Если так, то каким образом выяснить это? Где найти лабораторию, в которой можно было бы так же рассмотреть феномен полового сношения, как изучают под микроскопом окрашенные срезы мозга?
Сама мысль казалась неуместной. Брейер, Шарко и Хробак просто не рассчитывали, что их замечания будут восприняты серьезно. Половой акт естествен и нормален. Бывают неприятные случаи, да. Воздержание, да. Разве он сам не воздерживался до тридцати лет в самом сексуальном городе мира? Но проблемы?
Нет, здесь нет ничего. Он ученый, Он верит только в то, что поддается измерению.
Книга шестая: Оковы зимы сброшены
1
Ему предложили прочитать лекцию о мужской истерии на первом заседании Медицинского общества, которое обычно охотно посещают представители австрийской и германской печати, члены медицинского факультета университета, врачи, занимающиеся частной практикой, а также сотрудники небольших венских больниц. Он съел несколько соленых палочек с тмином и отказался от обеда. Марта отгладила лучший костюм, Мария начистила ботинки. Шевелюра Зигмунда была приведена в порядок, борода подровнена. Марта с гордостью осмотрела его.
Встреча Медицинского общества проходила в зале Консистории старого университета, казавшегося небольшим под сенью нового, построенного два года назад. Зал заседаний вмещал сто сорок человек. Зигмунд увидел профессора Брюкке, рядом с ним сидели Экснер и Флейшль, Брейер – по соседству с Мейнертом, Нотна–гель – в окружении своих молодых врачей; здесь же были и его друзья по Институту Кассовица. Заседание открыл отставной профессор Генрих фон Бамбергер, у которого Зигмунд учился много лет назад. В переполненном зале было душно от дыма сигар. Зигмунд ерзал на стуле, пока профессор Гроссман, ларинголог, делал сообщение о волчанке на деснах. Затем подошла очередь Зигмунда.
Начало его выступления аудитория приняла благосклонно. Но когда он дошел до описания мужской истерии согласно классификации Шарко, который «доказал существование ясно различимых симптомов истерии», разрушив тем самым представление, будто дело идет о симуляции, профессор Мейнерт поморщился. Когда же доктор Фрейд приступил к описанию случаев, которые он изучал в Сальпетриере, Мейнерт стал разглядывать потолок. Через двадцать минут Зигмунд потерял контакт с аудиторией, многие присутствовавшие перешептывались.
Председательствовавший Бамбергер заметил, что в докладе доктора Фрейда нет ничего нового, о мужской истерии было известно, но она не вызывает приступов или параличей того вида, о которых сообщил доктор Фрейд. Встал Мейнерт, пряди его длинных седых волос закрыли глаза, круглое лицо озарила улыбка, которая показалась Зигмунду снисходительной. Однако тон его голоса быстро развеял всякие иллюзии.
– Господа, французский импорт, провезенный господином доктором Фрейдом через австрийскую таможню, мог казаться имеющим солидное содержание в разреженной неврологической атмосфере Парижа, но он превратился в ничто, как только пересек границу и оказался озаренным ясным научным светом Вены. За тридцать лет работы патологом и психиатром я наблюдал и установил много клинических симптомов поражения передней части мозга. Я проследил деятельность механизма мозга в болезненном состоянии. В моих исследованиях коры и клеток головного мозга и их связей со всей его пирамидой я не нашел никаких указаний на мужскую истерию. Я также не нашел афазию или анестезию как формы, предрасполагающие к заболеванию. – Он сделал паузу и благосклонно поклонился в сторону Зигмунда. – Однако я не хочу сказать, что отрицательно отношусь к таким поездкам, расширяющим кругозор, или к восприимчивости некоторых из моих более молодых и более смелых коллег. Поэтому я хочу подтвердить свой интерес к поразительным теориям доктора Фрейда и призываю его представить случаи мужской истерии обществу, с тем чтобы он мог доказать основательность своих утверждений.
Зигмунд был так огорошен враждебным приемом, что не слышал ни единого слова из превосходного доклада доктора Латшенбергера, химика–физиолога, о выделении желчи при острых заболеваниях у животных. Когда он собрался с силами, чтобы преодолеть оцепенение, зал опустел. Около зала его ожидали несколько молодых сотрудников, которые хотели поблагодарить Зигмунда за доклад. Брейер ушел с Мейнертом, а Флейшль – с Брюкке.
Он одиноко побрел домой. Была студеная октябрьская ночь, и каждый шаг отдавался тупой болью. Мейнерт пытался высмеять своего бывшего «второго врача» перед значительной частью венского медицинского корпуса.
Марта встретила его в фойе в длинном голубом пеньюаре из шерсти, накинутом на ночную рубашку. Она взглянула на его лицо, и ее глаза помрачнели.
– Зиги, что произошло?
Он развязал галстук, расстегнул рубашку, провел рукой по затекшей шее. Его настроение было подавленным и болезненным.
– Меня плохо приняли.
Они расположились в гостиной, он пил маленькими глотками шоколад.
– Надеюсь, что я не такой уж уязвимый, но я вел себя, как непослушный гимназист, и был выставлен из школы.
Он встал и отошел от столика. Она никогда еще не видела его таким расстроенным, его сжатые губы вздрагивали.
– Молодые члены общества всегда говорили, что старики согласны воспринимать нас только в роли слушателей. Они никогда не хотели нас выслушать. Я видел, как Бамбергер и Мейнерт грубили молодым исследователям, но никогда еще не слышал, чтобы свои возражения они формулировали столь поспешно и ненаучно. Вероятно, мне следовало бы начать с заверений венского медицинского факультета, что парижские коллеги не в состоянии научить нас чему–либо. Меня уронило в их глазах мое предположение, что в Париже применяют более передовую неврологическую методику. Хуже того, меня сочли отступником! Предложение Мейнерта было не только ироничным, но и презрительным.
– Но Мейнерт верен тебе.
– Мы оказались один против другого. В темном туннеле. Два поезда. Прямо в лоб. У меня появился в итоге «железнодорожный позвоночный столб».
Он обнял ее одной рукой и спокойно сказал:
– Вот и неожиданное преимущество брака – плечо, на которое можно опереться, а его владельцу доказать, что я прав, а остальные ошибаются.
Вечером следующего дня, когда он встретился с Брейером и Флейшлем в кафе «Ландтман», где в окружении умиротворяющих коричневатых стен и перегородок между кабинетами болтали или читали газеты на полудюжине языков собравшиеся после трудового дня, он узнал, что был и прав и не прав. Брейер и Флейшль порицали Бамбергера и Мейнерта за грубость, а затем разъяснили своему протеже, в чем его ошибка. Йозеф сказал:
– Зиг, ты должен был рассказать о работах Шарко по мужскому травматизму, не рекламируя его теорию гипнотизма. «Большая истерия» Шарко в любом случае подозрительна. С тех пор как наш земляк Антон Месмер вверг Вену в скандал сто лет назад своим «животным магнетизмом», гипнотизм стал неприемлемым, неприличным словом в австрийских медицинских кругах.
Флейшль кивнул в знак согласия. Брейеру и ему было нелегко порицать своего друга, но они чувствовали, что он затронул нечто более серьезное, чем преходящую склонность к ревности или неловкие манеры. Брейер продолжал:
– Затем следовало бы выбросить из твоего доклада материал о «железнодорожном позвоночнике». Это второстепенный материал, и он выходит за рамки основного тезиса, что нет симптоматической разницы между мужской и женской истерией. Нас учили считать все параличи следствием видимых физических нарушений центральной нервной системы. Если ты утверждаешь, что расстройство мускульных функций и потеря чувствительности могут возникать в результате неврастении, то тогда ты осложняешь положение старых практикующих врачей.
– Но что я должен сделать? Отступить? Я наблюдал случаи истерии, вылечивавшиеся в один миг после явно видимого физического паралича. Вы знаете, Шарко прав, а Мейнерт ошибается.
Флейшль подал знак официанту, и тот принес свежий чай и ром, а также подсоленные булочки с ветчиной. Флейшль продолжил разговор:
– Защита в Вене нужна не Шарко, а тебе. Мейнерт задет. Смягчи его. Ты ведь продолжаешь считать его крупнейшим специалистом в мире по анатомии мозга. Повторяй ему это. Каждый день в течение месяца.
– Что же, я должен игнорировать то, что он задел меня?
– Нет! – твердо вклинился Брейер. – Ты должен доказать свою убежденность. Но делай это не в форме противостояния, показывая, что ты прав, а Мейнерт нет. Ты должен поладить с Мейнертом, или же он тебе здорово навредит.
Местом, где по логике вещей можно было бы найти больных для необходимой демонстрации, было четвертое отделение – отделение нервных болезней примариуса Шольца. Но Шольц злился на молодого «второго врача», осмелившегося перечить старшим, и не разрешил ему обследование или использование больных. По Городской больнице быстрее чумы распространился слух: доктор Фрейд – персона нон грата в девяти основных палатах.
Для всех, за исключением профессора Мейнерта. Тот принял его неловкие добродушные шутки с благосклонностью, и его любезная улыбка была чуть–чуть неискренней, когда он сказал:
– Разумеется, господин коллега, вы можете поискать в моих мужских палатах случай для демонстрации. Вы знаете, что я последний, кто мог бы встать на пути медицинских исследований.
Зигмунд пошел в палаты, где проходил подготовку в психиатрии три года назад. На первой койке лежал бывший хозяин таверны с параличом одной руки; в его истории болезни говорилось, что он «страдает умственным расстройством». Неприятности начались с момента смерти его жены. Доктор Фрейд наблюдал, как у пациента возникал эпилептический приступ, когда больной принялся кричать, что свергнет министерство. Он извергал проклятья, пытался избивать других пациентов, пока его не укрыли под сеткой.
Зигмунд отказался от демонстрации этого случая: у бедняги было полдюжины сопутствующих заболеваний.
На следующее утро он осмотрел другого пациента, официанта, с нарушением речи и частичным параличом лицевых мускулов. В его истории болезни было записано: «Сумасшествие и паралич». Больному понравилось внимание доктора Фрейда, и он признался, что к нему является Господь Бог по меньшей мере сто раз в день…
– …Почему же меня держат в полицейском участке? Служители мучают меня. Они бьют по моей мошонке.
Подняв больного из постели, доктор Фрейд увидел, что у него неровная походка, дрожь пальцев и языка. Налицо были явные симптомы истерии с признаками мегаломании и умственного расстройства, что, как полагал Зигмунд, может помешать доказательству нужного. На следующей койке лежал тридцатитрехлетний кучер одноколки. Он страдал белой горячкой и маниакальным возбуждением, но было нетрудно распознать, что нарушения вызваны алкоголем. Венские извозчики, стараясь согреться, изрядно выпивали с раннего утра.
Во второй палате он обнаружил больного с травмой: кровельщик, упавший пятнадцать лет назад с крыши. А сейчас у него появились бред и галлюцинации. Последний приступ начался у него перед доставкой в больницу, когда он избил дочь, пытавшуюся увести его из кабачка. После первого падения он стал пить, и падения с крыши стали более частыми. Пил ли он и был частично парализован по той причине, что упал с крыши? Или же упал с крыши, потому что пил?
«Это безнадежный случай, – думал Зигмунд, возвращаясь домой после обхода палаты в одиннадцать часов, – там, где присутствует алкоголизм, трудно доказать, что явилось причиной травмы. Хотел бы я знать, пытался ли кто–либо выяснить причину алкоголизма?»
В прихожей было много пациентов; их впускала и церемонно рассаживала Мария. Теперь, на исходе промозглого, сырого октября, его практика процветала. Вернулись бесплатные пациенты. Брейер, Нотнагель, Обер–штейнер направили к нему пациентов, которых они не могли обслужить сами. Профессор Брюкке, слышавший отпор Мейнерта их общему протеже, не обмолвился ни словом о лекции и был, как всегда, спокоен. Он направил к нему немецкого патолога, которому потребовался совет врача–невролога. Успешная работа в Институте Кассовица также способствовала расширению практики, его тамошние коллеги и домашние врачи, сталкивавшиеся с неврологическими проблемами, рекомендовали его для вызовов в дома и больницы. Иногда он не мог помочь: так было с двумя новорожденными. В первом случае от затылка ребенка отделилась небольшая масса вроде косички; во втором – младенец был гидроцефалом, у него с каждым днем увеличивалась голова из–за скопления в ней жидкости. Зигмунд поддерживал жизнь ребенка несколько недель, а затем у того началось воспаление легких с летальным исходом.
Он признался Марте:
– Я занялся детской неврологией, сознавая, что большая часть заболеваний в этой области неизлечима.
– Зачем, Зиги, если это так тяжело?
– По той самой причине, ради которой туда идут другие неврологи: с целью исследования, изучения общности патологических случаев, описания, классификации, выявления отличий от других форм… Мы должны знать, прежде чем начнем робкое продвижение к лечению. Даже через сто лет, может быть, лишь пятьдесят врачей научатся спасать детей наподобие тех двух, что я потерял.
Он глубоко вздохнул.
Но он в самом деле помогал, и иногда ему удавалось спасти детей, которых ему доверяли. Так, семнадцатилетний парень впал в транс, у него шла пена изо рта, он до крови кусал свой язык. В ходе подробного расспроса больного Зигмунд узнал, что, когда мальчику было восемь лет, осколком камня ему проломили череп. Рана зарубцевалась в течение месяца, но шрам на правой стороне головы вызывал раздражение, приведшее к припадку. Доктор Фрейд не мог удалить шрам и, таким образом, причину раздражения, но он установил строгий распорядок, которому надлежало следовать. К нему привели карлика – умного, прекрасно сложенного, за единственным исключением: все у него было миниатюрным. Он прописал встревоженным родителям бромиды, мальчику – усиленную диету и выяснил у своих друзей–медиков, чем следует подкармливать железу внутренней секреции.
Благодаря поступлениям от этих консультаций он вернул долг Минне, выкупил свои золотые часы, снова начал складывать гульдены в кофейную кружку Амалии.
2
Он жил в собственном доме, как гость. Марта просила его об одном – прекратить работу, сесть за стол с салфеткой на коленях хотя бы на одну минуту, пока Мария принесет из кухни супницу. Марта была заботливой и способной хозяйкой, и это не удивляло: свои домашние обязанности она воспринимала так же серьезно, как Зигмунд свои медицинские. Но он не сразу понял это.
Два раза в неделю, когда погода была благоприятной, она будила его спозаранку. По пятницам они уходили утром на набережную Франца–Иосифа на Дунайском канале, куда на лодках привозили рыбу. Марта любила выбирать лучшее. Они шли вдоль Дуная к рынку Шанцель за свежими фруктами, положив карпа или окуня в корзинку. По субботам они совершали утреннюю пятнадцатиминутную прогулку от Ринга по Випплингерштрас–се к Хоэрмаркт, а затем к лучшим рынкам Тухлаубен и Вильдбрет, где в изобилии были куры, гуси, утки, индейки, фазаны, где крестьянки в чепцах, длинных юбках и широких фартуках расхваливали свой товар, а их мужья рубили головы птице и тут же разделывали ее на глазах у домашних хозяек. В семь утра они возвращались к завтраку, приготовленному Марией.
Апогеем пиршества по утрам были среды: Марта и Зигмунд выходили из дома в пять часов, когда едва занималась утренняя заря, и направлялись в самое колоритное место Вены – на Рынок сладостей, Нашмаркт, с его сотнями стоек с манящей, аппетитной пищей, рынок этот называли также «золотыми улицами к лакомству». Там можно было отведать всевозможные деликатесы, экзотические пряности, возбуждающие ум и соблазняющие плоть. Было бы несправедливым сказать, что венцы любили свой Нашмаркт больше, чем оперу или концертный зал, но было что–то особенное в сочетании ароматов, красок и форм на этом рынке, что побуждало венца думать, будто он вкушает пищу всего мира. Зигмунд был зачарован какофонией Нашмаркта. Он сказал Марте:
– Венцы выглядят счастливыми и беззаботными, потому что они любят поесть. Помимо пяти приемов пищи в день они всегда жуют. Самый важный секрет жизни, моя фрау, – делать так, чтобы всегда выделялся желудочный сок.
В первом ряду располагались небольшие стойки с цветами – с каждой стороны по пятьдесят прилавков, изобиловавших буйными осенними цветами и растениями. За ними шли стойки с фруктами – апельсинами, персиками, виноградом из Албании, Франции, Болгарии и Румынии, дынями из Испании, бананами из Эквадора, орехами и изюмом из Чехословакии. Они остановились у прилавков, где продавались только яйца, за ними следовали многочисленные пекарни, торговавшие круглыми тортами «Линцер» с тремя углублениями, заполненными вареньем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Сама мысль казалась неуместной. Брейер, Шарко и Хробак просто не рассчитывали, что их замечания будут восприняты серьезно. Половой акт естествен и нормален. Бывают неприятные случаи, да. Воздержание, да. Разве он сам не воздерживался до тридцати лет в самом сексуальном городе мира? Но проблемы?
Нет, здесь нет ничего. Он ученый, Он верит только в то, что поддается измерению.
Книга шестая: Оковы зимы сброшены
1
Ему предложили прочитать лекцию о мужской истерии на первом заседании Медицинского общества, которое обычно охотно посещают представители австрийской и германской печати, члены медицинского факультета университета, врачи, занимающиеся частной практикой, а также сотрудники небольших венских больниц. Он съел несколько соленых палочек с тмином и отказался от обеда. Марта отгладила лучший костюм, Мария начистила ботинки. Шевелюра Зигмунда была приведена в порядок, борода подровнена. Марта с гордостью осмотрела его.
Встреча Медицинского общества проходила в зале Консистории старого университета, казавшегося небольшим под сенью нового, построенного два года назад. Зал заседаний вмещал сто сорок человек. Зигмунд увидел профессора Брюкке, рядом с ним сидели Экснер и Флейшль, Брейер – по соседству с Мейнертом, Нотна–гель – в окружении своих молодых врачей; здесь же были и его друзья по Институту Кассовица. Заседание открыл отставной профессор Генрих фон Бамбергер, у которого Зигмунд учился много лет назад. В переполненном зале было душно от дыма сигар. Зигмунд ерзал на стуле, пока профессор Гроссман, ларинголог, делал сообщение о волчанке на деснах. Затем подошла очередь Зигмунда.
Начало его выступления аудитория приняла благосклонно. Но когда он дошел до описания мужской истерии согласно классификации Шарко, который «доказал существование ясно различимых симптомов истерии», разрушив тем самым представление, будто дело идет о симуляции, профессор Мейнерт поморщился. Когда же доктор Фрейд приступил к описанию случаев, которые он изучал в Сальпетриере, Мейнерт стал разглядывать потолок. Через двадцать минут Зигмунд потерял контакт с аудиторией, многие присутствовавшие перешептывались.
Председательствовавший Бамбергер заметил, что в докладе доктора Фрейда нет ничего нового, о мужской истерии было известно, но она не вызывает приступов или параличей того вида, о которых сообщил доктор Фрейд. Встал Мейнерт, пряди его длинных седых волос закрыли глаза, круглое лицо озарила улыбка, которая показалась Зигмунду снисходительной. Однако тон его голоса быстро развеял всякие иллюзии.
– Господа, французский импорт, провезенный господином доктором Фрейдом через австрийскую таможню, мог казаться имеющим солидное содержание в разреженной неврологической атмосфере Парижа, но он превратился в ничто, как только пересек границу и оказался озаренным ясным научным светом Вены. За тридцать лет работы патологом и психиатром я наблюдал и установил много клинических симптомов поражения передней части мозга. Я проследил деятельность механизма мозга в болезненном состоянии. В моих исследованиях коры и клеток головного мозга и их связей со всей его пирамидой я не нашел никаких указаний на мужскую истерию. Я также не нашел афазию или анестезию как формы, предрасполагающие к заболеванию. – Он сделал паузу и благосклонно поклонился в сторону Зигмунда. – Однако я не хочу сказать, что отрицательно отношусь к таким поездкам, расширяющим кругозор, или к восприимчивости некоторых из моих более молодых и более смелых коллег. Поэтому я хочу подтвердить свой интерес к поразительным теориям доктора Фрейда и призываю его представить случаи мужской истерии обществу, с тем чтобы он мог доказать основательность своих утверждений.
Зигмунд был так огорошен враждебным приемом, что не слышал ни единого слова из превосходного доклада доктора Латшенбергера, химика–физиолога, о выделении желчи при острых заболеваниях у животных. Когда он собрался с силами, чтобы преодолеть оцепенение, зал опустел. Около зала его ожидали несколько молодых сотрудников, которые хотели поблагодарить Зигмунда за доклад. Брейер ушел с Мейнертом, а Флейшль – с Брюкке.
Он одиноко побрел домой. Была студеная октябрьская ночь, и каждый шаг отдавался тупой болью. Мейнерт пытался высмеять своего бывшего «второго врача» перед значительной частью венского медицинского корпуса.
Марта встретила его в фойе в длинном голубом пеньюаре из шерсти, накинутом на ночную рубашку. Она взглянула на его лицо, и ее глаза помрачнели.
– Зиги, что произошло?
Он развязал галстук, расстегнул рубашку, провел рукой по затекшей шее. Его настроение было подавленным и болезненным.
– Меня плохо приняли.
Они расположились в гостиной, он пил маленькими глотками шоколад.
– Надеюсь, что я не такой уж уязвимый, но я вел себя, как непослушный гимназист, и был выставлен из школы.
Он встал и отошел от столика. Она никогда еще не видела его таким расстроенным, его сжатые губы вздрагивали.
– Молодые члены общества всегда говорили, что старики согласны воспринимать нас только в роли слушателей. Они никогда не хотели нас выслушать. Я видел, как Бамбергер и Мейнерт грубили молодым исследователям, но никогда еще не слышал, чтобы свои возражения они формулировали столь поспешно и ненаучно. Вероятно, мне следовало бы начать с заверений венского медицинского факультета, что парижские коллеги не в состоянии научить нас чему–либо. Меня уронило в их глазах мое предположение, что в Париже применяют более передовую неврологическую методику. Хуже того, меня сочли отступником! Предложение Мейнерта было не только ироничным, но и презрительным.
– Но Мейнерт верен тебе.
– Мы оказались один против другого. В темном туннеле. Два поезда. Прямо в лоб. У меня появился в итоге «железнодорожный позвоночный столб».
Он обнял ее одной рукой и спокойно сказал:
– Вот и неожиданное преимущество брака – плечо, на которое можно опереться, а его владельцу доказать, что я прав, а остальные ошибаются.
Вечером следующего дня, когда он встретился с Брейером и Флейшлем в кафе «Ландтман», где в окружении умиротворяющих коричневатых стен и перегородок между кабинетами болтали или читали газеты на полудюжине языков собравшиеся после трудового дня, он узнал, что был и прав и не прав. Брейер и Флейшль порицали Бамбергера и Мейнерта за грубость, а затем разъяснили своему протеже, в чем его ошибка. Йозеф сказал:
– Зиг, ты должен был рассказать о работах Шарко по мужскому травматизму, не рекламируя его теорию гипнотизма. «Большая истерия» Шарко в любом случае подозрительна. С тех пор как наш земляк Антон Месмер вверг Вену в скандал сто лет назад своим «животным магнетизмом», гипнотизм стал неприемлемым, неприличным словом в австрийских медицинских кругах.
Флейшль кивнул в знак согласия. Брейеру и ему было нелегко порицать своего друга, но они чувствовали, что он затронул нечто более серьезное, чем преходящую склонность к ревности или неловкие манеры. Брейер продолжал:
– Затем следовало бы выбросить из твоего доклада материал о «железнодорожном позвоночнике». Это второстепенный материал, и он выходит за рамки основного тезиса, что нет симптоматической разницы между мужской и женской истерией. Нас учили считать все параличи следствием видимых физических нарушений центральной нервной системы. Если ты утверждаешь, что расстройство мускульных функций и потеря чувствительности могут возникать в результате неврастении, то тогда ты осложняешь положение старых практикующих врачей.
– Но что я должен сделать? Отступить? Я наблюдал случаи истерии, вылечивавшиеся в один миг после явно видимого физического паралича. Вы знаете, Шарко прав, а Мейнерт ошибается.
Флейшль подал знак официанту, и тот принес свежий чай и ром, а также подсоленные булочки с ветчиной. Флейшль продолжил разговор:
– Защита в Вене нужна не Шарко, а тебе. Мейнерт задет. Смягчи его. Ты ведь продолжаешь считать его крупнейшим специалистом в мире по анатомии мозга. Повторяй ему это. Каждый день в течение месяца.
– Что же, я должен игнорировать то, что он задел меня?
– Нет! – твердо вклинился Брейер. – Ты должен доказать свою убежденность. Но делай это не в форме противостояния, показывая, что ты прав, а Мейнерт нет. Ты должен поладить с Мейнертом, или же он тебе здорово навредит.
Местом, где по логике вещей можно было бы найти больных для необходимой демонстрации, было четвертое отделение – отделение нервных болезней примариуса Шольца. Но Шольц злился на молодого «второго врача», осмелившегося перечить старшим, и не разрешил ему обследование или использование больных. По Городской больнице быстрее чумы распространился слух: доктор Фрейд – персона нон грата в девяти основных палатах.
Для всех, за исключением профессора Мейнерта. Тот принял его неловкие добродушные шутки с благосклонностью, и его любезная улыбка была чуть–чуть неискренней, когда он сказал:
– Разумеется, господин коллега, вы можете поискать в моих мужских палатах случай для демонстрации. Вы знаете, что я последний, кто мог бы встать на пути медицинских исследований.
Зигмунд пошел в палаты, где проходил подготовку в психиатрии три года назад. На первой койке лежал бывший хозяин таверны с параличом одной руки; в его истории болезни говорилось, что он «страдает умственным расстройством». Неприятности начались с момента смерти его жены. Доктор Фрейд наблюдал, как у пациента возникал эпилептический приступ, когда больной принялся кричать, что свергнет министерство. Он извергал проклятья, пытался избивать других пациентов, пока его не укрыли под сеткой.
Зигмунд отказался от демонстрации этого случая: у бедняги было полдюжины сопутствующих заболеваний.
На следующее утро он осмотрел другого пациента, официанта, с нарушением речи и частичным параличом лицевых мускулов. В его истории болезни было записано: «Сумасшествие и паралич». Больному понравилось внимание доктора Фрейда, и он признался, что к нему является Господь Бог по меньшей мере сто раз в день…
– …Почему же меня держат в полицейском участке? Служители мучают меня. Они бьют по моей мошонке.
Подняв больного из постели, доктор Фрейд увидел, что у него неровная походка, дрожь пальцев и языка. Налицо были явные симптомы истерии с признаками мегаломании и умственного расстройства, что, как полагал Зигмунд, может помешать доказательству нужного. На следующей койке лежал тридцатитрехлетний кучер одноколки. Он страдал белой горячкой и маниакальным возбуждением, но было нетрудно распознать, что нарушения вызваны алкоголем. Венские извозчики, стараясь согреться, изрядно выпивали с раннего утра.
Во второй палате он обнаружил больного с травмой: кровельщик, упавший пятнадцать лет назад с крыши. А сейчас у него появились бред и галлюцинации. Последний приступ начался у него перед доставкой в больницу, когда он избил дочь, пытавшуюся увести его из кабачка. После первого падения он стал пить, и падения с крыши стали более частыми. Пил ли он и был частично парализован по той причине, что упал с крыши? Или же упал с крыши, потому что пил?
«Это безнадежный случай, – думал Зигмунд, возвращаясь домой после обхода палаты в одиннадцать часов, – там, где присутствует алкоголизм, трудно доказать, что явилось причиной травмы. Хотел бы я знать, пытался ли кто–либо выяснить причину алкоголизма?»
В прихожей было много пациентов; их впускала и церемонно рассаживала Мария. Теперь, на исходе промозглого, сырого октября, его практика процветала. Вернулись бесплатные пациенты. Брейер, Нотнагель, Обер–штейнер направили к нему пациентов, которых они не могли обслужить сами. Профессор Брюкке, слышавший отпор Мейнерта их общему протеже, не обмолвился ни словом о лекции и был, как всегда, спокоен. Он направил к нему немецкого патолога, которому потребовался совет врача–невролога. Успешная работа в Институте Кассовица также способствовала расширению практики, его тамошние коллеги и домашние врачи, сталкивавшиеся с неврологическими проблемами, рекомендовали его для вызовов в дома и больницы. Иногда он не мог помочь: так было с двумя новорожденными. В первом случае от затылка ребенка отделилась небольшая масса вроде косички; во втором – младенец был гидроцефалом, у него с каждым днем увеличивалась голова из–за скопления в ней жидкости. Зигмунд поддерживал жизнь ребенка несколько недель, а затем у того началось воспаление легких с летальным исходом.
Он признался Марте:
– Я занялся детской неврологией, сознавая, что большая часть заболеваний в этой области неизлечима.
– Зачем, Зиги, если это так тяжело?
– По той самой причине, ради которой туда идут другие неврологи: с целью исследования, изучения общности патологических случаев, описания, классификации, выявления отличий от других форм… Мы должны знать, прежде чем начнем робкое продвижение к лечению. Даже через сто лет, может быть, лишь пятьдесят врачей научатся спасать детей наподобие тех двух, что я потерял.
Он глубоко вздохнул.
Но он в самом деле помогал, и иногда ему удавалось спасти детей, которых ему доверяли. Так, семнадцатилетний парень впал в транс, у него шла пена изо рта, он до крови кусал свой язык. В ходе подробного расспроса больного Зигмунд узнал, что, когда мальчику было восемь лет, осколком камня ему проломили череп. Рана зарубцевалась в течение месяца, но шрам на правой стороне головы вызывал раздражение, приведшее к припадку. Доктор Фрейд не мог удалить шрам и, таким образом, причину раздражения, но он установил строгий распорядок, которому надлежало следовать. К нему привели карлика – умного, прекрасно сложенного, за единственным исключением: все у него было миниатюрным. Он прописал встревоженным родителям бромиды, мальчику – усиленную диету и выяснил у своих друзей–медиков, чем следует подкармливать железу внутренней секреции.
Благодаря поступлениям от этих консультаций он вернул долг Минне, выкупил свои золотые часы, снова начал складывать гульдены в кофейную кружку Амалии.
2
Он жил в собственном доме, как гость. Марта просила его об одном – прекратить работу, сесть за стол с салфеткой на коленях хотя бы на одну минуту, пока Мария принесет из кухни супницу. Марта была заботливой и способной хозяйкой, и это не удивляло: свои домашние обязанности она воспринимала так же серьезно, как Зигмунд свои медицинские. Но он не сразу понял это.
Два раза в неделю, когда погода была благоприятной, она будила его спозаранку. По пятницам они уходили утром на набережную Франца–Иосифа на Дунайском канале, куда на лодках привозили рыбу. Марта любила выбирать лучшее. Они шли вдоль Дуная к рынку Шанцель за свежими фруктами, положив карпа или окуня в корзинку. По субботам они совершали утреннюю пятнадцатиминутную прогулку от Ринга по Випплингерштрас–се к Хоэрмаркт, а затем к лучшим рынкам Тухлаубен и Вильдбрет, где в изобилии были куры, гуси, утки, индейки, фазаны, где крестьянки в чепцах, длинных юбках и широких фартуках расхваливали свой товар, а их мужья рубили головы птице и тут же разделывали ее на глазах у домашних хозяек. В семь утра они возвращались к завтраку, приготовленному Марией.
Апогеем пиршества по утрам были среды: Марта и Зигмунд выходили из дома в пять часов, когда едва занималась утренняя заря, и направлялись в самое колоритное место Вены – на Рынок сладостей, Нашмаркт, с его сотнями стоек с манящей, аппетитной пищей, рынок этот называли также «золотыми улицами к лакомству». Там можно было отведать всевозможные деликатесы, экзотические пряности, возбуждающие ум и соблазняющие плоть. Было бы несправедливым сказать, что венцы любили свой Нашмаркт больше, чем оперу или концертный зал, но было что–то особенное в сочетании ароматов, красок и форм на этом рынке, что побуждало венца думать, будто он вкушает пищу всего мира. Зигмунд был зачарован какофонией Нашмаркта. Он сказал Марте:
– Венцы выглядят счастливыми и беззаботными, потому что они любят поесть. Помимо пяти приемов пищи в день они всегда жуют. Самый важный секрет жизни, моя фрау, – делать так, чтобы всегда выделялся желудочный сок.
В первом ряду располагались небольшие стойки с цветами – с каждой стороны по пятьдесят прилавков, изобиловавших буйными осенними цветами и растениями. За ними шли стойки с фруктами – апельсинами, персиками, виноградом из Албании, Франции, Болгарии и Румынии, дынями из Испании, бананами из Эквадора, орехами и изюмом из Чехословакии. Они остановились у прилавков, где продавались только яйца, за ними следовали многочисленные пекарни, торговавшие круглыми тортами «Линцер» с тремя углублениями, заполненными вареньем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113