделана невероятно быстро. Это произошло благодаря хорошо рассчитанному плану гансграфа, который ещё в давние времена продумал и разработал целый ряд вариантов обороны, охватывающих чуть ли не все опасные ситуации, в которые мог попасть караван.
Главным образом наша оборона строилась против конников, и это себя оправдывало, кто бы и где бы на нас ни нападал. Лучники у нас были отличные, но, кроме них, имелось среди нас и множество искуснейших пращников, а берег поблизости был частично покрыт галькой, которая как нельзя лучше подходила в качестве боеприпасов.
К тому времени, как я достиг места встречи, все эти приготовления далеко продвинулись вперед.
Гансграф знал, что у всадников-степняков было в обычае атаковать стену или изгородь, заставляя коней с разбега перепрыгивать через нее, но острые колья, вбитые в землю с наклоном в ту сторону, откуда могла обрушиться атака, и рассыпанные калтропы делали такую атаку невозможной. Большинство калтропов были не видны в траве — высокой, по колено.
Некоторое время назад гансграф послал гонца в Константинополь — поторопить корабли, которые должны были встретить нас и забрать наш груз; сомнительно, однако, чтобы они успели прибыть вовремя…
* * *
На рассвете третьего дня после моего возвращения они нас нашли. Все это время им пришлось потратить, чтобы нагнать нас и разобраться в путанице следов, которую мы оставили.
Несколько тысяч печенегов быстрой рысью тронулись к нашим укреплениям — только для того, чтобы остановиться или круто повернуть назад, увидев поле перед нашей стеной. Мне было известно, насколько искусны эти наездники, я и знал, что некоторые из них, лавируя между кольями и калтропами, смогут пройти.
Я издалека узнал хана — он сидел на коне и время от времени привставал на стременах, чтобы рассмотреть нашу оборону. Сколько времени пройдет, прежде чем он сообразит, что мы уязвимы для нападения с моря или из рукавов дельты? Хорошо хоть, что печенеги, люди степей, за редким исключением не умели плавать и вообще боялись воды.
Сюзанна ждала меня у внешней стены одного из островков обороны. Ее лицо было бледно.
— Матюрен! Что же будет?
Что я мог ответить на этот вопрос? Оборону мы построили самую лучше, какую позволяли время и ситуация, однако я крайне тревожился. Да и ей не было нужды спрашивать, потому что её опыт в таких делах, несомненно, не уступал моему. Замок Саон часто подвергался нападениям, когда она была ещё подростком.
Однако только я смотрел в угрюмые старческие глаза хана, только я видел вблизи его людей — этих диких, вонючих степных тигров. Они жили для войны и мало что знали, кроме войны.
Я не из тех, кто считает нужным ограждать женщин от правды. Это совсем не слабовольные и не слабоумные существа, и они тоже должны готовиться к грядущему. Тот, кто не готовит свою женщину к бедствиям и несчастьям — глупец.
— Мы можем победить, Сюзанна, но можем и проиграть. Если тебя схватят, требуй встречи с Абака-ханом. Он князь, сын хана, и мы с ним друг друга знаем. Проси встречи с ним; расскажи ему свою историю. Но если сможешь, беги. Я постараюсь расчистить тебе путь.
— А ты?
— Обо мне не думай. Вот море, за ним Константинополь, где у тебя есть друзья. Любыми способами добирайся туда.
— Ты считаешь, что они нас разобьют?
— Кто может сказать? Сюзанна, мудрый человек бьется, чтобы победить… но дважды дурак тот, кто не имеет плана на случай поражения.
Она положила руку мне на рукав:
— Матюрен… Я не хочу тебя потерять.
— И я не хочу потерять тебя.
Мы стояли рядом, наслаждаясь утренним солнцем и глядя на темную линию печенежских всадников — черное облако на нашем горизонте.
Они протянулись темной и страшной линией от одного края перешейка до другого, глядя на поле предстоящего боя с древних дюн. Они ожидали.
Невероятная лихорадка оборонительных работ осталась позади, и мы отдыхали, собирались с силами, ели, разговаривали и ждали нападения.
Вспоминая все, что я видел — этих темнолицых людей с твердыми челюстями и узкими глазами, я трепетал за тех, кто был со мною рядом.
Эти степные всадники ненавидели все места, где не растет трава; города внушали им отвращение. Они питались кобыльим молоком, творогом, кровью из вен живых лошадей; ели ячмень и мясо, если удавалось достать. Жить — для них значило убивать.
— Даже если мы победим, — сказал я, — всему этому настанет конец, и очень жаль, что всякое начало должно быть и концом чему-то. Мне будет не хватать походного барабана, Сюзанна, по-настоящему не хватать…
Этот барабан был биением нашего пульса, и я часто гадал, что в первый раз заставляет зазвучать барабан человеческой жизни? Ибо каждый из нас шагает под бой своего собственного барабана, который задает неслышный ритм всем нашим движениям и мыслям…
Не исчезновение ли отца заставило ожить мой барабан? Или это началось в каком-то друидском лесу, давным-давно, когда омела была срезана с дуба золотым серпом? А может быть, все началось, когда слилась воедино кровь моей матери и отца?
К нам подошел гансграф:
— Тут нашлась небольшая лодчонка, с полдюжины людей она выдержит. Есть весла, и парус тоже, а корабли из Константинополя скоро подойдут… — Он перевел взгляд на Сюзанну. — Женщины из нашей компании уйдут на этой лодке, и там должен быть один мужчина. — Он взглянул на меня: — Ты — не из наших… Ты поплывешь с ними.
— Я останусь. Поплывет Хатиб.
Он не стал возражать, и я понял: ему хотелось, чтобы я был рядом с ним.
— На той стороне рукава заросли тростника. Хатиб сможет доставить вас к кораблю. Вы должны отчалить сразу же. Нет сомнения, что вы встретите корабли в море.
Гансграф опять взглянул на Сюзанну:
— У вас есть там друзья?
— И в Антиохии тоже.
— Ну, значит, очень хорошо.
Он зашагал прочь, сохраняя свою внушительную осанку, легко и изящно, несмотря на массивное телосложение, но впервые я заметил в нем тень чего-то, что меня испугало. Руперт фон Гильдерштерн, который казался неуязвимым, потерял уверенность.
Да и как он мог быть уверенным? Или любой другой из нас?
— Мат…
Они двинулись!.. Длинная темная линия всадников быстро приближалась.
Я быстро поцеловал ее:
— Спрячься в форте, — сказал я, — пока не уйдешь с Хатибом. Запомни, он старый плут и распутник, но ты можешь доверять ему. Если буду жив, приеду к тебе в Саон.
Как легко в такие минуты даем мы обещания! И сколь пустыми оказываются обещания, когда на другую чашу весов ложится судьба!
Мой клинок легко скользнул из ножен, и я широким шагом пошел вперед. Рука моя легла на плечо Хатиба:
— Ты, зловонный старый жулик, ступай к мадам! Ты, пират! Ты, ворюга! Иди к ней и хорошенько береги для меня. Отведи её в лодку, которая там ждет, потом доставь в Константинополь и в Саон! Позаботься о ней, о Хатиб, ибо она держит в своих руке мое сердце!
— Лодка! О могущественный! Вон там стоит лодка — а ты держишься за меч? Какое безумие! Что за прихоть! Прекрасная женщина, широкое море и лодка… И ты выбрал меч?
— У меня есть честь, о Отец Вшей! У меня есть честь, и я воин!
Его порочные старческие глазки сверкнули:
— Благодарение Аллаху, что я всего лишь вор и философ. Я выбираю лодку!
Хатиб замолчал, потом оглянулся на меня через костлявое плечо, и глаза его вдруг стали серьезными и печальными:
— Не забудь, о могущественный: мудр тот, кто умеет выбрать нужный миг. Чтобы доказать свою храбрость, вовсе не обязательно умирать. Хорошенько подумай о враге и о своих братьях по оружию, но, когда придет миг, вспомни о своей лошади! Вспомни Айешу, тонконогую эту красавицу с носом, подобным цветку! Когда станет бесполезно обагрять далее кровью твой меч, садись и скачи!
Подошел и встал рядом Лолингтон. В его улыбке сквозило мрачное веселье.
— Боюсь, друг мой, что в этой пьесе моя роль не протянется до последнего акта. Что за дивная роль для фигляра!
— И для солдата.
— Ты так думаешь? Называли меня по-разному, но… солдат? Хорошо звучит, Кербушар.
Они уже приближались на рысях, высоко сидя в седлах, — черная линия смерти. А потом бросились в атаку!
Первые ряды достигли калтропов; вот лошадь взвилась на дыбы и заржала от боли, вот шарахнулась вторая, а наши лучники разом выпустили рой стрел. Кони пятились и метались; падали люди, и на нас тоже сыпались стрелы.
Мы ждали; наше время ещё не пришло.
— Чему ты радовался в жизни, Кербушар? — спросил Лолингтон. — Вот ты жил… Что ты любил?
— Что делало меня счастливым? Палуба под ногами, лошадь под седлом, меч в руке, девушка в объятиях! Вот это я любил, и ещё дальний горизонт, за которым начинается неведомое…
Что я ещё любил? Утренний туман, вечернюю розу, влажный ветер у меня на щеке и отцовскую руку на моем плече…
А что до женщин… Я любил, каждую в свое время, Азизу и Шаразу, Валабу и Сюзанну. На миг я любил их, и на этот миг, несомненно, они любили меня, и кто может сказать, сколько длятся такие мгновения? Я выпиваю вино и отставляю стакан, но вкус остается, Лолингтон, вкус-то остается!
Кто может забыть лошадь, на которой скакал, корабль, на котором плавал, далекий берег, который увидел в первом свете утра, бой, в котором бился, или женщину, которую любил? Кто может забыть хоть что-то из этого — тот не мужчина!
Идем, Лолингтон, они приближаются к внешней стене. Давай посмотрим, что приготовило нам будущее.
Мы вместе прошли к наружной стене и, встав плечом к плечу, остановились в ожидании. Теперь мы могли разглядеть их лица, они ждали, снова вытянувшись в линию сразу за пределами полета стрелы, и собирались двинуться в атаку, лавируя между заостренными кольями, сплетая свои тонкие арабески между зубами смерти. О, это было красивое зрелище! Как играло солнце на их отточенных клинках!
— А чем ты гордишься в жизни?
— Немногим, Лолингтон, очень немногим. Не было у меня времени — какое беспощадное слово! Что я сделал? Да ничего! О, я лелеял великие мечты; я много ходил по земле; я научился — очень немногому… но — да, я горжусь, что крепко держал меч; горжусь, что читал книги, и — да, горжусь, что я сын Кербушара!
И тут печенеги пошли — пышное зрелище воинственной красоты в тишине утра; они заставляли коней вытанцовывать мелкими шагами среди острых, как кинжалы, кольев, лавируя и меняя направление, словно на каких-то странных воинских учениях или под неслышную музыку; и мы позволили им подойти.
Сотня лучников притаилась за завалом; сотня пращников притаилась среди них, а позади, за второй линией обороны, ожидала в резерве сотня конников. На валу стояли копейщики и мечники, а некоторые бойцы — с боевыми топорами. По-моему, страха не было, было лишь ожидание, а потом вдруг взметнулась вспышкой атака, кони внезапно набрали скорость, и противник бросился на нашу баррикаду!
— Ну! — крикнул гансграф, и его поднятая рука опустилась.
И тогда, как один, встали лучники и выпустили стрелы в кишащую массу. Они стреляли во всадников, ибо ни один человек по своей охоте не убивает лошадь.
— Давай! — прозвучала вторая команда, и поднялись пращники и метнули свои камни, а больше команд уже не требовалось, потому что каждый сам знал, что делать.
Вокруг нас падали люди, мчались лошади, летели стрелы и камни, гремел над валом стук и лязг оружия. Заржала визгливо лошадь, пролетел по воздуху человек и напоролся на кол, словно жук на булавку, руки и ноги дергались, пытаясь отогнать смерть, которая пришла слишком быстро.
Темнолицый всадник бросил прыжком своего коня на вал и приземлился рядом со мной, я наотмашь рубанул его по лицу клинком и почувствовал, как лезвие прошло сквозь переносицу, и человек этот рванулся ко мне с кинжалом в руке. Отступив на шаг, я пронзил его.
Тут же мою одежду пробила стрела, а потом все отдельные события слились, и остались только страшные крики боя, хрип умирающих, лязг клинка о клинок и свист стрел, похожий на свист бича.
Они шли и шли, и не было перерыва. Мы бились и бились. Мой клинок скрещивался с дюжиной других клинков. Рядом свистели стрелы; одна воткнулась мне в бок, но я вырвал её и продолжал биться, не замечая ничего.
Они нападали, отходили, потом снова нападали. Некоторые прорывались в наш круг — и умирали здесь. Многие пали у вала. Мы отбрасывали их и посылали вдогонку стрелы, метали камни и греческий огонь, но они возвращались снова. Они дрались, как рычащие псы, и умирали с оскаленными зубами, и их клинки все ещё двигались в страшных сокращениях мышц, управляемых уже умершим мозгом.
На меня бросился с мечом человек, который приветствовал меня криком несколько дней назад, и я сделал выпад, метя ему в горло, а он завопил, узнав меня:
— Йол болсун!
— Вот твоя дорога! — крикнул я и вогнал ему в грудь целый ярд стали, и его глаза вспыхнули совсем рядом с моими. Он попытался нанести укол, взяв на себя меч, но я оттолкнул его.
Меня сбила лошадь, вспрыгнувшая на баррикаду, я упал на колени и мельком заметил, как один из наших, маленький акробат, взлетев в воздух, вскочил верхом на плечи всаднику, и они, кренясь набок, помчались через поле — всадник на лошади, а акробат сверху на всаднике; вцепившись ему в волосы, он осыпал его ударами клинка.
Иоганнес умер на моих глазах, и я убил человека, который сразил его. Пал Гвидо, захлебываясь собственной кровью. Лукка, угрюмый и страшный, отступил и дрался рядом со мной, и вдвоем мы сбросили с завалов добрую дюжину всадников.
А потом атака захлебнулась, и все кончилось… до поры до времени.
Глава 41
Кое-кто сел, где стоял, некоторые пошли за водой, а другим надо было перевязывать раны. Я взялся помогать самым тяжелым раненым.
Мы потеряли убитыми дюжину, вдвое больше было раненых, погибло несколько лошадей.
Когда выдалась передышка, я откинулся на баррикаду и положил голову на руки. Мы убили многих, но они дорого отдавали свои жизни, и мы понимали: все, что уже успело произойти, — всего лишь первая схватка, которая нанесла им очень малый ущерб, хоть их потери вчетверо превышали наши.
Пришла Сюзанна, принесла бурдюк с вином. Печенеги налетели так быстро, что женщины не успели уйти на лодке.
— У тебя кровь идет, — сказала она, когда я пил.
Я вспомнил об уколе стрелы и потрогал рукой бок, но кровь уже засохла. Это было то место, где на кольчуге есть разрез для удобства верховой езды; и когда он разошелся, прямо туда и попала стрела, но вонзилась не глубоко. Без сомнения, удар получился скользящий. Потом бок у меня онемеет, но сейчас некогда заняться им как следует, потому что скоро они нападут ещё раз.
— Плохо дело, да, Матюрен? — Она привыкла называть меня так — именем, которым когда-то звала меня мать.
— Очень плохо, — согласился я.
Несколько человек разбрасывали в траве калтропы, но никто не разговаривал, разве что о самом обыкновенном, потому что здесь говорить было не о чем.
Вернулся карлик-акробат, тот самый, что уехал на плечах врага. У него была скверная резаная рана на ноге, которую я перевязал; но своего врага он убил.
Солнце стояло высоко; легкий ветерок рябил воду; плеснула рыба, и на лугу, над которым витала смерть, запел жаворонок, не обращая внимания на трупы.
— Смотри, Матюрен!
Сюзанна показала вверх, и глаза мои, последовав за её пальцем, обнаружили огромный кружащий столб, простершийся, должно быть, на тысячи футов ввысь, — стаю летящих пеликанов; белые их крылья сияли в солнечном свете. Прекрасное, мирное зрелище…
— Это лучше, чем война, — заметил я.
Мы стояли рядом, держась за руки, и я чувствовал, как высыхает пот у меня на теле, и думал, доживу ли я до конца дня. Так хорошо было жить и ощущать её руку в своей…
Над нашими головами встревоженно кружил степной орел. Может быть, у него гнездо где-то в зарослях.
Донесся голос гансграфа:
— Будьте готовы, дети мои. Они идут!
На этот раз степняки пришли со своими арканами, о которых мы столько слышали, и с крюками на длинных шестах и выдернули часть заостренных кольев — самые дальние, за пределом полета наших стрел.
Сами они посылали в нас стрелы из коротких, очень тугих луков, натягивать которые приходилось вдвоем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Множество калтропов было рассеяно в траве на достаточно широкой полосе, чтобы сбить напор атаки на оборонительные сооружения.
Когда передовая позиция была укреплена сравнительно надежно, гансграф отошел назад примерно на сотню ярдов и приказал строить несколько островков обороны — маленьких фортов за земляными насыпями и кустарником Эти форты могли бы сбить напор массированной атаки, расчленить вражеское войско и подставить его под перекрестный обстрел.
В одном из этих фортов второй линии разместили женщин и раненых, которым требовался уход. Съестные припасы распределили между фортами. Женщин и раненых поместили в том укреплении, где имелся родник.
Работа по подготовке обороны была проделана невероятно быстро. Это произошло благодаря хорошо рассчитанному плану гансграфа, который ещё в давние времена продумал и разработал целый ряд вариантов обороны, охватывающих чуть ли не все опасные ситуации, в которые мог попасть караван.
Главным образом наша оборона строилась против конников, и это себя оправдывало, кто бы и где бы на нас ни нападал. Лучники у нас были отличные, но, кроме них, имелось среди нас и множество искуснейших пращников, а берег поблизости был частично покрыт галькой, которая как нельзя лучше подходила в качестве боеприпасов.
К тому времени, как я достиг места встречи, все эти приготовления далеко продвинулись вперед.
Гансграф знал, что у всадников-степняков было в обычае атаковать стену или изгородь, заставляя коней с разбега перепрыгивать через нее, но острые колья, вбитые в землю с наклоном в ту сторону, откуда могла обрушиться атака, и рассыпанные калтропы делали такую атаку невозможной. Большинство калтропов были не видны в траве — высокой, по колено.
Некоторое время назад гансграф послал гонца в Константинополь — поторопить корабли, которые должны были встретить нас и забрать наш груз; сомнительно, однако, чтобы они успели прибыть вовремя…
* * *
На рассвете третьего дня после моего возвращения они нас нашли. Все это время им пришлось потратить, чтобы нагнать нас и разобраться в путанице следов, которую мы оставили.
Несколько тысяч печенегов быстрой рысью тронулись к нашим укреплениям — только для того, чтобы остановиться или круто повернуть назад, увидев поле перед нашей стеной. Мне было известно, насколько искусны эти наездники, я и знал, что некоторые из них, лавируя между кольями и калтропами, смогут пройти.
Я издалека узнал хана — он сидел на коне и время от времени привставал на стременах, чтобы рассмотреть нашу оборону. Сколько времени пройдет, прежде чем он сообразит, что мы уязвимы для нападения с моря или из рукавов дельты? Хорошо хоть, что печенеги, люди степей, за редким исключением не умели плавать и вообще боялись воды.
Сюзанна ждала меня у внешней стены одного из островков обороны. Ее лицо было бледно.
— Матюрен! Что же будет?
Что я мог ответить на этот вопрос? Оборону мы построили самую лучше, какую позволяли время и ситуация, однако я крайне тревожился. Да и ей не было нужды спрашивать, потому что её опыт в таких делах, несомненно, не уступал моему. Замок Саон часто подвергался нападениям, когда она была ещё подростком.
Однако только я смотрел в угрюмые старческие глаза хана, только я видел вблизи его людей — этих диких, вонючих степных тигров. Они жили для войны и мало что знали, кроме войны.
Я не из тех, кто считает нужным ограждать женщин от правды. Это совсем не слабовольные и не слабоумные существа, и они тоже должны готовиться к грядущему. Тот, кто не готовит свою женщину к бедствиям и несчастьям — глупец.
— Мы можем победить, Сюзанна, но можем и проиграть. Если тебя схватят, требуй встречи с Абака-ханом. Он князь, сын хана, и мы с ним друг друга знаем. Проси встречи с ним; расскажи ему свою историю. Но если сможешь, беги. Я постараюсь расчистить тебе путь.
— А ты?
— Обо мне не думай. Вот море, за ним Константинополь, где у тебя есть друзья. Любыми способами добирайся туда.
— Ты считаешь, что они нас разобьют?
— Кто может сказать? Сюзанна, мудрый человек бьется, чтобы победить… но дважды дурак тот, кто не имеет плана на случай поражения.
Она положила руку мне на рукав:
— Матюрен… Я не хочу тебя потерять.
— И я не хочу потерять тебя.
Мы стояли рядом, наслаждаясь утренним солнцем и глядя на темную линию печенежских всадников — черное облако на нашем горизонте.
Они протянулись темной и страшной линией от одного края перешейка до другого, глядя на поле предстоящего боя с древних дюн. Они ожидали.
Невероятная лихорадка оборонительных работ осталась позади, и мы отдыхали, собирались с силами, ели, разговаривали и ждали нападения.
Вспоминая все, что я видел — этих темнолицых людей с твердыми челюстями и узкими глазами, я трепетал за тех, кто был со мною рядом.
Эти степные всадники ненавидели все места, где не растет трава; города внушали им отвращение. Они питались кобыльим молоком, творогом, кровью из вен живых лошадей; ели ячмень и мясо, если удавалось достать. Жить — для них значило убивать.
— Даже если мы победим, — сказал я, — всему этому настанет конец, и очень жаль, что всякое начало должно быть и концом чему-то. Мне будет не хватать походного барабана, Сюзанна, по-настоящему не хватать…
Этот барабан был биением нашего пульса, и я часто гадал, что в первый раз заставляет зазвучать барабан человеческой жизни? Ибо каждый из нас шагает под бой своего собственного барабана, который задает неслышный ритм всем нашим движениям и мыслям…
Не исчезновение ли отца заставило ожить мой барабан? Или это началось в каком-то друидском лесу, давным-давно, когда омела была срезана с дуба золотым серпом? А может быть, все началось, когда слилась воедино кровь моей матери и отца?
К нам подошел гансграф:
— Тут нашлась небольшая лодчонка, с полдюжины людей она выдержит. Есть весла, и парус тоже, а корабли из Константинополя скоро подойдут… — Он перевел взгляд на Сюзанну. — Женщины из нашей компании уйдут на этой лодке, и там должен быть один мужчина. — Он взглянул на меня: — Ты — не из наших… Ты поплывешь с ними.
— Я останусь. Поплывет Хатиб.
Он не стал возражать, и я понял: ему хотелось, чтобы я был рядом с ним.
— На той стороне рукава заросли тростника. Хатиб сможет доставить вас к кораблю. Вы должны отчалить сразу же. Нет сомнения, что вы встретите корабли в море.
Гансграф опять взглянул на Сюзанну:
— У вас есть там друзья?
— И в Антиохии тоже.
— Ну, значит, очень хорошо.
Он зашагал прочь, сохраняя свою внушительную осанку, легко и изящно, несмотря на массивное телосложение, но впервые я заметил в нем тень чего-то, что меня испугало. Руперт фон Гильдерштерн, который казался неуязвимым, потерял уверенность.
Да и как он мог быть уверенным? Или любой другой из нас?
— Мат…
Они двинулись!.. Длинная темная линия всадников быстро приближалась.
Я быстро поцеловал ее:
— Спрячься в форте, — сказал я, — пока не уйдешь с Хатибом. Запомни, он старый плут и распутник, но ты можешь доверять ему. Если буду жив, приеду к тебе в Саон.
Как легко в такие минуты даем мы обещания! И сколь пустыми оказываются обещания, когда на другую чашу весов ложится судьба!
Мой клинок легко скользнул из ножен, и я широким шагом пошел вперед. Рука моя легла на плечо Хатиба:
— Ты, зловонный старый жулик, ступай к мадам! Ты, пират! Ты, ворюга! Иди к ней и хорошенько береги для меня. Отведи её в лодку, которая там ждет, потом доставь в Константинополь и в Саон! Позаботься о ней, о Хатиб, ибо она держит в своих руке мое сердце!
— Лодка! О могущественный! Вон там стоит лодка — а ты держишься за меч? Какое безумие! Что за прихоть! Прекрасная женщина, широкое море и лодка… И ты выбрал меч?
— У меня есть честь, о Отец Вшей! У меня есть честь, и я воин!
Его порочные старческие глазки сверкнули:
— Благодарение Аллаху, что я всего лишь вор и философ. Я выбираю лодку!
Хатиб замолчал, потом оглянулся на меня через костлявое плечо, и глаза его вдруг стали серьезными и печальными:
— Не забудь, о могущественный: мудр тот, кто умеет выбрать нужный миг. Чтобы доказать свою храбрость, вовсе не обязательно умирать. Хорошенько подумай о враге и о своих братьях по оружию, но, когда придет миг, вспомни о своей лошади! Вспомни Айешу, тонконогую эту красавицу с носом, подобным цветку! Когда станет бесполезно обагрять далее кровью твой меч, садись и скачи!
Подошел и встал рядом Лолингтон. В его улыбке сквозило мрачное веселье.
— Боюсь, друг мой, что в этой пьесе моя роль не протянется до последнего акта. Что за дивная роль для фигляра!
— И для солдата.
— Ты так думаешь? Называли меня по-разному, но… солдат? Хорошо звучит, Кербушар.
Они уже приближались на рысях, высоко сидя в седлах, — черная линия смерти. А потом бросились в атаку!
Первые ряды достигли калтропов; вот лошадь взвилась на дыбы и заржала от боли, вот шарахнулась вторая, а наши лучники разом выпустили рой стрел. Кони пятились и метались; падали люди, и на нас тоже сыпались стрелы.
Мы ждали; наше время ещё не пришло.
— Чему ты радовался в жизни, Кербушар? — спросил Лолингтон. — Вот ты жил… Что ты любил?
— Что делало меня счастливым? Палуба под ногами, лошадь под седлом, меч в руке, девушка в объятиях! Вот это я любил, и ещё дальний горизонт, за которым начинается неведомое…
Что я ещё любил? Утренний туман, вечернюю розу, влажный ветер у меня на щеке и отцовскую руку на моем плече…
А что до женщин… Я любил, каждую в свое время, Азизу и Шаразу, Валабу и Сюзанну. На миг я любил их, и на этот миг, несомненно, они любили меня, и кто может сказать, сколько длятся такие мгновения? Я выпиваю вино и отставляю стакан, но вкус остается, Лолингтон, вкус-то остается!
Кто может забыть лошадь, на которой скакал, корабль, на котором плавал, далекий берег, который увидел в первом свете утра, бой, в котором бился, или женщину, которую любил? Кто может забыть хоть что-то из этого — тот не мужчина!
Идем, Лолингтон, они приближаются к внешней стене. Давай посмотрим, что приготовило нам будущее.
Мы вместе прошли к наружной стене и, встав плечом к плечу, остановились в ожидании. Теперь мы могли разглядеть их лица, они ждали, снова вытянувшись в линию сразу за пределами полета стрелы, и собирались двинуться в атаку, лавируя между заостренными кольями, сплетая свои тонкие арабески между зубами смерти. О, это было красивое зрелище! Как играло солнце на их отточенных клинках!
— А чем ты гордишься в жизни?
— Немногим, Лолингтон, очень немногим. Не было у меня времени — какое беспощадное слово! Что я сделал? Да ничего! О, я лелеял великие мечты; я много ходил по земле; я научился — очень немногому… но — да, я горжусь, что крепко держал меч; горжусь, что читал книги, и — да, горжусь, что я сын Кербушара!
И тут печенеги пошли — пышное зрелище воинственной красоты в тишине утра; они заставляли коней вытанцовывать мелкими шагами среди острых, как кинжалы, кольев, лавируя и меняя направление, словно на каких-то странных воинских учениях или под неслышную музыку; и мы позволили им подойти.
Сотня лучников притаилась за завалом; сотня пращников притаилась среди них, а позади, за второй линией обороны, ожидала в резерве сотня конников. На валу стояли копейщики и мечники, а некоторые бойцы — с боевыми топорами. По-моему, страха не было, было лишь ожидание, а потом вдруг взметнулась вспышкой атака, кони внезапно набрали скорость, и противник бросился на нашу баррикаду!
— Ну! — крикнул гансграф, и его поднятая рука опустилась.
И тогда, как один, встали лучники и выпустили стрелы в кишащую массу. Они стреляли во всадников, ибо ни один человек по своей охоте не убивает лошадь.
— Давай! — прозвучала вторая команда, и поднялись пращники и метнули свои камни, а больше команд уже не требовалось, потому что каждый сам знал, что делать.
Вокруг нас падали люди, мчались лошади, летели стрелы и камни, гремел над валом стук и лязг оружия. Заржала визгливо лошадь, пролетел по воздуху человек и напоролся на кол, словно жук на булавку, руки и ноги дергались, пытаясь отогнать смерть, которая пришла слишком быстро.
Темнолицый всадник бросил прыжком своего коня на вал и приземлился рядом со мной, я наотмашь рубанул его по лицу клинком и почувствовал, как лезвие прошло сквозь переносицу, и человек этот рванулся ко мне с кинжалом в руке. Отступив на шаг, я пронзил его.
Тут же мою одежду пробила стрела, а потом все отдельные события слились, и остались только страшные крики боя, хрип умирающих, лязг клинка о клинок и свист стрел, похожий на свист бича.
Они шли и шли, и не было перерыва. Мы бились и бились. Мой клинок скрещивался с дюжиной других клинков. Рядом свистели стрелы; одна воткнулась мне в бок, но я вырвал её и продолжал биться, не замечая ничего.
Они нападали, отходили, потом снова нападали. Некоторые прорывались в наш круг — и умирали здесь. Многие пали у вала. Мы отбрасывали их и посылали вдогонку стрелы, метали камни и греческий огонь, но они возвращались снова. Они дрались, как рычащие псы, и умирали с оскаленными зубами, и их клинки все ещё двигались в страшных сокращениях мышц, управляемых уже умершим мозгом.
На меня бросился с мечом человек, который приветствовал меня криком несколько дней назад, и я сделал выпад, метя ему в горло, а он завопил, узнав меня:
— Йол болсун!
— Вот твоя дорога! — крикнул я и вогнал ему в грудь целый ярд стали, и его глаза вспыхнули совсем рядом с моими. Он попытался нанести укол, взяв на себя меч, но я оттолкнул его.
Меня сбила лошадь, вспрыгнувшая на баррикаду, я упал на колени и мельком заметил, как один из наших, маленький акробат, взлетев в воздух, вскочил верхом на плечи всаднику, и они, кренясь набок, помчались через поле — всадник на лошади, а акробат сверху на всаднике; вцепившись ему в волосы, он осыпал его ударами клинка.
Иоганнес умер на моих глазах, и я убил человека, который сразил его. Пал Гвидо, захлебываясь собственной кровью. Лукка, угрюмый и страшный, отступил и дрался рядом со мной, и вдвоем мы сбросили с завалов добрую дюжину всадников.
А потом атака захлебнулась, и все кончилось… до поры до времени.
Глава 41
Кое-кто сел, где стоял, некоторые пошли за водой, а другим надо было перевязывать раны. Я взялся помогать самым тяжелым раненым.
Мы потеряли убитыми дюжину, вдвое больше было раненых, погибло несколько лошадей.
Когда выдалась передышка, я откинулся на баррикаду и положил голову на руки. Мы убили многих, но они дорого отдавали свои жизни, и мы понимали: все, что уже успело произойти, — всего лишь первая схватка, которая нанесла им очень малый ущерб, хоть их потери вчетверо превышали наши.
Пришла Сюзанна, принесла бурдюк с вином. Печенеги налетели так быстро, что женщины не успели уйти на лодке.
— У тебя кровь идет, — сказала она, когда я пил.
Я вспомнил об уколе стрелы и потрогал рукой бок, но кровь уже засохла. Это было то место, где на кольчуге есть разрез для удобства верховой езды; и когда он разошелся, прямо туда и попала стрела, но вонзилась не глубоко. Без сомнения, удар получился скользящий. Потом бок у меня онемеет, но сейчас некогда заняться им как следует, потому что скоро они нападут ещё раз.
— Плохо дело, да, Матюрен? — Она привыкла называть меня так — именем, которым когда-то звала меня мать.
— Очень плохо, — согласился я.
Несколько человек разбрасывали в траве калтропы, но никто не разговаривал, разве что о самом обыкновенном, потому что здесь говорить было не о чем.
Вернулся карлик-акробат, тот самый, что уехал на плечах врага. У него была скверная резаная рана на ноге, которую я перевязал; но своего врага он убил.
Солнце стояло высоко; легкий ветерок рябил воду; плеснула рыба, и на лугу, над которым витала смерть, запел жаворонок, не обращая внимания на трупы.
— Смотри, Матюрен!
Сюзанна показала вверх, и глаза мои, последовав за её пальцем, обнаружили огромный кружащий столб, простершийся, должно быть, на тысячи футов ввысь, — стаю летящих пеликанов; белые их крылья сияли в солнечном свете. Прекрасное, мирное зрелище…
— Это лучше, чем война, — заметил я.
Мы стояли рядом, держась за руки, и я чувствовал, как высыхает пот у меня на теле, и думал, доживу ли я до конца дня. Так хорошо было жить и ощущать её руку в своей…
Над нашими головами встревоженно кружил степной орел. Может быть, у него гнездо где-то в зарослях.
Донесся голос гансграфа:
— Будьте готовы, дети мои. Они идут!
На этот раз степняки пришли со своими арканами, о которых мы столько слышали, и с крюками на длинных шестах и выдернули часть заостренных кольев — самые дальние, за пределом полета наших стрел.
Сами они посылали в нас стрелы из коротких, очень тугих луков, натягивать которые приходилось вдвоем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52