А моя мать была дочерью младшего сына, который ушел в море, потерял ногу в морском сражении, вернулся, осел и начал столярничать… У моего отца было два законных сына, ничуть не походивших на него ни внешностью, ни поступками. А я был его копией. Как-то его жена встретила меня за городом, когда я тренировал лошадь для одного человека. И попросила, чтобы я покинул страну. Моя матушка к тому времени упокоилась, столярное дело меня не влекло, а эта женщина мне объяснила, что я слишком похож лицом на ее мужа, чтобы обошлось без разговоров и сплетен. Она сказала, что любит своего мужа, и пообещала выделить мне приличную сумму денег, если я уберусь с глаз долой… Ну, именно о таком я и мечтал, хотя сомнительно, чтобы у меня это получилось своими силами. Я учился в хороших школах, но вкуса к бизнесу не приобрел. Короче, я поблагодарил ее, взял деньги и уехал в Америку… Я об этом никогда никому не рассказывал прежде и, вероятно, больше никогда никому не расскажу…
— А что ваш дед?
— Он не мог перенести мой отъезд, хотя на моем месте сам поступил бы точно так же. Я бы там ничего не добился в жизни, если не считать горестей… Я писал ему, посылал деньги, когда были. Он умер несколько лет назад. Графиня написала мне, пыталась объясниться и спрашивала, не хочу ли я вернуться. Один из ее сыновей погиб, его лошадь сбросила. Второй попал в неприятную историю и покинул страну, а третий был… нездоровым человеком.
— Вы могли бы вернуться.
Шэдоу кивнул.
— Она писала, что отец готов признать меня своим законным сыном, так что я мог бы стать наследником. Но меня больше не влечет к этому, Сакетт. Теперь моя страна здесь. А кроме того, как-то на Востоке были у меня неприятности. Небольшая стычка в Миссури, со стрельбой и трупом… Его семья занимает видное положение, и им хотелось бы меня разыскать…
Какое-то время оба молчали. Шэдоу курил в тишине, потом отложил трубку и закутался в одеяла.
— Сакетт, — сказал он вдруг, — если вы своими глазами не увидите здешние горы, то просто но поверите. Другой такой фантастической красоты в мире нет. Пики, похожие на башни, долины, которых никогда не видел глаз белого человека, и реки, текущие Бог знает откуда. Я видел Альпы и Пиренеи, но нигде нет ничего похожего на эти горы.
Галлоуэй не отозвался. Где-то в этих фантастических прекрасных горах, может, всего в нескольких милях отсюда, Флэган сражается за свою жизнь, за само существование свое… Он не спеша начал продумывать все сначала, пытаясь мысленно восстановить картину событий…
Флэган — отличный бегун, он всегда сохранял великолепную форму. Он, вероятно, сделал хороший рывок, изрядно оторвался от преследователей, так что им пришлось бы крепко поднажать, чтобы нагнать его. Хуже, видимо, обстояло с едой, но в горах им часто приходилось обходиться подножным кормом.
Нет, как-нибудь Флэган выживет. Он обязан выжить.
Глава 6
Какое-тр время я лежал там, дрожа от холода. Судя по нескольким звездам, которые были видны из этого колодца, оставался последний час до рассвета. Мышцы ныли, их свело, а ступни болели немилосердно. Превозмогая боль, я принял сидячее положение и медленно оглядел свой маленький островок.
Было тихо, только шумела падающая вода — совсем негромко, но ее шум не позволял услышать другие звуки, которые могли бы раздаться вблизи. А потом где-то вдали над горами прокатился басовитый раскат грома.
Да, меньше всего мне хотелось бы в эту минуту оказаться здесь в грозу, без одежды, промерзшему до костей. Хуже всего то, что я застрял здесь, как в ловушке, а судя но следам на стенках этой каменной западни, вода тут временами поднимается на «несколько футов выше человеческого роста. Необязательно даже, чтобы дождь прошел прямо здесь, — все равно меня, ждут неприятности. Если польет где-то в горах, вода будет стекать по руслам ручьев, и вот этот водопадик, который мне все время слышен, зальет озерцо с берегами.
В жизни мне приходилось время от времени попадать в переплет, но такого, как сейчас, похоже, еще не встречалось. Да и силы у меня были подточены жалкой кормежкой, не говоря уже о том, что мне изрядно досталось и от индейцев, и от здешних диких краев. Я уже и до этого дня был крепко вымотан, но тогда, по крайней мере, стоял на твердой земле, мог продолжать свой путь и при случае добыть какие-то крохи съестного. Да, от индейцев я удрал, зато прыгнул прямо в ловушку…
Снова глухо заворчал гром в дальних каньонах. Я повернул голову и начал медленно, дюйм за дюймом, осматривать этот каменный капкан.
Я находился на крохотном песчаном пляжике под стеной нависающего выступа, кажется, сплошной скалы. С того места, где я сидел, не было видно никаких разрывов или трещин в стенках котла, куда я вскочил сдуру, но раз вода сюда втекает, то как-то она должна и вытекать…
В конце концов я сполз в воду. Оказалось, что в воде теплее, чем на берегу; я медленно выплыл на открытое место. Кромка скал наверху находилась всего футах в шести надо мной, но стена была отвесная, гладкая, отполированная водой. То здесь, то там в стенках попадались трещины, но они шли вертикально, и я не видел ни одного места, где мог бы зацепиться и повиснуть так, чтобы можно было дотянуться до какой-нибудь опоры другой рукой.
Самая большая трещина начиналась на высоте около четырех футов. Я пару раз попробовал выпрыгнуть из воды, но пальцы не могли удержаться на скользком камне. В общем, поплыл я обратно и вытянулся на песке, совершенно обессиленный.
Еще два раза я исследовал эту яму, пытаясь найти выход, но единственной моей надеждой была эта трещина. Каждый раз, возвращаясь на берег, я отдыхал все дольше и дольше — уж больно измотали меня эти дни на голодном пайке, когда я из последних сил пытался перебраться через горы и не сдохнуть по дороге. И все же, повторял я себе все время, нет такого положения, из которого человек не сможет выбраться, если будет сохранять здравый смысл и не ударится в панику; так что я сел и начал думать.
Водопад, шум которого я все время слышал, был не очень высок, но все же скала, с которой срывалась вода, поднималась выше, чем в том месте, откуда я спрыгнул, и камень был вылизан водой.
Начался дождь.
Сначала падали редкие крупные капли, но потом струи ливня взбили воду вокруг. Какое-то время я просто лежал спокойно, пытаясь собрать силы для новой попытки, но шум падающего в воду дождя незаметно меня убаюкал. Когда я открыл глаза, меня трясло от холода, а вода в озерце поднялась не меньше чем на три дюйма.
Замерзший, дрожащий, я снова осмотрел стены и снова вернулся к той же трещине.
Нижний ее конец обрывался в добрых четырех футах над водой, а стена под ней — гладкая как шелк. Вверху эта трещина была шириной, может быть, дюйма четыре, а книзу сходила на нет. Если бы человек смог оказаться достаточно высоко, чтобы запустить в трещину пальцы обеих рук, ухватившись за противоположные кромки, то сумел бы подтянуться и выбраться наверх… Сумел бы.
Но в нижней части трещина была такая узкая, что туда и пальца не просунуть… а хоть бы и можно было его просунуть, в любом случае на одном пальце не подтянешься.
Да, похоже, нет выхода из этой ловушки, в которой я оказался по своей воле… и я отправился обратно и снова растянулся на песке. Мне показалось, что пляжик стал меньше… А дождь все не унимался.
Если бы найти что-нибудь подходящее и заклинить в этой расщелине, чтоб получилась опора для руки… Только ничего тут подходящего не было. Я вдруг подумал, что можно найти палку, но здесь не было даже палок, а копье у меня не такое прочное, чтобы выдержать мой вес, даже если бы трещина оказалась достаточно глубокой и его можно было в нее засадить… Но только она была совсем неглубокая.
Если бы здесь что-нибудь было… Но есть ведь!
Мой кулак.
Если я изловчусь и выпрыгну из воды так высоко, чтобы вбить в трещину сжатый кулак, то смогу повиснуть на нем. Если пальцы разожмутся, ну, так я свалюсь обратно в воду, но зато если удастся удержать кулак сжатым, то я смогу подтянуться повыше и заклинить в трещине второй кулак, а тогда уже можно будет перехватиться за край скалы.
Что-то подсказывало мне, что надо попробовать — и поскорее. Дождевая вода, сбегающая с горы, еще не достигла озерца, но скоро в него хлынут потоки из мелких ручейков и оврагов, мой крохотный пляжик зальет в считанные минуты, и я вынужден буду непрерывно плавать, пока не выбьюсь из сил.
А силы эти и так быстро иссякали. Подкрепиться мне было нечем, я был полудохлый после побега, карабканья по горам, вечных поисков еды, после этой постоянной борьбы за существование. И если придуманный мною способ не сработает, то другого я уже не успею придумать… Нет, он просто обязан сработать!
Я переплыл через озерцо и снова посмотрел на трещину — она была так близко надо мной. Ну что ж, в мальчишеские годы мне сто раз удавалось выскакивать из воды очень высоко, когда мы играли в старом пруду, гоняя пустую тыкву. Правда, на этот раз мне нужно было не только выпрыгнуть над водой на половину своего роста, но и всадить кулак в узкую трещину.
Сначала я притащил свое копье поближе к этой стороне и забросил его на стену. Потом выбросил наверх лук и колчан со стрелами.
С первой попытки мне удалось всего лишь стукнуть кулаком о скалу и поцарапаться. Но во второй раз рука взлетела выше и сжатый кулак попал в трещину.
Мучительно напрягая мышцы, я медленно тянул вверх тело. Это было похоже на подтягивание на одной руке, упражнение, которым я редко развлекался… Но наконец тело поднялось из воды, и я вколотил в трещину второй кулак, только теперь поперек, щель тут была шире. Я подтянулся еще раз, высвободил нижнюю руку и перехватился за край скалы. Последний рывок вверх, и я наконец перевалился через каменную кромку. Я лежал неподвижно, а дождь барабанил по спине.
Через некоторое время, трясясь, от холода и изнеможения, я кое-как поднялся на ноги, собрал свое оружие и двинулся в лес. Эту ночь я провел, зарывшись в сосновые иголки, одинокий, дрожащий от холода — у меня не осталось даже лосиной шкуры, чтобы укрыться.
Сколько может вынести человек? Сколько времени может он не сдаваться? Я задавал себе эти вопросы, потому что я вообще люблю задавать вопросы; впрочем, ответы на них мне были ясны с самого начала. Человек — если он настоящий человек — должен все вынести, должен бороться до конца. Конечно, смерть кладет конец мукам, борьбе, страданиям… но заодно она кладет конец теплу и свету, красоте бегущей лошади, запаху влажных листьев и пороха, той особой походке женщины, когда она знает, что на нее кто-то смотрит. Все это тоже умирает вместе с человеком.
Утром, я добуду огонь. Утром я найду пищу.
Дождь шел непрерывно, крупные капли проникали в кучу хвои под кустом и скатывались, холодные, вдоль спины и по груди.
Наконец пришел серый рассвет. Я вылез наружу, окоченевший от холода. На мне были только мокасины и набедренная повязка. Дождь перестал, но земля под ногами чавкала. Я отправился искать съедобные корешки. Вышел на полянку, услышал какой-то шум, топот, успел оглянуться и заметить надвигающуюся прямо на меня лошадь — тут она толкнула меня, и я покатился по земле.
Я отчаянно пытался подняться на ноги, позвать, но от удара у меня дух отшибло.
Чей-то голос сказал:
— Да это не индеец! Кудряш, это белый человек!
— А-а, какая разница? Брось, пусть валяется!
Мне потребовалась чуть не минута, чтобы подняться и крикнуть им вслед:
— Помогите!.. Отвезите меня на ранчо или куда-нибудь. Я…
Всадник, которого называли Кудряшом, развернул лошадь и вскачь понесся обратно. В руке он крутил свернутую кольцами веревку — явно хотел хлестнуть меня. Я попытался отступить в сторону, поскользнулся на мокрых листьях, и лошадь с разгону толкнула меня снова. Я отлетел в кусты, а Кудряш с хохотом ускакал прочь.
Нескоро мне удалось подтянуть к груди колени. Я кое-как пополз туда, где валялось мое оружие. Тетива замокла, и из лука стрелять было нельзя, но копье могло пригодиться.
Прежде всего мне нужен был огонь. В лощине у реки я наломал с деревьев высохших нижних веток, наскреб сухой внутренней коры с поваленных стволов и сплел небольшой навес, чтобы прикрыть огонь от дождя.
Нашел кусок дерева, отколовшийся от рухнувшего ствола, своим каменным ножом выдолбил в нем ямку, а потом прорезал канавку от этой ямки к краю.
Растер в пальцах сухую кору, высыпал пыль в ямку, установил туда стрелу тупым концом, обмотал ее тетивой и, двигая лук взад-вперед, начал вертеть ее. Потребовалось несколько минут упорного труда, чтобы закурился дымок и затлела первая искра, я продолжал вертеть стрелу, а потом начал раздувать эту искру. Наконец вспыхнул огонек.
Бывают моменты, такие как сейчас, которые показывают человеку, как много могут означать самые простые вещи вроде еды и тепла. Мой костерок постепенно разгорался, и впервые за долгое время тепло начало пробираться в мои промерзшие, окоченевшие мускулы.
Все вокруг было мокрым. Мне нечем было прикрыть наготу, но костер немного согрел меня, стало лучше от одного сознания, что у меня есть огонь. Ноги снова были изодраны, хоть и не так страшно, как вначале, а следы доставшихся на мою долю ударов выступили у меня на шкуре здоровенными синяками…
Я скорчился у огня, мечтая о еде, о тепле, об одеяле.
Нечего было рассчитывать, что какая-нибудь зверушка вылезет сдуру из укрытия под дождь, оставалось или пережидать его, или поискать кореньев, но пока что ничего съедобного мне углядеть не удалось. Однако я достаточно уже пожил на свете и твердо знал, что вечно ничто не длится, даже неприятности. А те, кто думает иначе, только понапрасну терзают себя. В мире есть один неизменный закон — что нет в мире ничего неизменного, и тяготы, которые я переношу сегодня, — это только передышка перед удовольствиями, которые достанутся мне завтра, и эти удовольствия принесут мне еще больше радости, когда я стану вспоминать, что перенес…
Не такой я был человек, чтобы жаловаться на судьбу и случай. Человек встречается в жизни с голодом, жаждой и холодом, с хорошими временами и плохими, и первый шаг к тому, чтобы стать человеком, — научиться это понимать. В конце концов, у меня целы обе руки, обе ноги и оба глаза, а есть ведь люди, совершенно искалеченные. Беспокоило только, что я чувствовал себя нехорошо. Мне начало казаться, что все вокруг становится ненастоящим, что надвигается болезнь, и ощущение это действовало угнетающе.
Валяться больным одному, в лесу, в сырую и холодную погоду… от таких мыслей настроение не поднимется.
Внезапно меня пот прошиб, хоть погода стояла холодная и сыпался дождь; минуту назад я трясся от холода, а теперь меня просто заливало. Я зарылся в палые листья и сосновую хвою; мое счастье, что на этом месте они лежали толстым ковром.
Время от времени я высовывал наружу руку, чтобы подбросить в огонь веточку-другую, со страхом думая о той минуте, когда я спалю все подходящее вблизи и придется выбираться из нагретого гнезда и идти собирать хворост. Вокруг росли кусты ивняка, я обдирал с лозинок кору, выскребал луб и жевал его — он помогает от лихорадки.
Временами я вроде как проваливался куда-то. Помню, наступил момент, когда я подбросил в огонь пару тонких веточек, а потом добавил листьев, потому что больше кругом уже ничего не было.
Однажды мне показалось, что я слышу шаги приближающейся лошади, помнится, будто кто-то меня окликал… не знаю, ответил ли я. Голова стала легкая, будто плавала, во рту пересохло, и мне было холодно… холодно…
Приходилось мне слышать разговоры, что если сидишь в темной яме и смотришь вверх, то можно увидеть звезды даже днем. Так вот, я посмотрел вверх — и увидел лицо, глядящее на меня широко раскрытыми глазами, с приоткрытым ртом, и это было все равно что поглядеть вверх из ямы и увидеть звезду. Во всяком случае, это было последнее, что я увидел, а потом наступила долгая тьма…
* * *
Мы у себя в горах всегда обходились немногим. Дом был обставлен тем, что раздобывала мама или папа, если он не слишком устал от работы. Ничего лишнего, разве что какие-то пустяки вроде занавесок на окнах или цветов на столе, да еще мама, когда подметала в доме и могла на какое-то время выставить нас, мальчишек, наружу, выводила по земляному полу узоры, как на красивых коврах. У мамы это здорово получалось, она любила красивые вещи.
Лучшее, что мы могли сделать, — это поддерживать чистоту.
На ферме среди холмов в Теннесси много чего не сделаешь. Местность вокруг просто прекрасная; когда на нее глядишь, начинаешь понимать, что такое красота; природа нас учила красоте, да еще песни. Горные жители любят петь. Поют песни, которым научились от своих дедов или других стариков; порой изменяют напев, чтобы приспособить его к новым дням, а слова меняют еще чаще…
К красивым вещам начинаешь тянуться, когда у тебя хватает вещей необходимых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— А что ваш дед?
— Он не мог перенести мой отъезд, хотя на моем месте сам поступил бы точно так же. Я бы там ничего не добился в жизни, если не считать горестей… Я писал ему, посылал деньги, когда были. Он умер несколько лет назад. Графиня написала мне, пыталась объясниться и спрашивала, не хочу ли я вернуться. Один из ее сыновей погиб, его лошадь сбросила. Второй попал в неприятную историю и покинул страну, а третий был… нездоровым человеком.
— Вы могли бы вернуться.
Шэдоу кивнул.
— Она писала, что отец готов признать меня своим законным сыном, так что я мог бы стать наследником. Но меня больше не влечет к этому, Сакетт. Теперь моя страна здесь. А кроме того, как-то на Востоке были у меня неприятности. Небольшая стычка в Миссури, со стрельбой и трупом… Его семья занимает видное положение, и им хотелось бы меня разыскать…
Какое-то время оба молчали. Шэдоу курил в тишине, потом отложил трубку и закутался в одеяла.
— Сакетт, — сказал он вдруг, — если вы своими глазами не увидите здешние горы, то просто но поверите. Другой такой фантастической красоты в мире нет. Пики, похожие на башни, долины, которых никогда не видел глаз белого человека, и реки, текущие Бог знает откуда. Я видел Альпы и Пиренеи, но нигде нет ничего похожего на эти горы.
Галлоуэй не отозвался. Где-то в этих фантастических прекрасных горах, может, всего в нескольких милях отсюда, Флэган сражается за свою жизнь, за само существование свое… Он не спеша начал продумывать все сначала, пытаясь мысленно восстановить картину событий…
Флэган — отличный бегун, он всегда сохранял великолепную форму. Он, вероятно, сделал хороший рывок, изрядно оторвался от преследователей, так что им пришлось бы крепко поднажать, чтобы нагнать его. Хуже, видимо, обстояло с едой, но в горах им часто приходилось обходиться подножным кормом.
Нет, как-нибудь Флэган выживет. Он обязан выжить.
Глава 6
Какое-тр время я лежал там, дрожа от холода. Судя по нескольким звездам, которые были видны из этого колодца, оставался последний час до рассвета. Мышцы ныли, их свело, а ступни болели немилосердно. Превозмогая боль, я принял сидячее положение и медленно оглядел свой маленький островок.
Было тихо, только шумела падающая вода — совсем негромко, но ее шум не позволял услышать другие звуки, которые могли бы раздаться вблизи. А потом где-то вдали над горами прокатился басовитый раскат грома.
Да, меньше всего мне хотелось бы в эту минуту оказаться здесь в грозу, без одежды, промерзшему до костей. Хуже всего то, что я застрял здесь, как в ловушке, а судя но следам на стенках этой каменной западни, вода тут временами поднимается на «несколько футов выше человеческого роста. Необязательно даже, чтобы дождь прошел прямо здесь, — все равно меня, ждут неприятности. Если польет где-то в горах, вода будет стекать по руслам ручьев, и вот этот водопадик, который мне все время слышен, зальет озерцо с берегами.
В жизни мне приходилось время от времени попадать в переплет, но такого, как сейчас, похоже, еще не встречалось. Да и силы у меня были подточены жалкой кормежкой, не говоря уже о том, что мне изрядно досталось и от индейцев, и от здешних диких краев. Я уже и до этого дня был крепко вымотан, но тогда, по крайней мере, стоял на твердой земле, мог продолжать свой путь и при случае добыть какие-то крохи съестного. Да, от индейцев я удрал, зато прыгнул прямо в ловушку…
Снова глухо заворчал гром в дальних каньонах. Я повернул голову и начал медленно, дюйм за дюймом, осматривать этот каменный капкан.
Я находился на крохотном песчаном пляжике под стеной нависающего выступа, кажется, сплошной скалы. С того места, где я сидел, не было видно никаких разрывов или трещин в стенках котла, куда я вскочил сдуру, но раз вода сюда втекает, то как-то она должна и вытекать…
В конце концов я сполз в воду. Оказалось, что в воде теплее, чем на берегу; я медленно выплыл на открытое место. Кромка скал наверху находилась всего футах в шести надо мной, но стена была отвесная, гладкая, отполированная водой. То здесь, то там в стенках попадались трещины, но они шли вертикально, и я не видел ни одного места, где мог бы зацепиться и повиснуть так, чтобы можно было дотянуться до какой-нибудь опоры другой рукой.
Самая большая трещина начиналась на высоте около четырех футов. Я пару раз попробовал выпрыгнуть из воды, но пальцы не могли удержаться на скользком камне. В общем, поплыл я обратно и вытянулся на песке, совершенно обессиленный.
Еще два раза я исследовал эту яму, пытаясь найти выход, но единственной моей надеждой была эта трещина. Каждый раз, возвращаясь на берег, я отдыхал все дольше и дольше — уж больно измотали меня эти дни на голодном пайке, когда я из последних сил пытался перебраться через горы и не сдохнуть по дороге. И все же, повторял я себе все время, нет такого положения, из которого человек не сможет выбраться, если будет сохранять здравый смысл и не ударится в панику; так что я сел и начал думать.
Водопад, шум которого я все время слышал, был не очень высок, но все же скала, с которой срывалась вода, поднималась выше, чем в том месте, откуда я спрыгнул, и камень был вылизан водой.
Начался дождь.
Сначала падали редкие крупные капли, но потом струи ливня взбили воду вокруг. Какое-то время я просто лежал спокойно, пытаясь собрать силы для новой попытки, но шум падающего в воду дождя незаметно меня убаюкал. Когда я открыл глаза, меня трясло от холода, а вода в озерце поднялась не меньше чем на три дюйма.
Замерзший, дрожащий, я снова осмотрел стены и снова вернулся к той же трещине.
Нижний ее конец обрывался в добрых четырех футах над водой, а стена под ней — гладкая как шелк. Вверху эта трещина была шириной, может быть, дюйма четыре, а книзу сходила на нет. Если бы человек смог оказаться достаточно высоко, чтобы запустить в трещину пальцы обеих рук, ухватившись за противоположные кромки, то сумел бы подтянуться и выбраться наверх… Сумел бы.
Но в нижней части трещина была такая узкая, что туда и пальца не просунуть… а хоть бы и можно было его просунуть, в любом случае на одном пальце не подтянешься.
Да, похоже, нет выхода из этой ловушки, в которой я оказался по своей воле… и я отправился обратно и снова растянулся на песке. Мне показалось, что пляжик стал меньше… А дождь все не унимался.
Если бы найти что-нибудь подходящее и заклинить в этой расщелине, чтоб получилась опора для руки… Только ничего тут подходящего не было. Я вдруг подумал, что можно найти палку, но здесь не было даже палок, а копье у меня не такое прочное, чтобы выдержать мой вес, даже если бы трещина оказалась достаточно глубокой и его можно было в нее засадить… Но только она была совсем неглубокая.
Если бы здесь что-нибудь было… Но есть ведь!
Мой кулак.
Если я изловчусь и выпрыгну из воды так высоко, чтобы вбить в трещину сжатый кулак, то смогу повиснуть на нем. Если пальцы разожмутся, ну, так я свалюсь обратно в воду, но зато если удастся удержать кулак сжатым, то я смогу подтянуться повыше и заклинить в трещине второй кулак, а тогда уже можно будет перехватиться за край скалы.
Что-то подсказывало мне, что надо попробовать — и поскорее. Дождевая вода, сбегающая с горы, еще не достигла озерца, но скоро в него хлынут потоки из мелких ручейков и оврагов, мой крохотный пляжик зальет в считанные минуты, и я вынужден буду непрерывно плавать, пока не выбьюсь из сил.
А силы эти и так быстро иссякали. Подкрепиться мне было нечем, я был полудохлый после побега, карабканья по горам, вечных поисков еды, после этой постоянной борьбы за существование. И если придуманный мною способ не сработает, то другого я уже не успею придумать… Нет, он просто обязан сработать!
Я переплыл через озерцо и снова посмотрел на трещину — она была так близко надо мной. Ну что ж, в мальчишеские годы мне сто раз удавалось выскакивать из воды очень высоко, когда мы играли в старом пруду, гоняя пустую тыкву. Правда, на этот раз мне нужно было не только выпрыгнуть над водой на половину своего роста, но и всадить кулак в узкую трещину.
Сначала я притащил свое копье поближе к этой стороне и забросил его на стену. Потом выбросил наверх лук и колчан со стрелами.
С первой попытки мне удалось всего лишь стукнуть кулаком о скалу и поцарапаться. Но во второй раз рука взлетела выше и сжатый кулак попал в трещину.
Мучительно напрягая мышцы, я медленно тянул вверх тело. Это было похоже на подтягивание на одной руке, упражнение, которым я редко развлекался… Но наконец тело поднялось из воды, и я вколотил в трещину второй кулак, только теперь поперек, щель тут была шире. Я подтянулся еще раз, высвободил нижнюю руку и перехватился за край скалы. Последний рывок вверх, и я наконец перевалился через каменную кромку. Я лежал неподвижно, а дождь барабанил по спине.
Через некоторое время, трясясь, от холода и изнеможения, я кое-как поднялся на ноги, собрал свое оружие и двинулся в лес. Эту ночь я провел, зарывшись в сосновые иголки, одинокий, дрожащий от холода — у меня не осталось даже лосиной шкуры, чтобы укрыться.
Сколько может вынести человек? Сколько времени может он не сдаваться? Я задавал себе эти вопросы, потому что я вообще люблю задавать вопросы; впрочем, ответы на них мне были ясны с самого начала. Человек — если он настоящий человек — должен все вынести, должен бороться до конца. Конечно, смерть кладет конец мукам, борьбе, страданиям… но заодно она кладет конец теплу и свету, красоте бегущей лошади, запаху влажных листьев и пороха, той особой походке женщины, когда она знает, что на нее кто-то смотрит. Все это тоже умирает вместе с человеком.
Утром, я добуду огонь. Утром я найду пищу.
Дождь шел непрерывно, крупные капли проникали в кучу хвои под кустом и скатывались, холодные, вдоль спины и по груди.
Наконец пришел серый рассвет. Я вылез наружу, окоченевший от холода. На мне были только мокасины и набедренная повязка. Дождь перестал, но земля под ногами чавкала. Я отправился искать съедобные корешки. Вышел на полянку, услышал какой-то шум, топот, успел оглянуться и заметить надвигающуюся прямо на меня лошадь — тут она толкнула меня, и я покатился по земле.
Я отчаянно пытался подняться на ноги, позвать, но от удара у меня дух отшибло.
Чей-то голос сказал:
— Да это не индеец! Кудряш, это белый человек!
— А-а, какая разница? Брось, пусть валяется!
Мне потребовалась чуть не минута, чтобы подняться и крикнуть им вслед:
— Помогите!.. Отвезите меня на ранчо или куда-нибудь. Я…
Всадник, которого называли Кудряшом, развернул лошадь и вскачь понесся обратно. В руке он крутил свернутую кольцами веревку — явно хотел хлестнуть меня. Я попытался отступить в сторону, поскользнулся на мокрых листьях, и лошадь с разгону толкнула меня снова. Я отлетел в кусты, а Кудряш с хохотом ускакал прочь.
Нескоро мне удалось подтянуть к груди колени. Я кое-как пополз туда, где валялось мое оружие. Тетива замокла, и из лука стрелять было нельзя, но копье могло пригодиться.
Прежде всего мне нужен был огонь. В лощине у реки я наломал с деревьев высохших нижних веток, наскреб сухой внутренней коры с поваленных стволов и сплел небольшой навес, чтобы прикрыть огонь от дождя.
Нашел кусок дерева, отколовшийся от рухнувшего ствола, своим каменным ножом выдолбил в нем ямку, а потом прорезал канавку от этой ямки к краю.
Растер в пальцах сухую кору, высыпал пыль в ямку, установил туда стрелу тупым концом, обмотал ее тетивой и, двигая лук взад-вперед, начал вертеть ее. Потребовалось несколько минут упорного труда, чтобы закурился дымок и затлела первая искра, я продолжал вертеть стрелу, а потом начал раздувать эту искру. Наконец вспыхнул огонек.
Бывают моменты, такие как сейчас, которые показывают человеку, как много могут означать самые простые вещи вроде еды и тепла. Мой костерок постепенно разгорался, и впервые за долгое время тепло начало пробираться в мои промерзшие, окоченевшие мускулы.
Все вокруг было мокрым. Мне нечем было прикрыть наготу, но костер немного согрел меня, стало лучше от одного сознания, что у меня есть огонь. Ноги снова были изодраны, хоть и не так страшно, как вначале, а следы доставшихся на мою долю ударов выступили у меня на шкуре здоровенными синяками…
Я скорчился у огня, мечтая о еде, о тепле, об одеяле.
Нечего было рассчитывать, что какая-нибудь зверушка вылезет сдуру из укрытия под дождь, оставалось или пережидать его, или поискать кореньев, но пока что ничего съедобного мне углядеть не удалось. Однако я достаточно уже пожил на свете и твердо знал, что вечно ничто не длится, даже неприятности. А те, кто думает иначе, только понапрасну терзают себя. В мире есть один неизменный закон — что нет в мире ничего неизменного, и тяготы, которые я переношу сегодня, — это только передышка перед удовольствиями, которые достанутся мне завтра, и эти удовольствия принесут мне еще больше радости, когда я стану вспоминать, что перенес…
Не такой я был человек, чтобы жаловаться на судьбу и случай. Человек встречается в жизни с голодом, жаждой и холодом, с хорошими временами и плохими, и первый шаг к тому, чтобы стать человеком, — научиться это понимать. В конце концов, у меня целы обе руки, обе ноги и оба глаза, а есть ведь люди, совершенно искалеченные. Беспокоило только, что я чувствовал себя нехорошо. Мне начало казаться, что все вокруг становится ненастоящим, что надвигается болезнь, и ощущение это действовало угнетающе.
Валяться больным одному, в лесу, в сырую и холодную погоду… от таких мыслей настроение не поднимется.
Внезапно меня пот прошиб, хоть погода стояла холодная и сыпался дождь; минуту назад я трясся от холода, а теперь меня просто заливало. Я зарылся в палые листья и сосновую хвою; мое счастье, что на этом месте они лежали толстым ковром.
Время от времени я высовывал наружу руку, чтобы подбросить в огонь веточку-другую, со страхом думая о той минуте, когда я спалю все подходящее вблизи и придется выбираться из нагретого гнезда и идти собирать хворост. Вокруг росли кусты ивняка, я обдирал с лозинок кору, выскребал луб и жевал его — он помогает от лихорадки.
Временами я вроде как проваливался куда-то. Помню, наступил момент, когда я подбросил в огонь пару тонких веточек, а потом добавил листьев, потому что больше кругом уже ничего не было.
Однажды мне показалось, что я слышу шаги приближающейся лошади, помнится, будто кто-то меня окликал… не знаю, ответил ли я. Голова стала легкая, будто плавала, во рту пересохло, и мне было холодно… холодно…
Приходилось мне слышать разговоры, что если сидишь в темной яме и смотришь вверх, то можно увидеть звезды даже днем. Так вот, я посмотрел вверх — и увидел лицо, глядящее на меня широко раскрытыми глазами, с приоткрытым ртом, и это было все равно что поглядеть вверх из ямы и увидеть звезду. Во всяком случае, это было последнее, что я увидел, а потом наступила долгая тьма…
* * *
Мы у себя в горах всегда обходились немногим. Дом был обставлен тем, что раздобывала мама или папа, если он не слишком устал от работы. Ничего лишнего, разве что какие-то пустяки вроде занавесок на окнах или цветов на столе, да еще мама, когда подметала в доме и могла на какое-то время выставить нас, мальчишек, наружу, выводила по земляному полу узоры, как на красивых коврах. У мамы это здорово получалось, она любила красивые вещи.
Лучшее, что мы могли сделать, — это поддерживать чистоту.
На ферме среди холмов в Теннесси много чего не сделаешь. Местность вокруг просто прекрасная; когда на нее глядишь, начинаешь понимать, что такое красота; природа нас учила красоте, да еще песни. Горные жители любят петь. Поют песни, которым научились от своих дедов или других стариков; порой изменяют напев, чтобы приспособить его к новым дням, а слова меняют еще чаще…
К красивым вещам начинаешь тянуться, когда у тебя хватает вещей необходимых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17