Пожелав ему всего самого наилучшего, я живо покинул деревню, спасаясь от непрестанно ухающих тяжелых снарядов. В трехстах метрах от Арло я остановился, чтобы полюбоваться взмывающими ввысь облаками взрывов, которые, смотря по тому, размалывали ли они кирпичные постройки или вздымали землю из садов, были окрашены то в красные, то в черные тона, смешанные с нежной белизной хлопающей шрапнели. Но когда группы легких снарядов начали падать на узкие тропинки, соединяющие Арло с Фреснуа, я отказался от дальнейших наблюдений и быстро покинул поле, чтобы не «подвергать себя смерти», как обычно говорили во второй роте.
Подобные прогулки, которые я растягивал иногда до городка Энин-Льетара, я совершал довольно часто, так как в первые две недели, несмотря на многочисленный штат, мне не удалось передать ни одного донесения.
Начиная с 20 апреля Фреснуа обстреливали 12-дюймовыми орудиями, чьи снаряды рвались с адским шипением. После каждого взрыва деревню окутывало огромное, красно-коричневое пикриновое облако, выраставшее, как гриб. Даже неразорвавшиеся снаряды слегка сотрясали землю. Солдат девятой роты, настигнутый во дворе замка подобным снарядом, был высоко подброшен над деревьями парка, и, шлепнувшись о землю, переломал себе все кости.
Как-то вечером, съезжая на велосипеде с холма по направлению к деревне, я заметил знакомое красно-коричневое облако, поднимающееся вверх. Я слез с велосипеда и стал посреди поля, спокойно дожидаясь конца обстрела. Приблизительно через три секунды после каждого взрыва раздавался мощный грохот, к которому присоединялось многоголосое свистение и щебетание, словно приближалась плотная птичья стая. Затем сыпались сотни осколков и пылью вздымали сухую землю. Спектакль повторился неоднократно, и каждый раз я ждал этого относительно медленного приближения осколков с мучительным любопытством, не лишенным, однако, и приятности.
Пополудни деревня обстреливалась орудиями различного калибра. Несмотря на опасность, я не мог оторваться от слухового окна своего дома; зрелище отдельных подразделений и связных, торопливо снующих по обстреливаемой местности, то и дело бросающихся на землю и со всех сторон окруженных вихрями земли, было поистине захватывающим. Вот так, заглядывая судьбе в карты, легко забываешь про собственную безопасность.
Когда после окончания одного из таких огненных испытаний – а иначе их не назовешь – я возвращался в деревню, снарядом расплющило еще один погреб. Из-под дымящегося помещения откопали только три трупа. У самого входа в разодранном мундире ничком лежал мертвец; голова у него была оторвана и кровь стеклась в лужу. Когда санитар, собравшись вынуть ценные вещи, перевернул его лицом вверх, показался обрубок руки, на котором торчал лишь большой палец.
Со дня на день артиллерия все более оживлялась и исключала всякое сомнение в близком штурме. 27-го в полночь я получил телефонограмму: “67 von 5 a m.”, что на нашем шифре означало: «с 5 часов утра повышенная боевая готовность».
Чтобы достойно встретить предстоящие напасти, я тут же лег, но едва начал засыпать, как в дом угодил снаряд, расплющив переборку лестницы, ведущей в погреб, и вся каменная кладка обрушилась внутрь помещения. Мы вскочили и побежали в штольню.
Когда, удрученные и усталые, при свете свечи мы сидели на лестнице, ко мне вбежал командир моих сигнальщиков, чья станция, а вместе с ней и две ценные сигнальные лампы, были разгромлены еще вчера, и доложил: «Герр лейтенант, в погреб дома № 11 попал прямой снаряд, под развалинами люди!» Поскольку в этом доме у меня было два связных и три телефониста, я, взяв с собой нескольких человек, поспешил на помощь пострадавшим.
Там, в штольне, я нашел одного ефрейтора и одного раненого и услышал от них следующее: когда первые залпы прогремели подозрительно близко, четверо из пятерых обитателей решили спуститься в штольню. Один из них спрыгнул тут же, один продолжал спокойно лежать, двое же других стали натягивать сапоги. Самый предусмотрительный и самый безразличный, как это и водится на войне, остались невредимы; первый вообще не был ранен, тот же, который спал, получил осколок в бедро. Трое других были разорваны снарядом, пролетевшим сквозь стенку погреба и разорвавшимся в противоположном углу.
После этого рассказа я на всякий случай закурил сигару и вошел в наполненное дымом помещение, посредине которого почти до потолка высилась беспорядочная груда разбитых коек, соломенных матрацев и других предметов мебели. Вставив несколько свечей в швы кладки, мы приступили к скорбному обряду. Ухватившись за торчащие из развалин ноги, мы вытащили трупы наружу. У одного была оторвана голова, и шея лежала на туловище, как большая, окровавленная губка. Из обрубленной руки второго высовывалась размозженная кость, а мундир был пропитан кровью, вытекшей из большой раны в груди. У третьего из распоротого живота вытекли внутренности. Когда мы его вытаскивали, в страшную рану с отвратительным шумом воткнулась расколотая доска. Какой-то ординарец что-то по этому поводу заметил, но мой денщик словами: «Помолчи, не до болтовни теперь!» – урезонил его.
Я составил перечень ценностей, которые мы у них нашли. Это было жуткое занятие. Свечи красноватым пламенем мерцали сквозь густой чад, пока оба мои помощника передавали мне бумажники и серебряные предметы, словно совершая какое-то тайное, темное действо. На лица мертвецов осела мелкая, желтая кирпичная пудра, придавая им вид неподвижных восковых масок. Мы накинули на них одеяла и поспешили вон из погреба, завернув раненого в плащ-палатку. Подбадривая девизом стоиков: «Стисни зубы, приятель!» – мы потащили его сквозь неистовый шрапнельный огонь к медицинскому пункту.
Вернувшись в свое жилище, я сделал сначала несколько глотков шерри-бренди, чтобы прийти в чувство. Вскоре снова начался оживленный обстрел, прогнав нас в штольню, ибо у всех перед глазами еще стоял наглядный пример того действия, какое артиллерийский огонь может оказывать на погреб.
В 5 часов 14 минут за какие-то доли секунды огонь достиг небывалой силы. Наша информационная служба хорошо предусмотрела события. Штольня, в которой мы сидели, раскачивалась и тряслась, как корабль во время шторма; вокруг с грохотом раскалывалась каменная кладка и трещали соседние дома, валившиеся под ударами снарядов.
В 7 часов я поймал светограмму бригады, адресованную второму батальону: «Требуем немедленно прояснить ситуацию». Через час запыхавшийся связной принес донесение: «Неприятель занял Арло, Арлоский парк. Восьмая рота предприняла контратаку, пока все. Рохоль, капитан».
За время трехнедельного пребывания во Фреснуа это было единственное, хотя и очень важное, сообщение, которое я передал по своей мощной системе связи. Теперь, когда моя деятельность обрела такую ценность, артиллерия вывела из строя почти все мои установки. Сам я сидел под огненным колпаком, как пойманная мышь. Оказалось, что сооружение этого сборного пункта донесений не имело смысла; пункт получился сверхцентрализованным.
Благодаря этой поразившей меня догадке я вдруг понял, почему с некоторых пор по стенам били пули, пущенные с такого близкого расстояния.
Едва мы осознали, какие большие потери понес полк, как обстрел возобновился с удвоенной силой. Книгге стоял на верхней ступеньке последним, когда громовой удар возвестил, что англичанам удалось шарахнуть по нашему погребу. Благодушного Книгге увесистый камень ударил по загривку, но больше он не потерпел никакого урона. Наверху же все было разбито вдребезги. Дневной свет проглядывал к нам сквозь два велосипеда, прижатых ко входу штольни. Присмиревшие, мы переместились на нижнюю ступеньку, но глухие толчки и грохочущие камни убеждали нас в ненадежности нашего убежища.
Чудом еще работал телефон; я представил начальнику дивизионной службы связи наше положение и получил приказ перебраться вместе с людьми в близлежащую санитарную штольню.
Мы упаковали самое необходимое и вознамерились покинуть штольню через второй, пока еще уцелевший выход. Хотя я не скупился на приказания и угрозы, люди из телефонной роты, мало приспособленные к бою, так долго копались, не решаясь выйти из-под защиты штольни на открытый огонь, что и этот выход, размолотый снарядом, рухнул. К счастью, никто не пострадал, только жалобно взвыла наша маленькая собачка, и с тех пор мы ее больше не видели.
Рывком отбросив велосипеды, загораживающие выход из погреба, мы на четвереньках переползли через груду развалин и сквозь узкое отверстие в стене выбрались наружу. Не тратя времени на рассматривание тех невероятных изменений, которые претерпела местность всего за несколько часов, мы помчались к выходу из деревни. Едва последний выскочил из ворот, как в дом уже снова угодил мощный снаряд.
Пространство между деревенской околицей и санитарной штольней было опоясано кольцом заградительного огня. Легкие и тяжелые снаряды с ударными, дистанционными и замедленно действующими взрывателями, неразорвавшиеся снаряды и шрапнель сливались друг с другом в бешеное действо, дикое для зрения и слуха. Посреди него, огибая справа и слева адский котел деревни, продвигались отряды подкрепления.
Во Фреснуа земляные столбы вышиной с колокольню ежесекундно следовали один за другим, стремясь перещеголять друг друга. Как по волшебству, дома поочередно проглатывались землей; обрушивались стены, срывались фронтоны, и оголенные стропила летели на воздух, размалывая соседние крыши. Над белесыми испарениями плясали тучи осколков. Глаза и уши, как зачарованные, были прикованы к этой круговерти уничтожения.
В санитарной штольне мы провели еще два дня, страдая от тесноты, так как, кроме моих людей, в ней помещались еще два батальонных штаба, сменные отряды и неизбежные «отставшие». Толкотня у входов, где люди кишели, как пчелы перед летками пчелиного улья, не могла остаться незамеченной. Вскоре по полевой дороге, проходившей мимо деревни, снаряды хлопали уже каждую минуту, настигая бесчисленных жертв, так что крики, подзывавшие санитаров, не умолкали. Из-за этой проклятой пальбы я лишился четырех велосипедов, которые мы оставили около входа в штольню. Скрученные в какие-то немыслимые конструкции, они улетучились невесть куда.
Перед входом, застывший и молчаливый, завернутый в свою плащ-палатку, все еще в роговых очках, лежал командир восьмой роты, лейтенант Лемьер, принесенный сюда его людьми. Пуля попала ему в рот. Его младший брат через несколько месяцев погиб точно от такого же ранения.
30 апреля я передал дела своему преемнику из сменного 25-го полка, и мы двинулись на Флер – сборный пункт первого батальона. Оставив слева известковый карьер «Ше-бон-тан», изрытый глубокими воронками, мы, радуясь от души чудесному дню, шли, не торопясь, через поле в Бомон. Взор снова наслаждался красотой земли, наконец-то избавившись от невыносимой тесноты затхлой штольни, и легкие пьянились ласковым весенним воздухом. Оставив грохот пушек позади, мы могли сказать:

Свой день Создатель сотворил
Для высших радостей, не для сраженья.

Во Флере я обнаружил, что квартира, предназначенная мне, была занята несколькими этапными фельдфебелями, которые под предлогом, что сторожат жилье для некоего барона X, отказывались освободить место, однако они не учли крайнее нетерпение усталого и раздраженного фронтовика. Я велел своим спутникам без всяких церемоний выбить дверь, и, после небольшой потасовки на глазах испуганных обитателей дома, прибежавших сюда в ночном облачении, господа полетели вниз по лестнице. Учтивость Книгге зашла так далеко, что он швырнул вослед им и их высокие сапоги. После этой небольшой атаки я забрался в нагретую постель, уступив одну ее половину своему бездомному другу Киусу. Сон на таких «мебелях», о которых мы уже успели забыть, оказался для нас столь благотворным, что на следующее утро мы проснулись «свежи, как прежде».
Поскольку первый батальон за прошедшие бои пострадал не сильно, то настроение было вполне жизнерадостным, когда мы отправились на вокзал в Дуэ. Оттуда мы поехали к узловой станции Безиньи, недалеко от которой находилась деревня Серен, где мы должны были остановиться на несколько дней для отдыха. Радушное население приютило нас, и уже в первый вечер из многих домов доносился веселый шум товарищеских пирушек.
Такие возлияния после успешной битвы почитались у древних воинов лучшей памятью о ней.
И если десять из дюжины погибали, то двое оставшихся с убийственным постоянством собирались в первый же вечер, чтобы в тишине поднять бокал вина за павших товарищей и с шутками обсудить пережитое. Напастям, в которых выстояли, – грубоватый солдатский юмор; тем, которые еще предстоят, – глоток из непочатой бутылки, пусть смерть и ад усмехались бы при этом, лишь бы вино было добрым. Таков был праведный воинский обычай с древнейших времен.
Прежде всего он научил меня ценить офицерскую трапезу. Здесь, где собирались носители фронтового духа и воинский авангард, концентрировалась воля к победе, обретая форму в очертаниях суровых и закаленных лиц. Здесь оживала стихия, выявляющая, но и одухотворяющая дикую грубость войны, здоровая радость опасности, рыцарское стремление выдержать бой. На протяжении четырех лет огонь постепенно выплавлял все более чистую и бесстрашную воинскую касту.
На следующее утро ко мне явился Книгге и зачитал приказы, из которых я к полудню уяснил, что должен принять командование четвертой ротой. Сражаясь в этой роте, осенью 1914-го пал нижнесаксонский поэт Герман Лёнс.

Против индусов

6 мая 1917 года мы снова шли маршем к хорошо знакомому Бранкуру, а на следующий день двинулись через Монбреэн, Рамикур и Жонкур к линии Зигфрида, покинутой нами месяц тому назад.
Первый вечер был бурным; потоки воды низвергались на затопленную равнину. Затем ряд прекрасных, теплых дней примирил нас с нашим новым местопребыванием. Я весь отдался наслаждению великолепным ландшафтом, не обращая внимания на белые шары шрапнели и рвущиеся снаряды. Восприятие весны в эти годы было крепко связано с мыслью о развивающихся боевых действиях; признаки грядущего большого наступления были такими же составляющими, как сияние неба и молодая зелень.
Наша позиция образовала выступ в форме полумесяца перед Сен-Кантенским каналом, за ним лежала знаменитая линия Зигфрида. Не могу понять, зачем нам нужно было залегать в узких, неудобных меловых траншеях, имея за спиной такой мощный, колоссальный бастион.
Передняя линия вилась по равнине, испятнанной отдельными группами деревьев и разрисованной нежными красками ранней весны. Можно было безнаказанно расхаживать впереди и сзади траншеи: выставленные далеко вперед полевые посты охраняли позицию. Эти посты были сучком в глазу у противника; не проходило и ночи, чтобы он либо силой, либо хитростью не пытался избавиться от этих маленьких отрядов.
Впрочем, первые наши дни на позиции проходили в приятном покое, погода была настолько прекрасна, что теплые ночи люди проводили валяясь на траве. 14 мая нас сменила шестая рота, и мы двинулись направо от горящего Сен-Кантена к месту отдыха Монбреэн – большой деревне, мало пострадавшей от войны и обещавшей нам уютный постой. 20-го в качестве резервной роты мы заняли линию Зигфрида. Нетронутая лесная свежесть окружала нас, все дни напролет просиживали мы в устроенных на склоне беседках, купались и катались на лодках по каналу. В это время, вытянувшись в траве, я с наслаждением прочел всего Ариосто.
Недостатком таких образцовых позиций являются, однако, частые визиты начальства, значительно нарушающие уют жизни в окопах. Впрочем, моему левому флангу, граничащему с основательно потрепанной деревней Белленглиз, не приходилось жаловаться на недостаток огня. Уже в первый день одному из моих людей шрапнельная пуля угодила в правую ягодицу. Когда я, извещенный об этом, поспешил к месту происшествия, раненый в ожидании санитаров с весьма довольным видом сидел на своем левом полушарии и уплетал гигантскую порцию повидла.
25 мая мы сменили двенадцатую роту на ферме Рикеваль. Эта ферма, прежде бывшая поместьем, теперь служила местом пребывания одной из четырех рот позиции. В ее ведении были рассеянные по тылу три пулеметные базы. Эти в шахматном порядке сгруппированные за позицией боевые гнезда были первой попыткой более гибкой обороны.
Ферма лежала самое большее в тысяче пятистах метрах за передовой линией, тем не менее ее окруженные заросшим парком дома остались нетронутыми. Она была густо обжита, так как штольни еще только предстояло строить. Цветущий шиповник в аллеях парка и прелесть окрестностей сообщали нашему пребыванию вблизи фронта тот оттенок радостного сельского наслаждения жизнью, в котором французы знают толк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34