Но несмотря на это, в его больших, темных глазах сквозила печаль. Губы у него были тоньше и суше, чем у остальных Ван Гогов. Голова же была типично ван-гоговская: выпуклые надбровья, квадратный лоб, широкие скулы, массивный округлый подбородок и крупный, резко очерченный нос.Корнелис Маринюс приметил в мастерской все до последней мелочи, хотя сделал вид, будто ни на что не обращает внимания. Он перевидал больше мастерских, чем любой другой человек в Голландии.Винсент роздал детям остатки конфет и отправил их по домам.— Не выпьете ли вы со мной чашку чая, дядя Кор? На улице, наверно, ужасный холод.— Спасибо, Винсент, выпью.Винсент подал ему чай и подивился, как беззаботно в ловко держит дядя свою чашку на коленях, рассуждая о всяких новостях.— Итак, ты решил стать художником, Винсент, — сказал Корнелис. — Да, пора Ван Гогам иметь своего художника. Хейн, Винсент и я покупаем картины у чужих людей вот уже тридцать лет. Теперь же часть денег будет оставаться в семье.— Ну, если трое дядьев и брат торгуют картинами, я могу развернуться вовсю! — засмеялся Винсент. — Не хотите ли кусок хлеба с сыром, дядя Кор? Может, вы проголодались?Корнелис Маринюс хорошо знал, что отказываться от еды у бедного художника — значит жестоко оскорбить его.— Спасибо, поем с удовольствием. Сегодня я рано завтракал.Винсент положил несколько ломтей грубого черного хлеба на щербатую тарелку и вынул из бумаги кусок дешевого сыра. Корнелис Маринюс сделал над собой усилие, чтобы отведать того и другого.— Терстех сказал мне, что Тео присылает тебе сто франков в месяц.— Да, присылает.— Тео молодой человек, ему надо бы беречь деньги. А ты должен зарабатывать свой хлеб сам.Винсент был сыт по горло теми поучениями, которые он только вчера выслушал от Терстеха. Он быстро, не подумав, ответил:— Зарабатывать свой хлеб, дядя Кор? Что это значит? Зарабатывать свой хлеб… или не даром его есть? Есть свой хлеб даром или, иными словами, быть недостойным его, — это, конечно, преступление, ибо каждый честный человек должен быть достоин своего хлеба. Но не уметь зарабатывать на хлеб, хотя и быть достойным его, — это уже несчастье, большое несчастье.Отщипнув кусочек черного мякиша, Винсент скатал из него твердый шарик.— Так вот, если вы скажете мне, дядя Кор: «Ты недостоин своего хлеба», — вы меня обидите. Но если вы справедливо заметите, что я не всегда зарабатываю свой хлеб, то возражать тут не приходится. Но что толку об этом говорить? Если больше вам нечего сказать, это мне ничуть не поможет.О хлебе Корнелис больше не заговаривал. Беседа текла в самом спокойном тоне, пока, совершенно случайно, Винсент, заговорив о выразительности в искусстве, не упомянул имя художника Де Гру.— А знаешь ли ты, Винсент, — сказал Корнелис, — что о личной жизни Де Гру идет худая слава?Винсент не мог спокойно слушать, когда говорили такие вещи о славном Де Гру. Он понимал, что гораздо лучше смиренно поддакнуть дяде, но, видимо, разговаривая с Ван Гогами, он уже ни с чем не мог бы согласиться.— Дядя Кор, мне всегда казалось, что художник, вынося свою работу на суд публики, вправе сохранить при себе свои переживания, свою личную жизнь, хотя она роковым образом связана со всеми трудностями, которые приходится преодолевать, создавая произведение искусства.— Но вместе с тем, — возразил Корнелис, прихлебывая чай, к которому Винсент не подал сахара, — один тот факт, что человек не ходит за плугом или не корпит над счетной книгой, а работает кистью, еще не дает ему орава вести распущенную жизнь. Я сомневаюсь, что мы должны покупать картины художников, которые пренебрегают нравственностью.— А я считаю, что еще безнравственней копаться в грязном белье художника, если его работа безупречна. Труд художника и его личная жизнь — все равно что роженица и ее ребенок. Вы можете глядеть на ребенка, но нечего задирать у роженицы рубашку и смотреть, не запачкана ли она кровью. Это в высшей степени нескромно.Корнелис только что откусил кусочек бутерброда с сыром. Он поспешно выплюнул его в горсть и швырнул в печку.— Ну и ну, — бормотал он. — Ну и ну!Винсент испугался, что Корнелис рассердится, но все сошло благополучно. Усадив дядю поближе к огоньку, Винсент вынул папку со своими набросками и этюдами. Сначала Корнелис молчал, но когда дошел до небольшого рисунка, изображавшего Паддемус со стороны торфяного рынка, — Винсент сделал его в двенадцать часов ночи, гуляя с Брейтнером, — дядя не удержался.— Это здорово, — сказал он. — Можешь ты нарисовать еще несколько городских пейзажей?— Конечно. Я рисую их, когда хочу отдохнуть от работы с моделью. Тут и еще есть такие пейзажи. Вот поглядите!Винсент, заглядывая через плечо Корнелиса, стал перебирать в папке листы разных размеров.— Это Флерстех… а это Геест. Вот рыбный рынок.— Можешь ты нарисовать для меня дюжину таких пейзажей?— Могу, но это уже сделка, а раз сделка — давайте условимся о цене.— Хорошо, сколько же ты хочешь?— На рисунки такого размера, все равно, карандашом или пером, у меня цена одинаковая — два с половиной франка. Это не слишком дорого, как вы полагаете?Корнелису оставалось только рассмеяться про себя, — такие это были ничтожные деньги!— Разумеется, не дорого. Если рисунки будут удачные, я попрошу тебя нарисовать еще двенадцать видов Амстердама. И тогда уже назначу цену сам, чтобы ты получил немного больше.— Дядя Кор, это мой первый заказ! Я не могу и сказать, как я счастлив!— Мы все хотим помочь тебе, Винсент. Только доведи свои работы до нужного уровня, и мы станем покупать у тебя все, что ты нарисуешь. — Он взял шляпу и перчатки. — Будешь писать Тео, передай ему привет от меня.Опьяненный успехом, Винсент схватил свою новую акварель и побежал на улицу Эйлебоомен. Дверь открыла Йет. Вид у нее был расстроенный.— На твоем месте я не стала бы заходить в мастерскую, Винсент. Антон не в себе.— Что случилось? Он болен?Йет вздохнула.— Мечется, как всегда.— Ну, тогда ему, конечно, не до меня.— Лучше обожди до другого раза, Винсент. Я скажу ему, что ты приходил. Когда он будет спокойнее, он сам к тебе зайдет.— Ты не забудешь сказать ему обо мне?— Не забуду.Винсент ждал не одну неделю, но Мауве все не было. Вместо него дважды приходил Терстех. Каждый раз он повторял одно и то же:— Да, да, ты, пожалуй, шагнул немного вперед. Но это еще не то, что нужно. Я еще не могу продавать твои вещи на Плаатсе. Боюсь, что ты работаешь недостаточно усердно или слишком торопливо, Винсент.— Дорогой минхер Терстех, я встаю в пять утра и работаю до одиннадцати или двенадцати ночи. Я отрываюсь от работы лишь для того, чтобы немного перекусить.Терстех недоумевающе покачал головой. Он снова всмотрелся в акварель.— Не понимаю, не понимаю. Твои работы отдают тою же грубостью и резкостью, которая была у тебя, когда ты впервые появился на Плаатсе. Тебе уже давно бы пора это преодолеть. Если у человека есть способности, при упорной работе этого вполне можно добиться.— При упорной работе! — повторил Винсент.— Видит бог, я рад бы купить твои этюды, Винсент! Я хочу, чтобы ты зарабатывал себе на жизнь. Это несправедливо, что Тео приходится тебя кормить… Но я не могу, не могу покупать твои вещи, пока они плохи! Ведь тебе не нужна милостыня.— Нет, не нужна.— Ты должен спешить, это главное. Должен начать продавать свои вещи и зарабатывать себе на жизнь.Когда Терстех повторил эти слова в четвертый раз, Винсент подумал, что он просто издевается над ним. «Ты должен зарабатывать себе на жизнь… но я не могу у тебя купить ничего, ровным счетом ничего!» Как же, черт возьми, он может заработать себе на жизнь, если у него ничего не покупают?Однажды Винсент встретил на улице Мауве. Художник шел быстрым шагом, шел, сам не зная куда, опустив голову и выставив вперед правое плечо. Винсента он словно не узнал.— Давно не видел вас, кузен Мауве.— Я был занят. — Тон у Мауве был холодный, равнодушный.— Да, я знаю, у вас новая картина. Как она продвигается?— Ах… — Он сделал неопределенное движение рукой.— Можно мне как-нибудь зайти к вам в мастерскую? Боюсь, что я со своими акварелями так и застрял на одном месте.— Не сейчас. Говорю тебе, я занят. Я не могу тратить время попусту.— Тогда не заглянете ли вы ко мне, когда выйдете прогуляться? Несколько ваших слов направили бы меня на верную дорогу.— Возможно, как знать. Только я сейчас занят. Мне надо идти.Он зашагал дальше, устремляясь вперед всем телом. Винсент в недоумении глядел ему вслед.Что же такое случилось? Неужели он чем-нибудь оскорбил Мауве? Оттолкнул его?Винсент был очень удивлен, когда через несколько дней к нему в мастерскую наведался Вейсенбрух. Ведь этот человек снисходил до разговора с молодыми или даже с признанными художниками лишь затем, чтобы разругать их на все корки.— Вот это да! — с порога закричал Вейсенбрух, оглядывая комнату. — Дворец, настоящий дворец! Скоро вы будете здесь писать портреты короля и королевы.— Если вам здесь не нравится, можете убираться, — огрызнулся Винсент.— Почему вы не плюнете на живопись, Ван Гог? Ведь это собачья жизнь.— Вы же вот процветаете.— Да, но я добился успеха. А вы никогда не добьетесь.— Возможно. Но я буду писать куда лучше вас.Вейсенбрух расхохотался.— Нет, это вам не удастся! Но, наверное, вы будете писать лучше всех в Гааге, за исключением меня. Если только в вашей живописи отразится ваш характер.— А вы считаете, что тут нет характера? — спросил Винсент, доставая свою папку. — Присядьте, посмотрите.— Я не могу смотреть рисунки сидя.Акварели Вейсенбрух отодвинул в сторону, едва взглянув на них.— Это не в вашей манере; акварель — слишком пресная, вялая техника, чтобы выразить то, что вы хотите.Он заинтересовался карандашными рисунками, изображавшими боринажцев, брабантцев, стариков и старух, которых Винсент часто рисовал в Гааге. Рассматривая лист за листом, он только посмеивался, Винсент ждал, что сейчас на него обрушится град издевательств.— Рисуете вы просто великолепно, — сказал Вейсенбрух, и глаза у него заблестели. — Пожалуй, по этим эскизам я и сам не прочь бы поработать.У Винсента будто подломились колени, так неожиданны были слова Вейсенбруха. Он упал на стул как подкошенный.— Вас, кажется, называют Карающим Мечом?— Так оно и есть. Если бы я увидел, что ваши рисунки плохи, я бы сказал это прямо.— А Терстех разбранил меня за них. Говорит, что они чересчур грубы и резки.— Глупости! В этом-то их сила.— Я хотел рисовать пером, но Терстех говорит, что мне надо целиком перейти на акварели.— И тогда он будет продавать эти акварели, да? Нет, мой друг, если вы видите натуру как рисунок пером, то и передавайте ее рисунком. И, главное, никого не слушайте, даже меня. Идите своим путем.— Пожалуй, так и придется.— Когда Мауве сказал, что вы художник божьей милостью, Терстех не согласился с ним, и Мауве стал вас защищать. Это было при мне. Если это повторится, то теперь, когда я видел ваши работы, я тоже буду стоять за вас.— Мауве сказал, что я художник божьей милостью?— Не вбивайте себе это в голову. Благодарите бога, если хотя бы умрете художником.— Тогда почему же он так холоден ко мне?— Он ко всем холоден, Винсент, когда заканчивает картину. Не обращайте на это внимания. Вот он покончит со своим схевенингенским полотном, и все образуется само собой. А пока можете заходить ко мне, если вам понадобится помощь.— Разрешите задать вам один вопрос, Вейсенбрух?— Пожалуйста.— Это Мауве прислал вас сюда?— Да, Мауве.— А зачем?— Ему хочется знать мое мнение о вашей работе.— Но зачем же ему знать? Если он считает меня художником божьей милостью…— Не знаю. Быть может, Терстех заронил в него сомнение. 6 Терстех все больше терял веру в Винсента, а Мауве становился к нему все холоднее, но их место в его жизни постепенно занимала Христина: она дарила его той простой дружбой, по которой он так тосковал. Она приходила в мастерскую каждый день, рано поутру, и приносила корзинку с шитьем — ей хотелось; чтобы ее руки, как и руки Винсента, были тоже заняты работой. Голос у нее был грубый, слова неловкие, но говорила она спокойно, тихо, и когда Винсенту надо было сосредоточиться, она ему нисколько не мешала. Почти все время Христина мирно сидела у печки, глядя в окно или занимаясь шитьем каких-то вещей для будущего ребенка. Позировала она плохо и с трудом понимала, что от нее хотят, но старалась изо всех сил. Скоро у нее вошло в обычай, перед тем как уйти домой, варить ему обед.— Ты напрасно беспокоишься, Сип, — говорил ей Винсент.— Тут нет никакого беспокойства. Просто я делаю это лучше, чем ты.— Но ты пообедаешь вместе со мной?— Само собою. За малышами мать присмотрит. Мне у тебя нравится.Винсент платил ей франк в день. Он понимал, что это ему не по средствам, но ему было приятно, что она постоянно рядом с ним — кроме того, ему доставляла удовольствие мысль, что он спасает ее от стирки. Когда Винсенту приходилось отлучаться из дому днем, он рисовал ее по вечерам до поздней ночи, и Христина уже не уходила от него. Просыпаясь, Винсент с наслаждением вдыхал запах только что сваренного кофе, глядя, как заботливая женщина хлопочет у печки. Впервые в жизни у него была своя семья, и он чувствовал себя очень уютно.Порой Христина оставалась у него на ночь просто так, без всякой причины.— Я сегодня буду спать здесь, Винсент, — говорила она. — Можно?— Ну конечно, Син. Оставайся, когда хочешь. Ты ведь знаешь, я этому рад.И хотя он ни о чем не просил ее, она начала стирать ему белье, чинить платье и ходить за покупками.— Ведь вы, мужчины, не умеете следить за собой, — говорила она. — Вам надо, чтобы под боком была женщина. Я уверена, что тебя надувают в каждой лавочке.Она вовсе не была хорошей хозяйкой; лень, царившая в доме ее матери, за долгие годы притупила в ней стремление к чистоте и порядку. Она принималась за уборку лишь временами, но решительно и энергично. Ведь она в первый раз за свою жизнь вела хозяйство мужчины, который ей нравился, и поэтому с удовольствием бралась за дело… когда не забывала о нем. Винсент был в восторге; за что бы она ни принималась, ему и в голову не приходило в чем-нибудь ее упрекнуть. Теперь, когда она оправилась от своей вечной усталости, голос у нее стал уже не такой грубый, бранные слова одно за другим исчезали из ее речи. Но она не умела сдерживать свои чувства, и если что-нибудь ее раздражало, она приходила в ярость и снова начинала ругаться хриплым голосом, употребляя такие выражения, каких Винсент не слышал со школьных дней.В эти минуты он видел в Христине карикатуру на самого себя; он тихо сидел на своем стуле, дожидаясь, пока буря утихнет. Христина была столь же терпелива по отношению к нему. Если у него не получался рисунок или она вдруг забывала все, чему он учил ее, и плохо позировала, он разражался бешеной бранью, сотрясавшей стены. Она спокойно давала ему выговориться, и скоро снова наступала тишина. К счастью, получалось так, что они никогда не выходили из себя одновременно.Изо дня в день рисуя Христину, Винсент хорошо изучил ее фигуру и решил теперь сделать настоящий, серьезный этюд. На эту мысль его натолкнула фраза у Мишле: «Comment se fait-il qu'il y ait sur la terre une femme seule desesperee?» «Как это могло случиться, что на свете живет такая одинокая, отчаявшаяся женщина?» (фр.)

Он усадил обнаженную Христину на обрубок дерева подле печки. Разрабатывая этюд, он превратил этот обрубок в пень, вокруг которого пучками росла трава, и перенес всю сцену на природу. Христину он изобразил так: узловатые кисти рук лежат на коленях, голову она уронила на тощие руки, жидкая коса распущена по спине, острые груди свисают к худым бедрам, длинные плоские ступни неуверенно поставлены на землю. Он назвал свой рисунок «Скорбь». Это была женщина, из которой выжаты все соки жизни. Внизу он написал строчку из Мишле.Работа над рисунком заняла целую неделю и вконец опустошила карман Винсента, а до первого марта оставалось еще десять дней. Два-три дня можно было протянуть на черном хлебе из прежних запасов. Винсент почувствовал, Что надо прекратить работу с натурой, хотя это и отбросит его назад.— Син, — сказал он, — боюсь, что я не смогу рисовать тебя до начала следующего месяца.— А что случилось?— У меня вышли все деньги.— Ты не можешь мне платить?— Да.— Мне сейчас все равно нечего делать. Я буду к тебе ходить просто так.— Но тебе надо зарабатывать деньги, Син.— Немножко заработаю как-нибудь.— Но ведь если ты будешь целыми днями сидеть здесь, когда же тебе стирать?— Брось думать об этом… Я обойдусь.Она приходила к нему еще три дня, пока был хлеб. Потом хлеб съели, до первого числа оставалась целая неделя, и Винсент сказал Христине, что он едет в Амстердам к дяде, а когда вернется, зайдет к ней. Три дня он просидел, не выходя из мастерской, на одной воде и делал кое-какие копии; голод не особенно мучил его.На третий день вечером он пошел к Де Боку, надеясь попить у него чаю с печеньем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54