Все молчали. Мне еще предстояло познакомиться с этим ощущением, возникающим всякий раз, когда дорожная тряска ударом молота колотит по тяжелой ране.
Главный перевязочный пункт помещался на лесной поляне. По земле были разбросаны длинные ряды соломы, прикрытые зелеными ветками. Приток раненых красноречиво говорил о том, что битва шла серьезная. При виде главного врача, генерала, посреди кровавого водоворота проверявшего, как идет служба, у меня снова сложилось странное и трудноописуемое впечатление, возникающее всякий раз, когда видишь человека, погруженного в элементарные страхи и переживания, но с муравьиным хладнокровием выстраивающего свой распорядок.
Насладясь кушаньями и напитками, покуривая сигарету, я лежал посреди длинного ряда раненых на снопе соломы с тем чувством легкости, которое приходит, когда сдашь экзамен, пусть даже и не на отлично. Короткий разговор соседей, подслушанный мною, заставил меня призадуматься.
– Что у тебя, приятель?!
– Прострелен мочевой пузырь.
– Очень больно?
– Да ерунда. Но вот что с этим теперь не повоюешь…
Еще до обеда нас доставили в церковь деревни Сен-Морис, где размещался сборный пункт раненых. Там уже стоял готовый к отправке санитарный поезд, за два дня переправивший нас в Германию. Лежа на койке, можно было глядеть на поля, где уже вовсю хозяйничала весна. За нами добросовестно ухаживал тихий человек, приват-доцент философии. Первая услуга, оказанная им, состояла в том, что он перочинным ножиком разрезал на моей ноге сапог. Есть люди, наделенные особым даром ухаживать за больными; уже одно его очертание – за книгой, при свете ночника, – было целительным для меня.
Поезд привез нас в Гейдельберг.
При виде обрамленных цветущими вишневыми деревьями берегов Неккара меня охватило необычайно сильное чувство родины. До чего же хороша была эта страна, поистине достойная того, чтобы проливать за нее кровь и жертвовать жизнью. Я еще никогда так сильно не ощущал ее очарования. Благие и строгие мысли пришли мне на ум, и я впервые начал догадываться, что эта война была чем-то большим, чем просто великой авантюрой.
Битва при Лез-Эпарже была для меня первой. И была она не такою, какой я ее себе представлял. Я участвовал в крупных боевых действиях, ни разу не встретившись ни с одним противником. И только много позже я пережил столкновение, кульминацию боя, когда атакующие войска появились прямо на открытом пространстве, на несколько решительных, смертельных мгновений нарушив хаотическую безвидность поля битвы.
Души и Монши
Рана зажила за четырнадцать дней. Я был отпущен в резервный батальон, располагавшийся в Ганновере, и оттуда, взяв кратковременный отпуск, поехал домой, чтобы снова научиться ходить.
– Запишись в юнкера, – предложил мне отец, когда мы в один из первых дней поутру прогуливались по саду, наблюдая, как набухают почки на фруктовых деревьях; и я последовал его совету, хотя в начале войны звание простого стрелка, державшего ответ только перед самим собой, казалось мне привлекательнее.
И вот из полка меня отправили в Дебериц на военные курсы, которые я закончил через шесть недель в чине фенриха. Судя по тому, что сотни молодых людей стекались сюда из разных земель Германии, страна пока не испытывала недостатка в добротных военных кадрах. И если в Рекуврансе я прошел одиночную подготовку, то здесь нас обучали различным способам, какими передвигают малые соединения на боевом участке.
В сентябре 1915 года я вернулся в полк. Я сошел с поезда у резиденции дивизионного штаба, деревни Сен-Лежер, и во главе небольшого резервного подразделения направился маршем в Души – расположение нашего полка. Перед нами полным ходом разворачивалось осеннее наступление французов. На фоне просторной местности фронт выделялся длинным клубящимся облаком. Над головой трещали пулеметы авиаэскадр. Если какой-либо французский самолет – чьи пестрые кокарды, казалось, ощупывали землю, словно глаза бабочек, – пролетал слишком низко, я со своим небольшим отрядом искал укрытия под деревьями, росшими вдоль шоссе. Зенитки протягивали по воздуху длинные шнуры белых пушистых хлопьев, и то здесь то там пашню взрывали со свистом падающие осколки.
Этот небольшой марш сразу дал мне возможность применить новые знания. Вероятно, нас высмотрели из одного из многочисленных привязных аэростатов, желтые покрышки которых светились на западной стороне, и, едва мы собрались свернуть в деревню Души, прямо перед нами подпрыгнула черная кегля гранаты. Снаряд попал в ворота небольшого местного кладбища, расположенного у самого шоссе. Здесь я впервые научился угадывать ту секунду, когда на непредвиденное событие нужно отвечать немедленным решением.
– Влево – рассредоточиться, марш, марш!
Колонна быстро распределилась по окрестным полям; я велел ей снова собраться, все время забирая влево, и кружным путем повел ее в деревню.
Души, где располагался 73-й стрелковый полк, было деревушкой, ни большой, ни маленькой, и война ее пока щадила. Приютившаяся среди холмов Артуа, она стала для полка во время его полуторагодовалой позиционной войны в той местности вторым эшелоном, местом отдыха и восстановления сил после тяжелых боевых действий на передовой. Каким же это было утешением, когда в темные дождливые ночи нас встречал своим мерцанием одинокий фонарь, освещавший вход в деревню! Снова были крыша над головой и простая надежная постель в сухом помещении. Можно было спать, не опасаясь, что тебя каждые четыре часа будут выгонять в ночную тьму, и не вскакивать по первому сигналу боевой тревоги, преследующей даже во сне. В первый же день, искупавшись и очистив костюм от окопной грязи, мы почувствовали себя так, словно заново родились. На ровных луговых площадках мы экзерцировали и проделывали всякие упражнения, чтобы размять задеревеневшие кости и снова пробудить дух общности в одичавших за долгие ночные бдения солдатах. Это возвращало нашим телам гибкость и придавало силы для предстоящих испытаний. В первое время роты поочередно ходили на передовую для ночных шанцевых работ. Такое вдвойне утомительное занятие было позднее отменено по распоряжению нашего предусмотрительного полковника фон Оппена. Надежность позиции зиждется на бодрости и неисчерпаемом мужестве ее защитников, а не на бесполезном сооружении подходных путей и глубине окопов.
В свободные часы Души дарила своим серым обитателям некоторые развлечения. Многочисленные столовые изобиловали яствами и напитками; была читальня, кофейня, а рядом и кинозал, искусно встроенный в большой сарай. У офицеров были превосходно оборудованное казино, и в саду, перед домом священника, – кегельбан. Часто устраивались ротные празднества, на которых начальники и команда соревновались друг с другом в возлияниях, вспоминая добрые традиции немецкой старины. Не могу забыть и мясные пиры, жертвами коих были ротные свиньи, прекрасно откормленные отбросами походных кухонь.
Поскольку население все еще находилось в деревне, то использовали каждый клочок земли. Какая-то часть бараков и жилых блиндажей была устроена в садах; большой фруктовый сад в центре деревни был превращен в церковную площадь, другая же площадь, так называемый Эммихплац, – в сад для гуляний. На Эммихплац, в двух прикрытых стволами блиндажах, располагались цирюльня и зубоврачебный кабинет. Большой луг возле церкви служил кладбищем, куда почти ежедневно направлялась какая-нибудь рота, под звуки траурного марша провожая в последний путь одного или нескольких товарищей.
Так на развалинах крестьянской деревушки за какой-нибудь год вырос огромный паразит – целесообразно устроенный военный город. Трудно было увидеть за ним прежнюю мирную картину. В деревенском пруду драгуны купали своих лошадей, в садах упражнялась пехота, повсюду на лужайках загорали солдаты. Все строения развалились, и только необходимое для войны содержалось в безупречном порядке. Так, заборы и изгороди были сломаны или снесены, чтоб не мешать сообщению, зато на каждом углу блестели огромные щиты с дорожными знаками. Крыши рушились, домашней утварью топили печи – и в то же время возводились телефонные станции и загорался электрический свет. Прямо из погребов прорывали штольни, чтобы во время обстрела предоставить жителям надежное убежище; вырытая земля небрежно ссыпалась в сады, громоздясь там кучами. Во всей деревне не было никаких оград и ни одного частного владения.
Французы были размещены в казармах при выходе в сторону Монши. Дети безмятежно играли у порогов готовых вот-вот развалиться домов, и согбенные старики пробирались сквозь этот новый порядок, с жестокой бесцеремонностью лишивший их крыши, под которой они прожили всю жизнь. Молодые люди каждое утро должны были являться на поверку, и местный комендант, обер-лейтенант Оберлендер, добросовестно исполнявший свои обязанности, распределял их по группам для разметки деревни. С жителями мы встречались, только когда приносили им для стирки белье или покупали у них масло и яйца.
Одной из достопримечательностей этого солдатского города были двое осиротевших маленьких французов, прибившихся к нашей части. Оба мальчика, восьми и двенадцати лет, одетые в шинели защитного
цвета, свободно говорили по-немецки. О своих соотечественниках, подражая солдатам, они говорили только презрительно, – «шангели». Слово неясного происхождения (нем. – Schangel), составленное из “Jean” и “shancre” («Жан» и «шанкр»).
Их заветным желанием было сопровождать роту на позицию. Мальчики безупречно овладели строевой подготовкой, отдавали приветствие старшим, становились во время поверок на левый фланг и просили увольнительную, увязываясь за дежурным по столовой, шедшим за покупками в Камбре. Когда второй батальон на несколько недель отправился на курсы в Кеант, одному из мальчиков, которого звали Луи, полковник фон Оппен приказал остаться в Души; во время марша его действительно никто не видел, по прибытии же батальона на место мальчишка, сияя от удовольствия, вдруг выпрыгнул из фургона, в котором прятался. Старшего позднее послали в Германию, в школу унтер-офицеров.
Всего в часе пути от Души располагалась Монши-о-Буа, – деревня, где нашли прибежище обе резервные роты полка. Осенью 1914 года за нее велись ожесточенные бои; в конце концов она досталась немцам, и бой, застряв в узком полукольце вокруг развалин некогда богатого места, постепенно истощился.
Дома были выжжены и разгромлены, запустелые сады изборождены снарядами, а фруктовые деревья сломаны. Каменный хаос с помощью окопов, колючей поволоки, баррикад и бетонированных опорных пунктов был приспособлен для обороны. Улицы можно было обстреливать из пулеметного блиндажа, расположенного в центре, – из так называемого форта Торгау. Другим опорным пунктом был «форт Альтенбург», – полевое укрепление справа от деревни, приютившее взвод резервной роты. Для обороны был важен и случайно открытый нами карьер, откуда в мирное время брали меловой камень для строительства домов. Ротный повар, уронив однажды ведро в колодец, спустился за ним и заметил углубление, вытянутое наподобие пещеры. Место обследовали и, продолбив еще один вход, открыли пространство, где могло укрыться значительное число бойцов.
На одинокой возвышенности по дороге в Рансар находилась руина, бывший кабачок, названный из-за широкого обозрения фронта “Bellvue”, Буквально: красивый вид (фр.).
– место, которое, несмотря на его опасное расположение, я особенно любил. С него открывались дали опустошенной земли, мертвые деревни соединялись дорогами, на которых не было ни одной машины и ни одного живого существа. На заднем плане можно было разглядеть расплывчатые очертания Арраса, – города, покинутого жителями, а дальше, справа, блестели меловые воронки от огромных минных разрывов в Сен-Элуа. Опустели и поросшие сорняками поля, по которым тянулись огромные тени облаков, и туго сплетенная сеть окопов набрасывала на них свои желтые и белые петли, впадающие в подходные пути, как в длинные шнуры железнодорожных составов. То тут, то там вился дым от снаряда, будто вытолкнутый призрачной рукой, и развеивался ветром; или облачко шрапнели висело над пустыней, как большая, белая, медленно таявшая снежинка. Пейзаж был мрачным и фантастическим, война стерла с местности ее уютную прелесть и запечатлела в ней свои медные черты, пугающие одинокого созерцателя.
Пустынность и безмолвие, время от времени прерываемые глухими звуками орудий, еще более усиливались печальной картиной разрушения. Разодранные ранцы, ружья с отбитыми прикладами, ошметки разной утвари – и, ужасающим контрастом, детская игрушка; тут же взрыватель, глубокие воронки от издохших снарядов, бутылки, жнейки, порванные книжки, разбитая посуда, ямы – зловещая темнота которых выдавала погреб, где, может быть, лежали скелеты несчастных обитателей дома, обглоданные усердными в своей прожорливости крысиными ордами, – персиковое деревцо, лишенное опоры и беспомощно простиравшее руки, в конюшнях – еще привязанные цепями скелеты домашних животных, в опустелом саду – ямины и зеленеющие меж ними, затерянные в сорняках перья лука, полынь, ревень и нарциссы, на соседних полях – хлеб, сложенный в скирды с налившимися зерном колосьями, – все это было рассечено наполовину засыпанной траншеей и овеяно запахом пожарища и распада. Скорбные мысли невольно посещают солдата, ступившего на развалины такого селения, когда он вспоминает о тех, кто еще недавно здесь хозяйничал.
Боевая позиция, как я уже сообщал, полукругом огибала деревню, соединяясь с ней рядом траншей. Она была разделена на два участка – Монши-Юг и Монши-Запад. Эти участки в свою очередь подразделялись на шесть рот от А до F. Дугообразная форма позиции давала англичанам хорошую возможность фланкировки, и, ловко используя ее, они приносили нам большие потери. В этом им помогало спрятанное сразу же за их линией орудие, стрелявшее мелкой шрапнелью, вылет и попадание которой сливались в один звук. Как молния среди ясного неба вспыхивал вдоль окопа сноп свинцовых пуль, что требовало особой бдительности постового.
Пройдемся теперь по самой позиции, какой она была в то время, чтобы усвоить некоторые ходовые выражения.
Чтобы проникнуть на передовую, для краткости называемую окопом, мы сначала должны ступить на один из многочисленных подходных путей, назначение которых – прикрытие подхода к боевой позиции. Таким образом, эти окопы, протяженностью часто в целые километры, ведут к вражескому стану, но, чтобы их нельзя было обстрелять по всей длине, их прорыли зигзагообразно или слегка искривленно.
После пятнадцатиминутного марша мы прорезаем параллельную первой вторую линию, где продолжается сопротивление, если боевой окоп взят.
Сразу видно, что сам боевой окоп отличается от примитивных сооружений, возникавших в начале войны. Это уже не просто окоп; его подошва тянется на глубине в два или три человеческих роста в нетронутом грунте. Защитники, таким образом, ходят по ней, как по основанию шахты; чтобы осмотреть местность и открыть по ней огонь, они должны подняться по ступеням или широким деревянным лестницам к постовому входу, имеющему вид длинного бруствера, который так врыт в землю, что стоящий на нем возвышается над грунтом на высоту своей головы. Каждый стрелок стоит на своем посту в более или менее укрепленной нише, пряча голову за пакет с песком или стальной щит. Собственно обзор осуществляется через крошечные амбразуры, куда просунут ружейный ствол. Большие массы земли, извлеченные из окопа, сложены за линией в виде вала, служащего одновременно тыловым прикрытием; в этот земляной вал встроены возвышающиеся над ним пулеметные площадки. С лобовой стороны окопа землю, наоборот, тщательно расчищают, чтобы освободить пространство для стрельбы.
Перед окопом и вдоль него тянется, часто изломанно, заграждение, – сеть туго сплетенной колючей проволоки, которая позволяет спокойно расстреливать захватчика из постовых ниш.
Заграждение опутано высокой травой, которая уже заселила опустелые поля новой и инородной порослью. Дикорастущие цветы, обычно поодиночке разбросанные среди злаков, теперь завладели всем пространством; повсюду буйно разрослись низкие кустарники. Затянулись травой и тропы, но они пока еще четко выделяются стелющимися по ним круглыми листьями подорожника. В этой чаще птицам привольно, – будь то куропатки, чей странный призывный клич часто слышен по ночам, или жаворонки, чье многоголосое пение оглашает пространство вместе с первыми лучами солнца.
Чтобы уберечь окоп от фланкировки, он проведен меандрически, то есть как бы отскакивает назад равномерными излучинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Главный перевязочный пункт помещался на лесной поляне. По земле были разбросаны длинные ряды соломы, прикрытые зелеными ветками. Приток раненых красноречиво говорил о том, что битва шла серьезная. При виде главного врача, генерала, посреди кровавого водоворота проверявшего, как идет служба, у меня снова сложилось странное и трудноописуемое впечатление, возникающее всякий раз, когда видишь человека, погруженного в элементарные страхи и переживания, но с муравьиным хладнокровием выстраивающего свой распорядок.
Насладясь кушаньями и напитками, покуривая сигарету, я лежал посреди длинного ряда раненых на снопе соломы с тем чувством легкости, которое приходит, когда сдашь экзамен, пусть даже и не на отлично. Короткий разговор соседей, подслушанный мною, заставил меня призадуматься.
– Что у тебя, приятель?!
– Прострелен мочевой пузырь.
– Очень больно?
– Да ерунда. Но вот что с этим теперь не повоюешь…
Еще до обеда нас доставили в церковь деревни Сен-Морис, где размещался сборный пункт раненых. Там уже стоял готовый к отправке санитарный поезд, за два дня переправивший нас в Германию. Лежа на койке, можно было глядеть на поля, где уже вовсю хозяйничала весна. За нами добросовестно ухаживал тихий человек, приват-доцент философии. Первая услуга, оказанная им, состояла в том, что он перочинным ножиком разрезал на моей ноге сапог. Есть люди, наделенные особым даром ухаживать за больными; уже одно его очертание – за книгой, при свете ночника, – было целительным для меня.
Поезд привез нас в Гейдельберг.
При виде обрамленных цветущими вишневыми деревьями берегов Неккара меня охватило необычайно сильное чувство родины. До чего же хороша была эта страна, поистине достойная того, чтобы проливать за нее кровь и жертвовать жизнью. Я еще никогда так сильно не ощущал ее очарования. Благие и строгие мысли пришли мне на ум, и я впервые начал догадываться, что эта война была чем-то большим, чем просто великой авантюрой.
Битва при Лез-Эпарже была для меня первой. И была она не такою, какой я ее себе представлял. Я участвовал в крупных боевых действиях, ни разу не встретившись ни с одним противником. И только много позже я пережил столкновение, кульминацию боя, когда атакующие войска появились прямо на открытом пространстве, на несколько решительных, смертельных мгновений нарушив хаотическую безвидность поля битвы.
Души и Монши
Рана зажила за четырнадцать дней. Я был отпущен в резервный батальон, располагавшийся в Ганновере, и оттуда, взяв кратковременный отпуск, поехал домой, чтобы снова научиться ходить.
– Запишись в юнкера, – предложил мне отец, когда мы в один из первых дней поутру прогуливались по саду, наблюдая, как набухают почки на фруктовых деревьях; и я последовал его совету, хотя в начале войны звание простого стрелка, державшего ответ только перед самим собой, казалось мне привлекательнее.
И вот из полка меня отправили в Дебериц на военные курсы, которые я закончил через шесть недель в чине фенриха. Судя по тому, что сотни молодых людей стекались сюда из разных земель Германии, страна пока не испытывала недостатка в добротных военных кадрах. И если в Рекуврансе я прошел одиночную подготовку, то здесь нас обучали различным способам, какими передвигают малые соединения на боевом участке.
В сентябре 1915 года я вернулся в полк. Я сошел с поезда у резиденции дивизионного штаба, деревни Сен-Лежер, и во главе небольшого резервного подразделения направился маршем в Души – расположение нашего полка. Перед нами полным ходом разворачивалось осеннее наступление французов. На фоне просторной местности фронт выделялся длинным клубящимся облаком. Над головой трещали пулеметы авиаэскадр. Если какой-либо французский самолет – чьи пестрые кокарды, казалось, ощупывали землю, словно глаза бабочек, – пролетал слишком низко, я со своим небольшим отрядом искал укрытия под деревьями, росшими вдоль шоссе. Зенитки протягивали по воздуху длинные шнуры белых пушистых хлопьев, и то здесь то там пашню взрывали со свистом падающие осколки.
Этот небольшой марш сразу дал мне возможность применить новые знания. Вероятно, нас высмотрели из одного из многочисленных привязных аэростатов, желтые покрышки которых светились на западной стороне, и, едва мы собрались свернуть в деревню Души, прямо перед нами подпрыгнула черная кегля гранаты. Снаряд попал в ворота небольшого местного кладбища, расположенного у самого шоссе. Здесь я впервые научился угадывать ту секунду, когда на непредвиденное событие нужно отвечать немедленным решением.
– Влево – рассредоточиться, марш, марш!
Колонна быстро распределилась по окрестным полям; я велел ей снова собраться, все время забирая влево, и кружным путем повел ее в деревню.
Души, где располагался 73-й стрелковый полк, было деревушкой, ни большой, ни маленькой, и война ее пока щадила. Приютившаяся среди холмов Артуа, она стала для полка во время его полуторагодовалой позиционной войны в той местности вторым эшелоном, местом отдыха и восстановления сил после тяжелых боевых действий на передовой. Каким же это было утешением, когда в темные дождливые ночи нас встречал своим мерцанием одинокий фонарь, освещавший вход в деревню! Снова были крыша над головой и простая надежная постель в сухом помещении. Можно было спать, не опасаясь, что тебя каждые четыре часа будут выгонять в ночную тьму, и не вскакивать по первому сигналу боевой тревоги, преследующей даже во сне. В первый же день, искупавшись и очистив костюм от окопной грязи, мы почувствовали себя так, словно заново родились. На ровных луговых площадках мы экзерцировали и проделывали всякие упражнения, чтобы размять задеревеневшие кости и снова пробудить дух общности в одичавших за долгие ночные бдения солдатах. Это возвращало нашим телам гибкость и придавало силы для предстоящих испытаний. В первое время роты поочередно ходили на передовую для ночных шанцевых работ. Такое вдвойне утомительное занятие было позднее отменено по распоряжению нашего предусмотрительного полковника фон Оппена. Надежность позиции зиждется на бодрости и неисчерпаемом мужестве ее защитников, а не на бесполезном сооружении подходных путей и глубине окопов.
В свободные часы Души дарила своим серым обитателям некоторые развлечения. Многочисленные столовые изобиловали яствами и напитками; была читальня, кофейня, а рядом и кинозал, искусно встроенный в большой сарай. У офицеров были превосходно оборудованное казино, и в саду, перед домом священника, – кегельбан. Часто устраивались ротные празднества, на которых начальники и команда соревновались друг с другом в возлияниях, вспоминая добрые традиции немецкой старины. Не могу забыть и мясные пиры, жертвами коих были ротные свиньи, прекрасно откормленные отбросами походных кухонь.
Поскольку население все еще находилось в деревне, то использовали каждый клочок земли. Какая-то часть бараков и жилых блиндажей была устроена в садах; большой фруктовый сад в центре деревни был превращен в церковную площадь, другая же площадь, так называемый Эммихплац, – в сад для гуляний. На Эммихплац, в двух прикрытых стволами блиндажах, располагались цирюльня и зубоврачебный кабинет. Большой луг возле церкви служил кладбищем, куда почти ежедневно направлялась какая-нибудь рота, под звуки траурного марша провожая в последний путь одного или нескольких товарищей.
Так на развалинах крестьянской деревушки за какой-нибудь год вырос огромный паразит – целесообразно устроенный военный город. Трудно было увидеть за ним прежнюю мирную картину. В деревенском пруду драгуны купали своих лошадей, в садах упражнялась пехота, повсюду на лужайках загорали солдаты. Все строения развалились, и только необходимое для войны содержалось в безупречном порядке. Так, заборы и изгороди были сломаны или снесены, чтоб не мешать сообщению, зато на каждом углу блестели огромные щиты с дорожными знаками. Крыши рушились, домашней утварью топили печи – и в то же время возводились телефонные станции и загорался электрический свет. Прямо из погребов прорывали штольни, чтобы во время обстрела предоставить жителям надежное убежище; вырытая земля небрежно ссыпалась в сады, громоздясь там кучами. Во всей деревне не было никаких оград и ни одного частного владения.
Французы были размещены в казармах при выходе в сторону Монши. Дети безмятежно играли у порогов готовых вот-вот развалиться домов, и согбенные старики пробирались сквозь этот новый порядок, с жестокой бесцеремонностью лишивший их крыши, под которой они прожили всю жизнь. Молодые люди каждое утро должны были являться на поверку, и местный комендант, обер-лейтенант Оберлендер, добросовестно исполнявший свои обязанности, распределял их по группам для разметки деревни. С жителями мы встречались, только когда приносили им для стирки белье или покупали у них масло и яйца.
Одной из достопримечательностей этого солдатского города были двое осиротевших маленьких французов, прибившихся к нашей части. Оба мальчика, восьми и двенадцати лет, одетые в шинели защитного
цвета, свободно говорили по-немецки. О своих соотечественниках, подражая солдатам, они говорили только презрительно, – «шангели». Слово неясного происхождения (нем. – Schangel), составленное из “Jean” и “shancre” («Жан» и «шанкр»).
Их заветным желанием было сопровождать роту на позицию. Мальчики безупречно овладели строевой подготовкой, отдавали приветствие старшим, становились во время поверок на левый фланг и просили увольнительную, увязываясь за дежурным по столовой, шедшим за покупками в Камбре. Когда второй батальон на несколько недель отправился на курсы в Кеант, одному из мальчиков, которого звали Луи, полковник фон Оппен приказал остаться в Души; во время марша его действительно никто не видел, по прибытии же батальона на место мальчишка, сияя от удовольствия, вдруг выпрыгнул из фургона, в котором прятался. Старшего позднее послали в Германию, в школу унтер-офицеров.
Всего в часе пути от Души располагалась Монши-о-Буа, – деревня, где нашли прибежище обе резервные роты полка. Осенью 1914 года за нее велись ожесточенные бои; в конце концов она досталась немцам, и бой, застряв в узком полукольце вокруг развалин некогда богатого места, постепенно истощился.
Дома были выжжены и разгромлены, запустелые сады изборождены снарядами, а фруктовые деревья сломаны. Каменный хаос с помощью окопов, колючей поволоки, баррикад и бетонированных опорных пунктов был приспособлен для обороны. Улицы можно было обстреливать из пулеметного блиндажа, расположенного в центре, – из так называемого форта Торгау. Другим опорным пунктом был «форт Альтенбург», – полевое укрепление справа от деревни, приютившее взвод резервной роты. Для обороны был важен и случайно открытый нами карьер, откуда в мирное время брали меловой камень для строительства домов. Ротный повар, уронив однажды ведро в колодец, спустился за ним и заметил углубление, вытянутое наподобие пещеры. Место обследовали и, продолбив еще один вход, открыли пространство, где могло укрыться значительное число бойцов.
На одинокой возвышенности по дороге в Рансар находилась руина, бывший кабачок, названный из-за широкого обозрения фронта “Bellvue”, Буквально: красивый вид (фр.).
– место, которое, несмотря на его опасное расположение, я особенно любил. С него открывались дали опустошенной земли, мертвые деревни соединялись дорогами, на которых не было ни одной машины и ни одного живого существа. На заднем плане можно было разглядеть расплывчатые очертания Арраса, – города, покинутого жителями, а дальше, справа, блестели меловые воронки от огромных минных разрывов в Сен-Элуа. Опустели и поросшие сорняками поля, по которым тянулись огромные тени облаков, и туго сплетенная сеть окопов набрасывала на них свои желтые и белые петли, впадающие в подходные пути, как в длинные шнуры железнодорожных составов. То тут, то там вился дым от снаряда, будто вытолкнутый призрачной рукой, и развеивался ветром; или облачко шрапнели висело над пустыней, как большая, белая, медленно таявшая снежинка. Пейзаж был мрачным и фантастическим, война стерла с местности ее уютную прелесть и запечатлела в ней свои медные черты, пугающие одинокого созерцателя.
Пустынность и безмолвие, время от времени прерываемые глухими звуками орудий, еще более усиливались печальной картиной разрушения. Разодранные ранцы, ружья с отбитыми прикладами, ошметки разной утвари – и, ужасающим контрастом, детская игрушка; тут же взрыватель, глубокие воронки от издохших снарядов, бутылки, жнейки, порванные книжки, разбитая посуда, ямы – зловещая темнота которых выдавала погреб, где, может быть, лежали скелеты несчастных обитателей дома, обглоданные усердными в своей прожорливости крысиными ордами, – персиковое деревцо, лишенное опоры и беспомощно простиравшее руки, в конюшнях – еще привязанные цепями скелеты домашних животных, в опустелом саду – ямины и зеленеющие меж ними, затерянные в сорняках перья лука, полынь, ревень и нарциссы, на соседних полях – хлеб, сложенный в скирды с налившимися зерном колосьями, – все это было рассечено наполовину засыпанной траншеей и овеяно запахом пожарища и распада. Скорбные мысли невольно посещают солдата, ступившего на развалины такого селения, когда он вспоминает о тех, кто еще недавно здесь хозяйничал.
Боевая позиция, как я уже сообщал, полукругом огибала деревню, соединяясь с ней рядом траншей. Она была разделена на два участка – Монши-Юг и Монши-Запад. Эти участки в свою очередь подразделялись на шесть рот от А до F. Дугообразная форма позиции давала англичанам хорошую возможность фланкировки, и, ловко используя ее, они приносили нам большие потери. В этом им помогало спрятанное сразу же за их линией орудие, стрелявшее мелкой шрапнелью, вылет и попадание которой сливались в один звук. Как молния среди ясного неба вспыхивал вдоль окопа сноп свинцовых пуль, что требовало особой бдительности постового.
Пройдемся теперь по самой позиции, какой она была в то время, чтобы усвоить некоторые ходовые выражения.
Чтобы проникнуть на передовую, для краткости называемую окопом, мы сначала должны ступить на один из многочисленных подходных путей, назначение которых – прикрытие подхода к боевой позиции. Таким образом, эти окопы, протяженностью часто в целые километры, ведут к вражескому стану, но, чтобы их нельзя было обстрелять по всей длине, их прорыли зигзагообразно или слегка искривленно.
После пятнадцатиминутного марша мы прорезаем параллельную первой вторую линию, где продолжается сопротивление, если боевой окоп взят.
Сразу видно, что сам боевой окоп отличается от примитивных сооружений, возникавших в начале войны. Это уже не просто окоп; его подошва тянется на глубине в два или три человеческих роста в нетронутом грунте. Защитники, таким образом, ходят по ней, как по основанию шахты; чтобы осмотреть местность и открыть по ней огонь, они должны подняться по ступеням или широким деревянным лестницам к постовому входу, имеющему вид длинного бруствера, который так врыт в землю, что стоящий на нем возвышается над грунтом на высоту своей головы. Каждый стрелок стоит на своем посту в более или менее укрепленной нише, пряча голову за пакет с песком или стальной щит. Собственно обзор осуществляется через крошечные амбразуры, куда просунут ружейный ствол. Большие массы земли, извлеченные из окопа, сложены за линией в виде вала, служащего одновременно тыловым прикрытием; в этот земляной вал встроены возвышающиеся над ним пулеметные площадки. С лобовой стороны окопа землю, наоборот, тщательно расчищают, чтобы освободить пространство для стрельбы.
Перед окопом и вдоль него тянется, часто изломанно, заграждение, – сеть туго сплетенной колючей проволоки, которая позволяет спокойно расстреливать захватчика из постовых ниш.
Заграждение опутано высокой травой, которая уже заселила опустелые поля новой и инородной порослью. Дикорастущие цветы, обычно поодиночке разбросанные среди злаков, теперь завладели всем пространством; повсюду буйно разрослись низкие кустарники. Затянулись травой и тропы, но они пока еще четко выделяются стелющимися по ним круглыми листьями подорожника. В этой чаще птицам привольно, – будь то куропатки, чей странный призывный клич часто слышен по ночам, или жаворонки, чье многоголосое пение оглашает пространство вместе с первыми лучами солнца.
Чтобы уберечь окоп от фланкировки, он проведен меандрически, то есть как бы отскакивает назад равномерными излучинами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34