Больше у меня такого не было…
Записывая воспоминания Игоря Сергеевича я боялся излишней дотошностью в уточнениях сбить то перенесение в полувековую отдаленность, которое у него возникало. Смысл буквально воспроизведенного здесь офицерского разговора остался для меня темен и многозначен.
Почему генерал, командующий артиллерией фронта, пришел помянуть одного из бесчисленных своих, неизмеримо отстоящих по рангу майоров? Что переворачивало жесткую субординацию между ними? Чем был обязан В.И. Казаков майору П.Г. Шмигелю? Спросить уже не у кого. Система понятий и отношений людей того времени уходит вместе с ними.
6
Осенью 44-го фронт встал по Висле, последнему водному рубежу перед Германией. Началась яростная борьба за плацдармы – крошечные пятачки земли по обоим берегам, перепаханные железом и пропитанные кровью.
В конце сентября нашу бригаду из под Праги бросили севернее Варшавы. Мы пытались сбить немцев с плацдармов за Вислу. Но ничего не вышло.
Вообще, место было паршивое: ни одного наблюдательного пункта на земле. Соорудили НП наверху – площадку на дереве. Сидим на дереве я и Женька Шамзон, начальник штаба моего дивизиона. Он очень любил петь, но слуха никакого – медведь на ухо наступил. Терплю, терплю, потом ему:
– Кончай, а то спрыгну.
Женька Шамзон ездил с шофером – таким губошлепом. Раз мы входим в штаб. Тот сидит на табурете – охраняет штаб. Спит, положив приклад винтовки промеж ног, стволом упершись в стенку. Женька как саданет дверью. Тот как жахнет с перепугу из винтовки и выронил ее. Надо же, патрон у него был дослан, и палец лежал на спусковом крючке.
На моем «виллисе» был шофер Федоров. Никогда в жизни не встречал такого ругателя. Длиннющий, высунет голову над брезентом машины, выдаст этакую потрясающую руладу, что все на дороге расступаются. Ему не нравилось ездить с начальством. Все нудил: «Отправьте меня на боевую машину, отправьте…». Я его и поставил, как только освободилось место. Свою машину он накрывал громадным ковром наизнанку, как попоной. Под Штеттином, у Альтамма, были у нас ужасно противные бои, как зубная боль. Мой дивизион стоял в лощине, немец стал лупить по нему бризантными. И колоссальный взрыв – сдетонировали все снаряды Федоровской машины. От машины остались только чулочки от заднего моста. А сам он уцелел: сидел в ровике. Не разговаривал и не ругался недели три. Однако же сумел очень смешно двумя ладонями передразнить лопоухого Шамзонова шофера.
Мы готовились наступать, а в бригаде ни одного снаряда. Комбриг собирает вечером: «Все транспортные машины – под боеприпасы. Командирам лично возглавить». Ехать надо было на станцию Целув. Я повел свои машины не одной колонной, а побатарейно. Везли туда пустые ящики из под снарядов. Один ящик под один снаряд. Их ставят в кузов на попа и связывают. Едем. Впереди шпарит «студебеккер». Взлетели на мост, за ним крутой поворот над обрывом. Я проскочил поворот – нет «студебеккера».
– Разворачивайся!
Подъехали к краю обрыва, осветили фарами. Внизу стоит «студебеккер» на колесах. Я сбежал вниз, открыл дверь. Шофер сидит, зажмурившись, вцепился в руль. Я ему говорю: «Выезжай», – молчит, ничего не слышит. Потряс – он пришел в себя. «Студебеккер» кувыркался через ящики, но поломал всего один-два.
Немцы закладывали на шоссе фугасы с кислотными взрывателями. Раз я ехал по шоссе, за мной в метрах пятидесяти – чужой «ЗИС-5». Под ним сработал фугас. «ЗИС» пролетел метров пятнадцать и упал на спину. От кузова ничего не осталось. Что самое удивительное – шофер остался жив.
Погибнуть можно было в любой момент. Однажды Митя Мартынкин, майор, командир дивизиона из чужой бригады, позвал меня умываться к речушке рядом с нашей траншеей. Я стал снимать гимнастерку и застрял в ней. Митя и мой начальник разведки Кочарян пошли к воде. Тут рванул снаряд. Я им кричу из траншеи: «Ребята, идите назад. Надо переждать». Они отмахнулись. И тут – еще один снаряд! Мите осколком отрубило руку. Он как раз зачерпывал воду руками из ручья. Кочарян стоял рядом, держал мыло. Ему осколок попал в висок…
Мы начали наступать на немецкий плацдарм. Но у них тут оказались дивизии СС «Райх», «Герман Геринг», «Мертвая Голова» и венгерская кавалерийская дивизия. И они нам вмазали! Контратаковали так, что я видел немцев рядом с собой, метрах в ста. Я бросил к черту свой НП и уходил, унося стереотрубы и приборы. Немцы прихватили нас на ровном месте, некуда было скрыться. За нами шли немецкие цепи, здоровенные жлобы из дивизии «Герман Геринг». Их артиллерия вела вал впереди пехоты. Глохнешь, забивает уши, удушающий дым от тротила…
Вместе с нами был капитан Варенко, командир 3-го дивизиона из нашей 16-й бригады. Ему осколком сзади, под лопатку, пробило грудную клетку. Я его волок с полкилометра. Пока нес спина к спине, ему в ногу попала пуля. Он меня этим спас. Принес – он уже мертвый. Можно сказать, умер на моей спине.
Женьку Шамзона ранило четырьмя осколками. Он был здоровый, как бык, шел сам.
Варенко был очень остроумный и талантливый человек. Отлично рисовал. Еще под Казимежем сидим мы как-то на груде камней. Варенко набросал мой портрет.
– Нарисуй и меня, – пристал к нему А. А. Косов, Косов большой, в отличие от меня – Косова маленького. Варенко стал рисовать. Я взглянул: свинья в майорских погонах. Захохотал и ссыпался с камней вниз. Комбриг Петр Иванович Вальченко заметил мне:
– Ты что – голову сломаешь.
Я ему шепчу тихонько:
– Посмотрите, что Варенко рисует, только сами не сломайте голову.
Комбриг полез на камни, рассмеялся и сам загремел с этих камней.
За полчаса до смерти Варенко показывал мне свой препотешный ребус.
Вообще, на войне сам не знаешь, почему остался жив. Тут же, на Висле, выхожу я из блиндажа. И совсем рядом в траншею… Траншею!!! – немецкий двухсотдесятимиллиметровый. Меня подняло, шваркнуло об дверь и забило обратно в блиндаж.
Две недели не слышал, не говорил. Ходил с блокнотом. Наш врач, Петя Волков, пьянь страшная, пишет: «Тебе надо выпить». Надрались мы с ним так, что я ночью бродил по лесу, не мог найти палатку. Почему-то вылез на дорогу. Там на меня наскочил командир бригады Вальченко. Рассвирепел страшно. Привел в дивизион, всех раздраконил, велел за мной следить. Могли пристрелить свои же часовые: ведь я ничего не слышал. А комбриг меня любил.
Так немцев здесь мы и не сбили. Сил не хватило. Роты были обескровлены.
– Смысл? Какой смысл – было приказано…
7
А в октябре нас направили еще севернее, на Наревский плацдарм, к самой любимой нашей армии Батова. Этот плацдарм был на той стороне Вислы. Немцы пытались сбить нас в Вислу. Мы оборонялись. Было очень тяжело. Немцы бросили много танков.
Они начинали с артподготовки, потом шли танки. Моей задачей было ставит заградогонь. У меня там был шикарный НП, с которого все прекрасно проглядывалось.
Приходит ко мне авиационный полковник, командир авиационной штурмовой дивизии:
– Капитан, пусти меня к себе. У меня ведь нет солдат, как у тебя, рыть окопы некому.
– Пожалуйста, – говорю.
Получилось очень хорошо. Я накрываю огнем танки. Он видит, что я делаю, и добивает авиацией остатки. Над полем всегда висело десять-двенадцать, а то и больше штурмовиков в группах. Они выстраиваются пеленгом, заходят на танки… Видишь, как они сыпят, сыпят, буквально засыпают танки ПАБами – противотанковыми авиационными бомбами. Каждый штурмовик – по 600 килограммов полутора-двухкилограммовых кумулятивных бомб. А потом заходят снова и добивают из пушек. Штурмовики – это страшная вещь! Стоит танк – целый, а сверху дырка, и внутри все выгорело.
У меня был приятель, Павлик Ферапонтов, командир эскадрильи штурмовиков. Он говорил, что летчик переживает в среднем пять самолетов. Павлик садился и на мелколесье. Говорил, когда начинают ломаться деревья, надо бросать управление и упираться в приборную доску, «чтобы не испортить благородный профиль».
Он вывел раз группу на населенный пункт. «Эрликоны», скорострельные зенитки, бьют так – сил нет. Зашел, сбросил бомбы, попал на церковь. Слышит по переговорному: «Ах, батюшки!» – стрелок ахнул, молоденький мальчишка, верующий. А вокруг – такой ералаш! Отлетели, Павлик спрашивает:
– Ты это чего?
– Так по церкви…
Штурмовики крутились под траекториями снарядов. Я раз видел, как 152-миллиметровый снаряд взорвался на крыле штурмовика.
На этом Наревском плацдарме нам здорово досталось. Немецкие танки проскакивали поверху. Тут, если дождешься пехоты, все, кто в траншее, – погиб. Начинаешь отходить. Я со своей командой: пятнадцать разведчиков, шесть связистов, четыре радиста. Они все следят за мной, команда не рассыпается. Если надо – отстреливаются. Хлопцы удивительно дисциплинированы в этот момент, как в окружении. Что кому ни скажи, сразу выполняет, морды недовольной не сделает.
Когда прижмут к реке – народ звереет. Никто уже ничего не боится. А немцы – выдохлись. Им бы надо перекурить, а времени нет. Офицеры и сами уже отключаются.
А у нас у самой воды всегда находится офицер, который поднимает в контратаку. Все рванут за ним, и, совершенно непонятно, – немцы бегут. Бегут до своих траншей, отстреливаются…
Интересна эта психология атаки – контратаки. И у немцев, и у нас – то же самое.
Сбивали нас к реке раз по семь в день. Все перемешано. Орудия прямой наводки бьют. И грязь страшенная! На сапогах пуды.
Бои на Наревском плацдарме шли несколько недель. Жуткие бои. После все вернулось в исходное положение. Битые танки на поле – и наши, и немецкие. Помню спуск к реке. У нашей «тридцатьчетверки» разворотило весь перед. Катки отлетели. Рядом лежал могучий обгоревший танкист. И вокруг, метрах на четырехстах, штук пятнадцать наших танков. От 1-го Донского танкового корпуса ничего не осталось. Его растрепали в дым. По всему плацдарму торчали сгоревшие «тридцатьчетверки».
Сравнивая немецкие танковые дивизии Курской дуги и Наревского плацдарма, видишь две большие разницы, как говорят в Одессе. На Курской – дивизии были на сто процентов укомплектованы, здесь – не было комплекта. И были уже не те экипажи, совсем без прежней настойчивости.
Правда, мучили нас немецкие самоходки «фердинанды». Очень удачная у них и у «тигров» была 88-миллиметровая пушка, переделанная из зенитки.
На Наревском плацдарме меня ранило. К этому времени немцы уже выдохлись. Утречко было чудное. Я пристреливал репера для переноса огня. У меня был шикарный 10-кратный «цейс». Вообще-то от бинокля очень устаешь, но у меня накопился уже такой опыт, что я поднимал бинокль в момент разрыва и смотрел сразу в точку, куда падал мой снаряд. При любой артподготовке я слышал свой снаряд и даже промах влево-вправо определял по звуку.
Так вот, поднял я бинокль, и тут по шее у меня поползла букашка. Я отнял руку от бинокля и ее – хлоп. В этот момент в бинокль ударил осколок и перерубил его. Разрыва я не слыхал. Мне повезло: если бы не отнял руку – отрубило бы пальцы, если бы не бинокль – со святыми упокой.
На миг потерял сознание. Очнулся – все красное. Мне разбило лоб, переносицу, под глазом. Это место, оказывается, очень кровяное.
Меня отвезли в госпиталь, зашили. Госпиталь был в Вышкуве, в имении Соловьева, бывшего царского посла в Испании. Поляки имение конфисковали, так как Соловьев остался в Советской России, работал в Наркоминделе. Роскошный дворец в три этажа. Шикарные панно. Там я лежал с месяц.
Потом бригада должна была уйти, и комбриг Вальченко забрал меня из госпиталя. Сказал мне:
– Ты больной. Живи здесь.
Дал мне две комнатки при штабе бригады. Но ко мне повадилась штабная молодежь. Тогда Вальченко рассудил так: «Раз ты так веселишься, поезжай в свой дивизион».
Поехал. Дивизион стоял тогда в Попово-Костельно при Нареве. Я прибыл как раз перед 7 ноября 44-го года.
Там же стояла бригада днепровской речной флотилии. И вот эти сопляки носят тельняшки, а мои, из тихоокеанского флота, – ходят в зеленом. Испортили мне весь праздник.
Сижу, выпиваю – прибегают:
– Товарищ капитан, там ваши дерутся.
Я выхожу – тут же перестают драться.
Возвращаюсь, наливаю – опять бегут:
– Товарищ капитан, там опять ваши подрались.
Перепил один офицер из флотилии. Стал задирать моего начштаба Ваню Савченко. Мы вызвали морячка в садик, Ваня как врежет ему – тот нырнул в подстриженные кусты. Мы постояли, постояли – ушли. Потом пришли посмотреть – его уже нет. Видать, унесли.
8
После этого нас отправили в резерв фронта, а потом на Магнушевский плацдарм южнее Варшавы, с которого началась Висло-Одерская операция.
Скоро наступать, а у нас – ни одного снаряда. Снаряды грузили на станции польского городка Ласкажева. Комбриг послал меня подогнать подвозку. Еду через Ласкажев, вижу – стоит «студебеккер» с опознавательными знаками моего дивизиона. А я им говорил: «Нигде не задерживаться. Сразу на станцию».
Подъезжаю – стоит выпивший старшина моего дивизиона Торгашев. Я на него:
– Мерзавец, уже выпивон начал! Ты что тут делаешь?
– Торговая операция.
Объясняет, что нашел где-то в лесу склад немецкого крахмала в мешках из крафтбумаги. И сейчас пригнал машину крахмала какому-то торгашу-поляку. И тот уже грузит нам бимбер, сало, колбасу.
– А Вы, товарищ капитан, зайдите-ка пока в комнату.
Захожу. Выпили бутылочку бимбера и скушали фаршированную рыбу – первый раз за войну.
Ординарцем тут у меня был Постников, архангельский помор. Абсолютно невозмутимый, никогда не бегал – только трусцой. Раз я ему говорю: «Постников, принеси горячей воды голову помыть». Выхожу из блиндажа по пояс голый. Он льет мне на голову, мылю, мою. Намылил во второй раз – вода кончилась. Постников с ведром поспешил трусцой на кухню метров за триста. Морозец. Я, с намыленной башкой, чуть из штанов не выпрыгиваю.
Вся бригада со смеху каталась, вспоминая, как я голову мыл.
Я его сделал командиром орудия. Был хорошим командиром, а ординарцем – так себе.
Здесь мой дивизион понес большие потери. С одной из огневых позиций мы дали залп по узлу сопротивления. Собирались дать второй. Сзади нас стояли 160-миллиметровые минометы. У них неполное сгорание зарядов, и при стрельбе они осыпали нас фонтанами огненных брызг. Этих минометчиков засекли, и по ним издалека ударила 210-миллиметровая батарея. Все шло с большим недолетом и, в основном, вмазало нам. Я потерял 18 человек, самых хороших ребят. Они первыми повыскакивали из укрытия перезарядиться для второго залпа – их и накрыло. Я был на НП в восьмистах метрах и все видел.
Перед Висло-Одерской операцией дни сперва стояли кислые, а потом ударил мороз.
Наступление началось 14 января 45-го года. После войны немецкий военный историк Меллентин так писал об этой операции: «Европа не знала ничего подобного со времен гибели Римской империи».
Мощная артподготовка – еще затемно. Рассвело – пошла пехота вместе с танками прорыва. Фронт был прорван. Под прикрытием нашего огня в прорыв двинулась 1-я танковая армия, махина в 800–1000 танков, колоннами, по шоссе на запад. Немцы уже не стреляли. Танки проскочили линию фронта, поле и километра через полтора напоролись на вторую линию обороны. Танки стали рассредотачиваться по полю. Снег, грязища… Командующий 8-й Гвардейской армией В. И. Чуйков приказал: «Дайте огня всеми дивизионами». Мы в открытую развернулись на поле. Немцам было не до нас. Установки были уже заряжены. Дали залп по лесу, по обе стороны шоссе. Это был единственный случай, когда я видел залп всей бригадой. Один дивизион стрелял через меня. В таких случаях, если некуда укрыться, народ прячется под машины. Мало приятного. Я стоял между машинами, и меня здорово отлупасило камнями с яйцо.
Немцы по сторонам шоссе были растрепаны этим залпом вчистую. Один наш разрыв с двухэтажный дом, воронка – метра два глубиной и пять-шесть метров в диаметре. В залпе дивизиона 140 снарядов, а здесь стреляло четыре дивизиона.
Мимо нас полем двинулись танки. Совсем рядом 300–400 машин. Страшная гарь от солярки. У танка две выхлопных трубы. Как взревет – дышать нечем.
Нам повезло – выскочили на шоссе раньше танков, и они нас не зажали. Танки шли колонной впритык друг к другу. Мой дивизион был придан танковой бригаде. Был приказ: «Вперед и все!»
Гнали весь день по шоссе на запад без боев. Сначала был со своей танковой бригадой. Потом практически ее потерял. Впереди оказались только две танковые роты. Я шел за ними впереди своего дивизиона на «виллисе». За мной – «додж-3/4» с охраной. Немцев не видел. Наверное, они уходили от шоссе. Мы гнали на Познань.
Сильно похолодало. Шоссе покрылось льдом. Думаю: придет полдивизиона. Я прозяб до синевы: не одел ватные штаны. Штаны ехали сзади, в штабной машине. Когда стало совсем невмоготу, сказал шоферу: «Сворачивай к первому жилью».
На окраине городка километров за тридцать до Познани свернули к дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Записывая воспоминания Игоря Сергеевича я боялся излишней дотошностью в уточнениях сбить то перенесение в полувековую отдаленность, которое у него возникало. Смысл буквально воспроизведенного здесь офицерского разговора остался для меня темен и многозначен.
Почему генерал, командующий артиллерией фронта, пришел помянуть одного из бесчисленных своих, неизмеримо отстоящих по рангу майоров? Что переворачивало жесткую субординацию между ними? Чем был обязан В.И. Казаков майору П.Г. Шмигелю? Спросить уже не у кого. Система понятий и отношений людей того времени уходит вместе с ними.
6
Осенью 44-го фронт встал по Висле, последнему водному рубежу перед Германией. Началась яростная борьба за плацдармы – крошечные пятачки земли по обоим берегам, перепаханные железом и пропитанные кровью.
В конце сентября нашу бригаду из под Праги бросили севернее Варшавы. Мы пытались сбить немцев с плацдармов за Вислу. Но ничего не вышло.
Вообще, место было паршивое: ни одного наблюдательного пункта на земле. Соорудили НП наверху – площадку на дереве. Сидим на дереве я и Женька Шамзон, начальник штаба моего дивизиона. Он очень любил петь, но слуха никакого – медведь на ухо наступил. Терплю, терплю, потом ему:
– Кончай, а то спрыгну.
Женька Шамзон ездил с шофером – таким губошлепом. Раз мы входим в штаб. Тот сидит на табурете – охраняет штаб. Спит, положив приклад винтовки промеж ног, стволом упершись в стенку. Женька как саданет дверью. Тот как жахнет с перепугу из винтовки и выронил ее. Надо же, патрон у него был дослан, и палец лежал на спусковом крючке.
На моем «виллисе» был шофер Федоров. Никогда в жизни не встречал такого ругателя. Длиннющий, высунет голову над брезентом машины, выдаст этакую потрясающую руладу, что все на дороге расступаются. Ему не нравилось ездить с начальством. Все нудил: «Отправьте меня на боевую машину, отправьте…». Я его и поставил, как только освободилось место. Свою машину он накрывал громадным ковром наизнанку, как попоной. Под Штеттином, у Альтамма, были у нас ужасно противные бои, как зубная боль. Мой дивизион стоял в лощине, немец стал лупить по нему бризантными. И колоссальный взрыв – сдетонировали все снаряды Федоровской машины. От машины остались только чулочки от заднего моста. А сам он уцелел: сидел в ровике. Не разговаривал и не ругался недели три. Однако же сумел очень смешно двумя ладонями передразнить лопоухого Шамзонова шофера.
Мы готовились наступать, а в бригаде ни одного снаряда. Комбриг собирает вечером: «Все транспортные машины – под боеприпасы. Командирам лично возглавить». Ехать надо было на станцию Целув. Я повел свои машины не одной колонной, а побатарейно. Везли туда пустые ящики из под снарядов. Один ящик под один снаряд. Их ставят в кузов на попа и связывают. Едем. Впереди шпарит «студебеккер». Взлетели на мост, за ним крутой поворот над обрывом. Я проскочил поворот – нет «студебеккера».
– Разворачивайся!
Подъехали к краю обрыва, осветили фарами. Внизу стоит «студебеккер» на колесах. Я сбежал вниз, открыл дверь. Шофер сидит, зажмурившись, вцепился в руль. Я ему говорю: «Выезжай», – молчит, ничего не слышит. Потряс – он пришел в себя. «Студебеккер» кувыркался через ящики, но поломал всего один-два.
Немцы закладывали на шоссе фугасы с кислотными взрывателями. Раз я ехал по шоссе, за мной в метрах пятидесяти – чужой «ЗИС-5». Под ним сработал фугас. «ЗИС» пролетел метров пятнадцать и упал на спину. От кузова ничего не осталось. Что самое удивительное – шофер остался жив.
Погибнуть можно было в любой момент. Однажды Митя Мартынкин, майор, командир дивизиона из чужой бригады, позвал меня умываться к речушке рядом с нашей траншеей. Я стал снимать гимнастерку и застрял в ней. Митя и мой начальник разведки Кочарян пошли к воде. Тут рванул снаряд. Я им кричу из траншеи: «Ребята, идите назад. Надо переждать». Они отмахнулись. И тут – еще один снаряд! Мите осколком отрубило руку. Он как раз зачерпывал воду руками из ручья. Кочарян стоял рядом, держал мыло. Ему осколок попал в висок…
Мы начали наступать на немецкий плацдарм. Но у них тут оказались дивизии СС «Райх», «Герман Геринг», «Мертвая Голова» и венгерская кавалерийская дивизия. И они нам вмазали! Контратаковали так, что я видел немцев рядом с собой, метрах в ста. Я бросил к черту свой НП и уходил, унося стереотрубы и приборы. Немцы прихватили нас на ровном месте, некуда было скрыться. За нами шли немецкие цепи, здоровенные жлобы из дивизии «Герман Геринг». Их артиллерия вела вал впереди пехоты. Глохнешь, забивает уши, удушающий дым от тротила…
Вместе с нами был капитан Варенко, командир 3-го дивизиона из нашей 16-й бригады. Ему осколком сзади, под лопатку, пробило грудную клетку. Я его волок с полкилометра. Пока нес спина к спине, ему в ногу попала пуля. Он меня этим спас. Принес – он уже мертвый. Можно сказать, умер на моей спине.
Женьку Шамзона ранило четырьмя осколками. Он был здоровый, как бык, шел сам.
Варенко был очень остроумный и талантливый человек. Отлично рисовал. Еще под Казимежем сидим мы как-то на груде камней. Варенко набросал мой портрет.
– Нарисуй и меня, – пристал к нему А. А. Косов, Косов большой, в отличие от меня – Косова маленького. Варенко стал рисовать. Я взглянул: свинья в майорских погонах. Захохотал и ссыпался с камней вниз. Комбриг Петр Иванович Вальченко заметил мне:
– Ты что – голову сломаешь.
Я ему шепчу тихонько:
– Посмотрите, что Варенко рисует, только сами не сломайте голову.
Комбриг полез на камни, рассмеялся и сам загремел с этих камней.
За полчаса до смерти Варенко показывал мне свой препотешный ребус.
Вообще, на войне сам не знаешь, почему остался жив. Тут же, на Висле, выхожу я из блиндажа. И совсем рядом в траншею… Траншею!!! – немецкий двухсотдесятимиллиметровый. Меня подняло, шваркнуло об дверь и забило обратно в блиндаж.
Две недели не слышал, не говорил. Ходил с блокнотом. Наш врач, Петя Волков, пьянь страшная, пишет: «Тебе надо выпить». Надрались мы с ним так, что я ночью бродил по лесу, не мог найти палатку. Почему-то вылез на дорогу. Там на меня наскочил командир бригады Вальченко. Рассвирепел страшно. Привел в дивизион, всех раздраконил, велел за мной следить. Могли пристрелить свои же часовые: ведь я ничего не слышал. А комбриг меня любил.
Так немцев здесь мы и не сбили. Сил не хватило. Роты были обескровлены.
– Смысл? Какой смысл – было приказано…
7
А в октябре нас направили еще севернее, на Наревский плацдарм, к самой любимой нашей армии Батова. Этот плацдарм был на той стороне Вислы. Немцы пытались сбить нас в Вислу. Мы оборонялись. Было очень тяжело. Немцы бросили много танков.
Они начинали с артподготовки, потом шли танки. Моей задачей было ставит заградогонь. У меня там был шикарный НП, с которого все прекрасно проглядывалось.
Приходит ко мне авиационный полковник, командир авиационной штурмовой дивизии:
– Капитан, пусти меня к себе. У меня ведь нет солдат, как у тебя, рыть окопы некому.
– Пожалуйста, – говорю.
Получилось очень хорошо. Я накрываю огнем танки. Он видит, что я делаю, и добивает авиацией остатки. Над полем всегда висело десять-двенадцать, а то и больше штурмовиков в группах. Они выстраиваются пеленгом, заходят на танки… Видишь, как они сыпят, сыпят, буквально засыпают танки ПАБами – противотанковыми авиационными бомбами. Каждый штурмовик – по 600 килограммов полутора-двухкилограммовых кумулятивных бомб. А потом заходят снова и добивают из пушек. Штурмовики – это страшная вещь! Стоит танк – целый, а сверху дырка, и внутри все выгорело.
У меня был приятель, Павлик Ферапонтов, командир эскадрильи штурмовиков. Он говорил, что летчик переживает в среднем пять самолетов. Павлик садился и на мелколесье. Говорил, когда начинают ломаться деревья, надо бросать управление и упираться в приборную доску, «чтобы не испортить благородный профиль».
Он вывел раз группу на населенный пункт. «Эрликоны», скорострельные зенитки, бьют так – сил нет. Зашел, сбросил бомбы, попал на церковь. Слышит по переговорному: «Ах, батюшки!» – стрелок ахнул, молоденький мальчишка, верующий. А вокруг – такой ералаш! Отлетели, Павлик спрашивает:
– Ты это чего?
– Так по церкви…
Штурмовики крутились под траекториями снарядов. Я раз видел, как 152-миллиметровый снаряд взорвался на крыле штурмовика.
На этом Наревском плацдарме нам здорово досталось. Немецкие танки проскакивали поверху. Тут, если дождешься пехоты, все, кто в траншее, – погиб. Начинаешь отходить. Я со своей командой: пятнадцать разведчиков, шесть связистов, четыре радиста. Они все следят за мной, команда не рассыпается. Если надо – отстреливаются. Хлопцы удивительно дисциплинированы в этот момент, как в окружении. Что кому ни скажи, сразу выполняет, морды недовольной не сделает.
Когда прижмут к реке – народ звереет. Никто уже ничего не боится. А немцы – выдохлись. Им бы надо перекурить, а времени нет. Офицеры и сами уже отключаются.
А у нас у самой воды всегда находится офицер, который поднимает в контратаку. Все рванут за ним, и, совершенно непонятно, – немцы бегут. Бегут до своих траншей, отстреливаются…
Интересна эта психология атаки – контратаки. И у немцев, и у нас – то же самое.
Сбивали нас к реке раз по семь в день. Все перемешано. Орудия прямой наводки бьют. И грязь страшенная! На сапогах пуды.
Бои на Наревском плацдарме шли несколько недель. Жуткие бои. После все вернулось в исходное положение. Битые танки на поле – и наши, и немецкие. Помню спуск к реке. У нашей «тридцатьчетверки» разворотило весь перед. Катки отлетели. Рядом лежал могучий обгоревший танкист. И вокруг, метрах на четырехстах, штук пятнадцать наших танков. От 1-го Донского танкового корпуса ничего не осталось. Его растрепали в дым. По всему плацдарму торчали сгоревшие «тридцатьчетверки».
Сравнивая немецкие танковые дивизии Курской дуги и Наревского плацдарма, видишь две большие разницы, как говорят в Одессе. На Курской – дивизии были на сто процентов укомплектованы, здесь – не было комплекта. И были уже не те экипажи, совсем без прежней настойчивости.
Правда, мучили нас немецкие самоходки «фердинанды». Очень удачная у них и у «тигров» была 88-миллиметровая пушка, переделанная из зенитки.
На Наревском плацдарме меня ранило. К этому времени немцы уже выдохлись. Утречко было чудное. Я пристреливал репера для переноса огня. У меня был шикарный 10-кратный «цейс». Вообще-то от бинокля очень устаешь, но у меня накопился уже такой опыт, что я поднимал бинокль в момент разрыва и смотрел сразу в точку, куда падал мой снаряд. При любой артподготовке я слышал свой снаряд и даже промах влево-вправо определял по звуку.
Так вот, поднял я бинокль, и тут по шее у меня поползла букашка. Я отнял руку от бинокля и ее – хлоп. В этот момент в бинокль ударил осколок и перерубил его. Разрыва я не слыхал. Мне повезло: если бы не отнял руку – отрубило бы пальцы, если бы не бинокль – со святыми упокой.
На миг потерял сознание. Очнулся – все красное. Мне разбило лоб, переносицу, под глазом. Это место, оказывается, очень кровяное.
Меня отвезли в госпиталь, зашили. Госпиталь был в Вышкуве, в имении Соловьева, бывшего царского посла в Испании. Поляки имение конфисковали, так как Соловьев остался в Советской России, работал в Наркоминделе. Роскошный дворец в три этажа. Шикарные панно. Там я лежал с месяц.
Потом бригада должна была уйти, и комбриг Вальченко забрал меня из госпиталя. Сказал мне:
– Ты больной. Живи здесь.
Дал мне две комнатки при штабе бригады. Но ко мне повадилась штабная молодежь. Тогда Вальченко рассудил так: «Раз ты так веселишься, поезжай в свой дивизион».
Поехал. Дивизион стоял тогда в Попово-Костельно при Нареве. Я прибыл как раз перед 7 ноября 44-го года.
Там же стояла бригада днепровской речной флотилии. И вот эти сопляки носят тельняшки, а мои, из тихоокеанского флота, – ходят в зеленом. Испортили мне весь праздник.
Сижу, выпиваю – прибегают:
– Товарищ капитан, там ваши дерутся.
Я выхожу – тут же перестают драться.
Возвращаюсь, наливаю – опять бегут:
– Товарищ капитан, там опять ваши подрались.
Перепил один офицер из флотилии. Стал задирать моего начштаба Ваню Савченко. Мы вызвали морячка в садик, Ваня как врежет ему – тот нырнул в подстриженные кусты. Мы постояли, постояли – ушли. Потом пришли посмотреть – его уже нет. Видать, унесли.
8
После этого нас отправили в резерв фронта, а потом на Магнушевский плацдарм южнее Варшавы, с которого началась Висло-Одерская операция.
Скоро наступать, а у нас – ни одного снаряда. Снаряды грузили на станции польского городка Ласкажева. Комбриг послал меня подогнать подвозку. Еду через Ласкажев, вижу – стоит «студебеккер» с опознавательными знаками моего дивизиона. А я им говорил: «Нигде не задерживаться. Сразу на станцию».
Подъезжаю – стоит выпивший старшина моего дивизиона Торгашев. Я на него:
– Мерзавец, уже выпивон начал! Ты что тут делаешь?
– Торговая операция.
Объясняет, что нашел где-то в лесу склад немецкого крахмала в мешках из крафтбумаги. И сейчас пригнал машину крахмала какому-то торгашу-поляку. И тот уже грузит нам бимбер, сало, колбасу.
– А Вы, товарищ капитан, зайдите-ка пока в комнату.
Захожу. Выпили бутылочку бимбера и скушали фаршированную рыбу – первый раз за войну.
Ординарцем тут у меня был Постников, архангельский помор. Абсолютно невозмутимый, никогда не бегал – только трусцой. Раз я ему говорю: «Постников, принеси горячей воды голову помыть». Выхожу из блиндажа по пояс голый. Он льет мне на голову, мылю, мою. Намылил во второй раз – вода кончилась. Постников с ведром поспешил трусцой на кухню метров за триста. Морозец. Я, с намыленной башкой, чуть из штанов не выпрыгиваю.
Вся бригада со смеху каталась, вспоминая, как я голову мыл.
Я его сделал командиром орудия. Был хорошим командиром, а ординарцем – так себе.
Здесь мой дивизион понес большие потери. С одной из огневых позиций мы дали залп по узлу сопротивления. Собирались дать второй. Сзади нас стояли 160-миллиметровые минометы. У них неполное сгорание зарядов, и при стрельбе они осыпали нас фонтанами огненных брызг. Этих минометчиков засекли, и по ним издалека ударила 210-миллиметровая батарея. Все шло с большим недолетом и, в основном, вмазало нам. Я потерял 18 человек, самых хороших ребят. Они первыми повыскакивали из укрытия перезарядиться для второго залпа – их и накрыло. Я был на НП в восьмистах метрах и все видел.
Перед Висло-Одерской операцией дни сперва стояли кислые, а потом ударил мороз.
Наступление началось 14 января 45-го года. После войны немецкий военный историк Меллентин так писал об этой операции: «Европа не знала ничего подобного со времен гибели Римской империи».
Мощная артподготовка – еще затемно. Рассвело – пошла пехота вместе с танками прорыва. Фронт был прорван. Под прикрытием нашего огня в прорыв двинулась 1-я танковая армия, махина в 800–1000 танков, колоннами, по шоссе на запад. Немцы уже не стреляли. Танки проскочили линию фронта, поле и километра через полтора напоролись на вторую линию обороны. Танки стали рассредотачиваться по полю. Снег, грязища… Командующий 8-й Гвардейской армией В. И. Чуйков приказал: «Дайте огня всеми дивизионами». Мы в открытую развернулись на поле. Немцам было не до нас. Установки были уже заряжены. Дали залп по лесу, по обе стороны шоссе. Это был единственный случай, когда я видел залп всей бригадой. Один дивизион стрелял через меня. В таких случаях, если некуда укрыться, народ прячется под машины. Мало приятного. Я стоял между машинами, и меня здорово отлупасило камнями с яйцо.
Немцы по сторонам шоссе были растрепаны этим залпом вчистую. Один наш разрыв с двухэтажный дом, воронка – метра два глубиной и пять-шесть метров в диаметре. В залпе дивизиона 140 снарядов, а здесь стреляло четыре дивизиона.
Мимо нас полем двинулись танки. Совсем рядом 300–400 машин. Страшная гарь от солярки. У танка две выхлопных трубы. Как взревет – дышать нечем.
Нам повезло – выскочили на шоссе раньше танков, и они нас не зажали. Танки шли колонной впритык друг к другу. Мой дивизион был придан танковой бригаде. Был приказ: «Вперед и все!»
Гнали весь день по шоссе на запад без боев. Сначала был со своей танковой бригадой. Потом практически ее потерял. Впереди оказались только две танковые роты. Я шел за ними впереди своего дивизиона на «виллисе». За мной – «додж-3/4» с охраной. Немцев не видел. Наверное, они уходили от шоссе. Мы гнали на Познань.
Сильно похолодало. Шоссе покрылось льдом. Думаю: придет полдивизиона. Я прозяб до синевы: не одел ватные штаны. Штаны ехали сзади, в штабной машине. Когда стало совсем невмоготу, сказал шоферу: «Сворачивай к первому жилью».
На окраине городка километров за тридцать до Познани свернули к дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27