Прошлой зимой Винсент так или иначе помог каждой хозяйке, каждому ребенку в Малом Ваме, и теперь никто не отказывался ему позировать. По воскресным дням углекопы заполняли его хижину, и он делал множество быстрых набросков. Углекопов все это забавляло. Они толпились за спиной Винсента и с любопытством смотрели, как он работает.Из Гааги пришла книга «Упражнения углем», и целых две недели Винсент, трудясь с утра до ночи, копировал те шестьдесят этюдов, которые в ней были. Терстех прислал ему также «Курс рисования» Барга, на который Винсент набросился с необыкновенным жаром.Все пять катастроф, пережитые Винсентом в прошлом, теперь были забыты. Творчество наполняло его душу таким восторгом и всегда приносило такое удовлетворение, какого он не знал, даже служа богу. Когда одиннадцать дней у него не было в кармане ни сантима и он был вынужден брать в долг у мадам Дени краюху хлеба, ему и в голову не пришло хоть раз пожаловаться на голод. Не все ли равно, полон или пуст у тебя желудок, если перед тобой такое изобилие духовной пищи?Целую неделю он каждое утро в половине Третьего ходил к Маркасской шахте и на больших листах рисовал углекопов — мужчин и женщин, шедших на работу по тропинке вдоль изгороди из колючего кустарника, — смутные тени, которые, показавшись на несколько минут, тонули в предрассветном сумраке. Фоном для этих фигур он брал огромные надшахтные строения и кучи шлака, едва видневшиеся на темном небе. Когда рисунок бывал закончен, Винсент делал с него копию и отсылал вместе с письмом Тео.Так прошло два месяца. Винсент рисовал от зари до зари, а копировал уже при свете лампы. И вот его вновь охватило желание поговорить с каким-нибудь художником, уяснить себе, верным ли путем он идет; хотя ему и казалось, что он добился кое-каких успехов, развил гибкость руки и зоркость глаза, уверенности в этом у него не было. Теперь ему хотелось встретиться с настоящим мастером, который взял бы его под свое крыло и настойчиво, кропотливо учил бы азам высокого искусства. Ради этого он готов на все: он будет чистить своему наставнику башмаки и десять раз на день подметать мастерскую.Художник Жюль Бретон, картинами которого Винсент восхищался с юности, жил в Курьере, в ста семидесяти километрах от Малого Вама. Винсент купил билет на все свои деньги, а когда билет кончился, шел пешком пять дней, ночуя в стогах сена и выменивая хлеб на свои рисунки. Когда Винсент очутился среди зеленых садов Курьера и увидел новую, только что выстроенную из красного кирпича великолепную мастерскую Бретона, — вся его смелость мигом пропала. Два дня бродил он по городу, но преодолеть свою робость перед строгой, выглядевшей столь неприступной мастерской так и не смог. Измученный, зверски голодный, без сантима в кармане, в башмаках Питерсена, подошвы которых стали угрожающе тонкими, он прошел пешком все сто семьдесят километров до Боринажа.Он добрался до своей хижины совсем больной и подавленный. Ни денег, ни писем не было. Он слег в постель. Отрывая скудные крохи у своих мужей и ребятишек, его выходили шахтерские жены.За время своего путешествия он страшно исхудал, щеки опять провалились, бездонные темно-зеленые глаза горели лихорадочным огнем. Но во время болезни он сохранял ясность мыслей и знал, что снова наступило, время на что-то решиться.Что ему делать с собой? Как жить? Стать учителем или букинистом? Вновь вернуться к торговле, продавать картины? А где жить? В Эттене, с родителями? В Париже, с братом Тео? С дядьями в Амстердаме? Или без конца скитаться всюду, куда забросит случай, и делать все, что заставит судьба?Однажды, когда ему стало лучше, он, опираясь на подушку, сидел в постели и срисовывал «Пекарню в ландах» Теодора Руссо, спрашивая себя, долго ли сможет он предаваться этому безобидному и милому занятию, как вдруг кто-то без стука открыл дверь и тихо вошел в хижину.Это был Тео. 21 Время пошло Тео на пользу. В двадцать три года он уже был преуспевающим торговцем картинами в Париже, его уважали и коллеги и родные. Он постиг все светские тонкости, знал, как надо одеваться, как держать себя в обществе, о чем говорить. Одет он был в добротный, наглухо застегнутый черный сюртук с широкими отворотами, обшитыми шелковой тесьмой, подбородок упирался в высокий жесткий воротничок, шея была повязала пышным белым галстуком.Лоб у него был огромный, ван-гоговский, волосы темно-каштановые, черты лица тонкие, почти женственные, глаза задумчиво-мечтательные, овал лица удивительно нежный.Он прислонился к двери хижины и в ужасе смотрел на Винсента. Всего несколько часов назад он был у себя в Париже. Там у него была красивая мебель в стиле Луи-Филиппа, умывальник с полотенцами и мылом, занавеси на окнах, ковры на полу, письменный стол, книжные шкафы, приятные для глаз лампы, красивые обои на стенах. А Винсент лежал на голом грязном матраце, укрытый стареньким одеялом. Стены и пол были здесь из грубых досок, вся мебель состояла из ветхого стола и стула; Он был неумыт, непричесан, его лицо и шея заросли жесткой рыжей бородой.— Здравствуй, Тео! — сказал Винсент.Тео бросился к кровати и заглянул брату в лицо.— Винсент, что с тобой? Ради бега, скажи, что случилось?— Ничего. Теперь все в порядке. Я прихворнул немного.— Но это… это логово! Ты, конечно, живешь не здесь… это не твоя квартира?— Моя. А что особенного? У меня тут мастерская.— О, Винсент! — Тео погладил брата по волосам, комок в горле мешал ему говорить.— Как хорошо, что ты здесь, Тео.— Винсент, скажи, что с тобой творится? Почему ты хворал? Что произошло?Винсент рассказал ему о своем путешествии в Курьер.— Вот оно что, значит, ты совсем обессилел. Ну, а потом, когда ты вернулся из Курьера, ты не голодал? Берег себя?— За мной ухаживали жены углекопов.— Да, но что ты ел? — Тео окинул взглядом хижину. — Где твои запасы? Я их не вижу.— Женщины приносят мне помаленьку каждый день. Несут все, что могут: хлеб, кофе, творог и даже кусочек крольчатины.— Но, Винсент, ты сам знаешь, что на хлебе и кофе не поправишься! Почему ты не купишь яиц, овощей, мяса?— Все это стоит в Боринаже денег, как, впрочем, и в любом другом месте.Тео присел на кровать.— Винсент, ради бога, прости меня! Я не знал. Я и понятия не имел обо всем этом.— Брось, старина, ты сделал для меня все, что мог. Я прекрасно себя чувствую. Через несколько дней я буду уже на ногах.Тео провел рукою по глазам, словно хотел смахнуть с них паутину, мешавшую ему смотреть.— Нет, нет, я не понимал. Я думал, ты… Я ничего не знал, Винсент, ничего не знал…— Ах, пустяки. Все это не важно. Как дела в Париже? Куда теперь едешь? В Эттене был?Тео вскочил на ноги.— Есть в этом проклятом поселке магазины? Можно тут что-нибудь купить?— Можно, только в Ваме, внизу за холмом. Но лучше ты возьми стул и сядь. Мне хочется поговорить с тобой. Боже мой, ведь все это длится уже почти два года!Тео нежно погладил Винсента по лицу.— Прежде всего я начиню тебя самой лучшей едой, какую только можно сыскать в Бельгии. Ты изголодался, Винсент, вот в чем беда. А потом я дам тебе хорошую дозу какого-нибудь лекарства от этой лихорадки и уложу спать на мягкой подушке. Слава богу, что я приехал сюда. Если бы я только знал… Лежи смирно и не шевелись, пока я не приду.Он вышел. Винсент взял карандаш и снова принялся срисовывать «Пекарню в ландах». Через полчаса Тео вернулся в сопровождении двух мальчишек. Он принес простыни, подушку, кучу банок и свертков со снедью. Он постелил на кровать прохладные, чистые простыни в заставил Винсента лечь.— А теперь скажи, как растопить эту печку? — спросил он, сняв свой щегольской сюртук и засучивая рукава.— Вон там бумага и сучья. Сначала разожги их, а потом подбрось угля.— Угля! Ты называешь это углем? — возмутился Тео, с удивлением глядя на грязные комья, выбранные из терриля.— Да, такое у нас топливо. Погоди-ка, я покажу тебе, как надо разжигать печку.Винсент хотел было встать с кровати, но Тео подскочил к нему и закричал:— Болван! Лежи смирно и не шевелись, или мне придется задать тебе хорошую трепку!Винсент улыбнулся — впервые за много месяцев. Улыбка приглушила лихорадочный блеск его глаз. Тео положил пару яиц в один из горшков, насыпал бобов в другой, в третий налил парного молока и стал поджаривать белый хлеб на рашпере. Винсент глядел, как Тео, высоко закатав рукава, хлопочет у печки, и одно сознание, что брат снова около него, было ему дороже всякой еды.Наконец Тео справился со стряпней. Он пододвинул к кровати стол, вынул из саквояжа белоснежное полотенце и разостлал его вместо скатерти. Затем он положил в бобы порядочный кусок масла, отправил туда же сваренные всмятку яйца и вооружился ложкой.— Ну вот, старина, — сказал он, — разевай-ка рот. Один бог знает, как давно ты не ел по-человечески.— Оставь, Тео, — сопротивлялся Винсент. — Я вполне могу есть сам.Тео поддел ложкой яичный желток, поднес его к носу Винсента и сказал:— Открой рот, мальчик, или я залеплю тебе яйцом прямо в глаз!Поев, Винсент откинулся на подушку и вздохнул с чувством глубокого удовлетворения.— Ах, как вкусно! — сказал он. — Я совсем забыл, что на свете есть вкусные вещи.— Теперь уже не забудешь, мой мальчик.— Расскажи мне, Тео, обо всем. Как идут дела у Гупиля? Я изголодался по новостям.— Придется тебе поголодать еще немного. У меня припасено для тебя кое-что, от чего ты сразу заснешь. Выпей и лежи спокойно, пусть еда хорошенько тебя подкрепит.— Но я совсем не хочу спать, Тео. Мне хочется поболтать. Выспаться я могу и потом.— Никто тебя не спрашивает, чего ты хочешь и чего нет. Тебе приказывают. Выпей это, будь умницей. А когда выспишься, я тебе приготовлю чудесный бифштекс с картошкой, и ты сразу выздоровеешь.Винсент проспал до самого вечера и проснулся, чувствуя себя уже гораздо лучше. Тео сидел у окна и разглядывал рисунки брата. Винсент долго молча наблюдал за ним, на душе у него было легко и спокойно. Когда Тео заметил, что Винсент не спит, он встал и широко улыбнулся.— Ну вот! Как ты себя чувствуешь? Лучше? Спал ты довольно крепко.— Что скажешь в моих рисунках? Понравился тебе хоть один?— Погоди, я сперва поджарю бифштекс. Картошку я уже почистил, остается только сварить ее.Он повозился у печки, поднес к постели таз с горячей водой.— Какую взять бритву, Винсент, мою или твою?— Разве нельзя съесть бифштекс, не побрившись?— Ну, нет! И кроме того, к бифштексу нельзя и прикоснуться, если сначала не вымоешь шею и уши да не причешешься как следует. Засунь-ка это полотенце себе под подбородок.Он тщательно выбрил Винсента, умыл его, причесал и одел в новую рубашку, которую тоже достал из саквояжа.— Прекрасно! — воскликнул он, отойдя на несколько шагов и любуясь своей работой. — Теперь ты похож на Ван Тога!— Живей, Тео! Бифштекс подгорает!Тео опять пододвинул стол к кровати и поставил на него толстый, сочный бифштекс, вареную картошку с маслом и молоко.— Черт возьми, Тео, неужели ты думаешь, что я съем весь этот бифштекс?— Разумеется, нет. Половину я беру на себя. Ну, принимайся за дело. Нужно только покрепче зажмурить глаза, и все будет совсем как дома, в Эттене.После обеда Тео набил трубку Винсента парижским табаком.— Закуривай, — сказал он. — Не следовало бы разрешать тебе это, но мне кажется, что настоящий табак принесет скорей пользу, чем вред.Винсент с наслаждением затягивался, потирая время от времени себе щеку теплым, чуть влажным чубуком трубка. А Тео, пуская облачко дыма, задумчиво глядел на шершавые доски стены и видел свое детство в Брабанте. Винсент всегда был для него самым близким человеком на свете, гораздо более близким, чем мать или отец. Благодаря Винсенту все его детство было светлым и чудесным. За этот год в Париже он забыл Винсента, но больше уже никогда его не забудет. Без Винсента ему все время чего-то недоставало. Он чувствовал, что оба они как бы были частью единого целого. Вместе они ясно видели свою жизненную цель, а порознь — заходили в тупик. Вместе они понимали смысл жизни и дорожили ею, а сам он, без Винсента, не раз спрашивал себя, к чему все его старания и все успехи? Надо, чтобы Винсент был рядом, тогда жизнь будет полной. И Винсенту он необходим, ведь Винсент настоящий ребенок. Надо его вытащить из этой дыры, поставить опять на ноги. Надо заставить его понять, что он впустую растрачивает себя, надо как-то встряхнуть его, чтобы он обрел новую цель, новые силы.— Винсент, — сказал он, — подождем день или два, пока ты немного окрепнешь, а потом я заберу тебя домой, в Эттен.Несколько минут Винсент дымил трубкой и не отзывался. Он хорошо понимал, что теперь надо все обсудить самым тщательным образом, и для этого, к несчастью, нет иного средства, кроме слов. Что ж, он постарается раскрыть Тео свою душу. И тогда все уладится.— Тео, а есть ли смысл мне возвращаться домой? Сам того не желая, я стал в глазах семьи пропащим, подозрительным человеком, во всяком случае на меня смотрят с опаской. Вот почему я думаю, что лучше мне держаться подальше от родных, чтобы я как бы перестал для них существовать. Меня часто обуревают страсти, я в любую минуту могу натворить глупостей. Я несдержан на язык и часто поступаю поспешно там, где нужно терпеливо ждать. Но должен ли я из-за этого считать себя человеком опасным и не способным ни на что толковое? Не думаю. Нужно только эту самую страстность обратить на хорошее дело. К примеру, у меня неудержимая страсть к картинам и книгам и я хочу всю жизнь учиться, — для меня это так же необходимо, как хлеб. Надеюсь, ты понимаешь меня.— Понимаю, Винсент. Но любоваться картинами и читать книги — в твои годы всего лишь развлечение. Это не может стать делом твоей жизни. Вот уже пять лет ты не устроен, мечешься от одного к другому. За это время ты опускался все больше и больше.Винсент взял щепоть табаку, растер его между ладонями, чтобы он стал влажным, и набил себе трубку. Но зажечь ее он позабыл.— Это верно, — отвечал он. — Верно, что порой я зарабатывал себе кусок хлеба сам, а порой мне давали его друзья из милости. Это правда, что я потерял у многих людей всякое доверие и мои денежные дела в самом плачевном состоянии, а будущее темным-темно. Но разве это непременно значит, что я опустился? Я должен, Тео, идти дальше по той дорожке, которую выбрал. Если я брошу искать, брошу учиться, махну на это рукой — вот тогда я действительно пропал.— Ты что-то стараешься мне втолковать, старина, но убей меня бог, если я понимаю, в чем дело.Плотно прижимая к табаку горящую спичку, Винсент раскурил трубку.— Я помню те времена, — произнес он, — когда мы бродили вдвоем около старой мельницы в Рэйсвейке. Тогда мы на многое смотрели одинаковыми глазами.— Но, Винсент, ты так изменился с тех пор.— Это не совсем верно. Жизнь у меня была тогда гораздо легче, это правда, но что касается моих взглядов на жизнь — они остались прежними.— Ради твоего же блага мне хочется верить в это.— Ты не думай, Тео, что я отрицаю факты. Я верен себе в своей неверности, меня волнует только одно — как стать полезным людям. Неужели я не могу найти для себя полезного дела?Тео встал со стула, повозился с керосиновой лампой и в конце концов зажег ее. Он налил стакан молока.— Выпей. Я не хочу, чтобы ты опять ослабел.Винсент пил быстро и чуть не захлебнулся. Еще не вытерев губы, он уже снова заговорил:— Наши сокровенные мысли, — находят ли они когда-нибудь свое выражение? У тебя в душе может пылать жаркий огонь, и никто не подойдет к нему, чтобы согреться. Прохожий видит лишь легкий дымок из трубы и шагает дальше своей дорогой. Скажи, что тут делать? Надо ли беречь этот внутренний огонь, лелеять его и терпеливо ждать часа, когда кто-нибудь подойдет погреться?Тео пересел со стула на кровать.— Знаешь, что мне сейчас представилось? — спросил он.— Нет, не знаю.— Старая мельница в Рэйсвейке.— Она была чудесная, эта мельница… Правда?— Правда.— И детство у нас было чудесное.— Ты сделал мое детство светлым, Винсент. Все мои первые воспоминания связаны с тобой.Оба долго молчали.— Винсент, надеюсь, ты понимаешь, — все, что я тут тебе говорил, исходит от родители, а не от меня. Они уговорили меня поехать сюда и постараться убедить тебя вернуться в Голландию и найти службу. Велели тебя пристыдить.— Да, Тео, все, что они говорят, — истинная правда. Только они не понимают, почему я так поступаю, и не видят, как важно то, что я сейчас делаю, для всей моей жизни. Но ведь если я опустился, зато преуспел ты. Если сейчас никто меня не любит, то зато любят тебя. И потому я счастлив. Я говорю тебе это от чистого сердца и буду так говорить всегда. Но мне бы очень хотелось, чтобы ты видел во мне не только неисправимого бездельника.— Забудем об этом. Если я не писал тебе целый год, то это только по небрежности, а не в осуждение. Я верил в тебя, верил неизменно еще с тех дней, когда мы брались за руки и шли по высокой траве через луга Зюндерта. Я и сейчас верю в тебя не меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54