Игорь Васильевич Новожилов
Год рождения 1921
Игорь Васильевич Новожилов
Год рождения 1921
КАК СЛОЖИЛАСЬ ЭТА КНИГА.
1
На своей свадьбе, несмотря на весь раскардаш и треволнения, связанные с этим событием, я сразу обратил внимание на сухого, жилистого мужчину с тощим, костистым лицом, прорезанным глубокими морщинами, с горящим, остановившимся, ястребиным взглядом. Это был мой новый родич из Твери, двоюродный свояк, Виктор Петрович Лапаев.
Мы с ним быстро сошлись на почве общего отношения к жизни, интереса к войне, рыбалке и по случаю сильного несходства темпераментов и политических воззрений.
По профессии он был преподаватель истории и обществовед, по натуре – комиссар и ригорист. «Они говорят мне, – вскидывался Виктор, – что ездят за колбасой в Москву. Не хотят понимать, – яростно рубил он кулаком, – что если сейчас мы не едим колбасу, то наши дети и внуки будут есть ее!»
В одну из наших встреч, после стола, раздоров и согласий, утомленные питьем, едой и общением, мы щурились на праздничную телевизионную передачу. Шли танцы народов СССР.
– В этих клумпес я прошкандыбал почти год, – пробубнил себе под нос Виктор. На экране литовские пары громыхали деревянными сандалиями.
– Когда? – откликнулся я сонно.
– В сорок втором, в Литве, у Яцкевичей.
Мой сон отлетел. Все, что отмечено 41-45 годами действует, как разряд электрического тока, на всех, переживших это время. Наша жизнь разбита на эпохи «до войны», «война», «после войны». Четыре военных года пропастью разделяют времена мирного проживания и неотразимо притягивают наши чувства и воспоминания.
Я вцепился в Виктора. Выпытал в тот вечер и про клумпес, и про Яцкевичей. Вызнал, что всю войну он пробыл в немецком плену и что было у него восемь побегов.
При каждой встрече я уговаривал его записать свои похождения. Он отмахивался.
Тогда я взялся за перо сам. Добрых двадцать – двадцать пять лет – то после застолья в Москве или в Калинине, то летом на сеновале в Сельцах, под Старицей, то в тверской зимней деревеньке Любохово я, подгадав момент, извлекал амбарную книгу и разматывал одиссею Викторовых концлагерей, шталагов, побегов, арестов.
Он неохотно уступал моим биографильским домогательствам, махал рукой, морщился. С отстраненным видом выслушивал мои предыдущие записи, поправлял неточности. Но быстро включался, входил в раж, жадно закуривал, ломал сигареты. Выставив локти и коленки, падал на спину, показывая, как лежат побитые кони. Выкидывал на меня скрюченные пальцы, будто прянувшая на него из будки лагерная овчарка… А я катал все это без окончаний и запятых.
Наши литературные труды продвигались более чем неспешно. Тем временем, судьба готовила мне еще одну, чем-то схожую, встречу.
2
Лет двадцать назад мне по семейным обстоятельствам позарез понадобилось автономное средство передвижения. Я купил подержанный «запорожец». Его народная кличка «горбатый» лестно совпадала с фронтовым прозвищем штурмовика Ил-2.
При попытке уйти в первый самостоятельный полет моя машина наотрез отказалась меня слушаться. Дело было безнадежно морозным зимним утром. Я впал в отчаяние.
И тут надо мной, в окне машины, возникло приятно улыбающееся лицо крупного, вальяжного мужчины: «Позвольте-ка, я Вам помогу». Он мгновенно привел в повиновение маленького упрямца. Мы представились. Это был Игорь Сергеевич Косов, сосед по дому.
Сошлись поближе. Он оказался удивительно интересным человеком с необычной биографией разведчика, командира дивизиона «катюш», архивиста, редактора. Пройдя огонь, воду и медные трубы, он оставался по-детски простодушным. Был хлебосолен, открыт, благожелателен, соблюдая со старомодной церемонностью дистанцию в отношениях. Был добр, деликатен и лишен страха. Любил компанию друзей, приятное застолье, острую беседу, хорошую книгу. Не выказывал никогда ни притязаний, ни сожалений.
У него был свой, быть может, иного временного масштаба несуетный взгляд на мир – без нытья и брюзжания, с умеренно оптимистичной уверенностью, что все, в конце концов, образуется. Поражали его цепкая профессиональная память историка и артиллериста, талант рассказчика. В его рассказах оживали фронтовой хирург Вишневский и профессор скрипичных наук из Одессы Столярский, маршал Жуков и любимый ординарец Александр Иванович Котов – Котяра. Игорь Сергеевич не раз брался за перо, написал несколько страниц – тем все и кончилось.
Я стал записывать его разговоры.
Побуждаемый жгучим интересом к войне, которую пережил мальчишкой, я торопливо заносил на бумагу его насквозь прокуренные сипения и клокотания. Последнее время я, а думаю, и он, понимали, что срок нам отпущен короткий. Война не отпускала его. Сначала Игоря Сергеевича поразил тяжелый инсульт – отзвук контузии 41-го года. Потом у него развилась гангрена ног, которые, как он говорил, «были изрублены в форшмак» осколками мины.
Игорь Сергеевич умер 5 сентября 1994 года, немного не дожив до пятидесятилетия Победы, которое он страстно надеялся встретить. А весной того года, перед тем как разбежаться из Москвы по своим дачам, мы только-только успели записать бои за Берлин.
Так я оказался владельцем записей двух бесценных военных биографий
3
Удивляет сходство моих героев: оба – яркие, красивые, богато одаренные природой мужчины, оба – ровесниками 1921 года рождения – в неполных двадцать лет попали в пекло войны, оба по военной профессии – артиллеристы, по мирной – историки.
Еще больше поражает различие их военных судеб.
Одного, Виктора Лапаева, беспомощной песчинкой пронесло через преисподнюю войны, по всем рационализированным кругам немецкого плена, запланированного на форсированную отработку человеческого материала.
Другой, Игорь Косов, с бесшабашной самоуверенностью и бесконечным везением прогремел на своих гвардейских минометных установках сквозь железо и огонь войны. Любимец богов, баловень судьбы.
Игорь Сергеевич и Виктор знали от меня друг о друге. Игорь Сергеевич слушал о Викторе с благодушным безразличием. Он вообще предпочитал говорить сам. Виктор внимал рассказам о похождениях своего удачливого сверстника с обостренным и ревнивым интересом. Мне удалось однажды свести их.
В один из заездов Виктора в Москву мы сидели за столом, выпивали, беседовали.
Позвонил Игорь Сергеевич. Сказал, что хотел бы занести прочитанную книгу.
Дороги– то – через два подъезда. Он пришел тут же. Взаимные представления, тост за знакомство… слова о нынешней зиме…
Я попытался связать их напрямик:
– Виктор, я тебе рассказывал об Игоре Сергеевиче. Он начинал войну там же, где и ты, тогда-то…
– В это время там уже были немцы, – проскрипел Виктор.
– Позвольте, – вмешался Игорь Сергеевич, – я сам был там…
И никакой встречи ветеранов-побратимов не получилось. Виктор стал задираться, попер, наставив рога. Игорь Сергеевич прекратил спор, похолодел лицом и, отговорившись неотложными делами, удалился.
4
Чувство немалой ответственности за оказавшийся в моих руках материал подвигает меня на его публикацию.
Размышления о каком-либо сюжетном переплетении обеих биографий привели к тому, что наиболее уместным мне представляется их параллельный пересказ с минимальными пересечениями. Могучий стержень сюжета – это сама война.
Современная литература и публицистика, по-моему, сильно виноваты перед людьми, прошедшими вторую мировую. В лучшем случае, о них говорят в тонах тягостной жертвенности, чаще – как о безликом стаде, сталинских зомби.
Открываешь книгу о войне – жуть и мрак, мрак и жуть…
С грустным недоумением взираешь, как Нагибин в своих посмертных изданиях оплевывает свое военное поколение – свою жизнь, единственную и неповторимую…
Игорь Сергеевич морщился, встречаясь с таким злорадным нытьем.
Между моим поколением и поколением моих героев десять лет разницы и пропасть Великой отечественной. Не по руке и не по чину вставать мне на их защиту.
Дальше Игорь Косов и Виктор Лапаев говорят сами.
Я, Новожилов Игорь Васильевич, их слушатель и почитатель, профессор механико-математического факультета МГУ в своей параллельной ипостаси, старался ограничиться минимальной редакторской правкой и необходимыми причинно-временными подвижками фрагментов записанного материала.
Свои композиционные вставки я выделяю, как и здесь, курсивом.
ГЛАВА I
ПЕСЧИНКОЙ В ВОДОВОРОТЕ
В. П. Лапаев
1
В ноябре 1939 года я был призван в армию Лесным Райвоенкоматом. Это самый глухоманный район Калининской области. Там мой отец был секретарем райкома. Он был настоящим коммунистом. Как сейчас помню, мать ему, секретарю райкома, ставит заплатки на галифе. На галифе, помню, было семь заплаток.
До революции отец был слесарем, в партию вступил в семнадцатом, в октябре семнадцатого штурмовал московский Кремль.
В тридцать седьмом отец работал в аппарате обкома Центральной Черноземной области у Варейкиса. Когда того взяли, отец легко отделался – ссылкой с понижением в тверскую глухомань.
Девчонки, с которыми я кончал десятый класс, устроили нам, призывникам, отходную. После нее нас, полупьяных, отвезли на подводах на станцию Малышево.
В теплушке – чугунная печка, с двух сторон двухэтажные нары человек на двадцать. На одном полустанке наша деревенская орда разгромила киоск. В теплушку притащили ящик водки. Дико перепились, передрались. Летали бутылки. Я был среди них интеллигент, сын секретаря райкома. Страшно перепугался, влез на верхние нары, накрылся тулупом.
Привезли нас в Харьков. Поскольку я был со средним образованием, меня направили в полковую школу. Через три месяца присвоили ефрейтора, еще через три – младшего сержанта и в марте 40-го года направили в 106-й противотанковый дивизион 23-й стрелковой дивизии. Поставили командиром 45-миллиметрового орудия.
В июне 40-го повезли – не знаем куда. Смотрим по станциям: Витебск, Гомель, Могилев… В поезде пели песни. Мы уже спелись втроем: Бородавко – исключительный тенор, Майборода – бас и я – баритон. Бесподобно получались хохлацкие песни: «Там за долом…», «Стоит гора высокая…». Командир дивизиона Потлань, хохол, говорил: «Я бы всем вам дал ордена за песни».
В Полоцке выгрузились из поезда. Нам сказали – идем освобождать Прибалтику. Семнадцатого июня выдали боевые снаряды, патроны к винтовкам, и мы пошли к границе.
Наш дивизион единственный в дивизии был на мехтяге. Остальные, гаубичные, полки – на конной. В дивизионе было восемнадцать орудий, тягачи «комсомольцы» со скоростью до сорока километров в час.
Дивизион шел первым, и мы первые входили в Латвию. Подъезжаем к пограничному шлагбауму – у него какая-то заминка, мы даже слезали в кюветы. Потом шлагбаум поднялся, и мы двинулись дальше на Двинск, Даугавпилс – по-латышски. Километров за двенадцать до города народ вышел нам навстречу. Плачут, целуют, лезут на танкетки, бросают цветы, пакеты с конфетами, пряниками. На мосту через Даугаву – не протиснуться.
Встреча потрясла. Я написал о ней отцу письмо страниц на двенадцать – целую тетрадь.
В Даугавпилсе мы встали сначала на кладбище. Потом к начальству прибежал старый еврей: «Товарищи дорогие, мы вас очень любим и очень ждали, но скажите своим бойцам, что они все кладбище засрали». Нас разместили в фортах крепости послепетровского времени, километрах в восьми от города.
Простояли в крепости ровно год. Ничего примечательного тут не было. Познакомились с девчонками. Нам троим тогда дали увольнительную. Начистили сапоги – старшина проверял. Купили конфет. Очень красивые обертки, а развернешь – есть нечего. Идем – молодые, красивые, а за нами – след в след – три девчонки. Мы остановились познакомились. Я дружил с Ниной, дочерью врача, русской. Все было чисто по-товарищески.
Здесь я играл в футбол. Правого края – сначала за бригаду, потом за дивизию, а там – за корпус. В воротах стоял Шмельков из «Спартака».
Командир нашей дивизии Павлов был заядлый болельщик. Раз я выхожу на ворота и вместо мяча ударил по кочке. Полетел через мяч. Павлов матом на все поле: «Лапаев!…Такие мячи забивать надо!» Я растянул связки, унесли на носилках. Павлову было лет шестьдесят, зубы плохие, шамкал. Он погиб в начале войны в Литве. Я держал потом в руках его документы.
2
Меня как со средним образованием направили в дивизионную школу младших командиров. За неделю до ее окончания, числа десятого июня 41-го года, срочно снимают из школы и ставят командиром на свой взвод, вместо прежнего комвзвода Дегтярева. Того послали комвзвода в пехоту. Он служил уже двадцать пять лет, но был совершенно неграмотный, пушку не знал, считал, что младшему лейтенанту это не нужно. Бойцы над ним смеялись.
Тогда десять классов было большое образование. Нас на весь взвод было таких два: я и Володька Головин. Остальные имели по пять-семь классов. Но люди были – кремень.
У меня во взводе был рядовой боец Андрей Клименко. Дальше с ним много связано. Я сделал его сержантом, командиром второго орудия.
Андрей был родом из Артема. Мать рано умерла, отец был шахтером, за сыном не следил. Андрей убежал из дома, беспризорничал, воровал, сидел по колониям. Рассказывал мне, как однажды на допросе следователь предложил ему папиросу. Андрей потянулся взять, схватил со стола ручку, воткнул следователю в глаз и выпрыгнул в окно.
В конце концов, он попал в колонию Макаренко и увлекся там цирковым делом. Остался после восемнадцати лет у Макаренко физруком, а потом работал в Гомельском цирке.
В жизни не встречал я таких физически красивых людей, как Андрей. Очень сильный, решительный, ловкий, грудь выпуклая, кожа бронзовая. Он как-то боролся с Бородавкой. Тот – метра под два ростом, шея – вровень с головой, голова бритая, как у запорожца. Весом килограммов сто сорок верных. У Андрея – не более семидесяти-семидесяти пяти. Он поймал Бородавку на прием, перекинул через себя и хрястнул об землю. Мы захохотали. Бородавка поднялся и снова попер на Андрея. И тот опять кинул его через плечо.
Потом, у Яцкевичей, Андрей брал одной рукой за завязку мешок сырой ржи, верных килограммов сто, и, вывернувшись, клал себе на спину. Делал стойку на одной руке. Отличался повадкой резкой, независимой, блатной.
Командиром моей батареи был Эфест. Еврей, культурнейший человек, со всеми бойцами на «Вы»:
– Товарищ, красноармеец, Вы не правы.
Толковый мужик: батарея при нем из худших вышла в лучшие. Погиб в Литве почти сразу.
Вообще дивизион был хорошо подготовлен. На учениях при стрельбе за километр по мишени полтора на полтора метра ни у кого не было меньше одного попадания из трех. Мишень со скоростью километров двадцать пять в час тащат на салазках среди кустарника. Стрелять надо в темпе два выстрела в минуту, когда цель появляется в прогалах. У Клименко по мишени метр на метр за двести метров мимо не было ни одного снаряда.
3
Я принял взвод десятого июня 1941 года, а семнадцатого, год в год после прихода в Даугавпилс, мы снялись.
Вся наша дивизия двинулась в западном направлении. Двигались только по ночам, днем стояли в лесах. Ребята говорили: «Очень неспокойно на границе». Я бы не сказал, что мы были «застигнуты врасплох».
Двадцать первого вечером прибыли за Мариамполь, в шестидесяти километрах от границы. Легли спать. Я спал в маленькой палатке с сержантами Головиным и Клименко.
Двадцать второго июня, где-то в половине четвертого мы проснулись от гула авиационных моторов. Мощный, прерывистый гул: У-у-у… Только рассветало, стоял туман.
Я говорю: «Ребята, не наши самолеты». Слышим далекие взрывы. Это бомбили Каунас.
Через полчаса нас подняли по тревоге. Выступает командир дивизиона капитан Потлань: «У многих из нас тревожное состояние. Это наша авиация проводит учения». И мы пошли по палаткам. Но уже не спали.
В семь часов подъем. Я в трусах забежал в ручей по яйца и чищу зубы, полотенце на шее. Вдруг боевая тревога: «Та-та-та!».
Оделся. На мне еще лычки младшего сержанта: приказ на младшего лейтенанта не пришел.
Приехал майор, встал на зарядный ящик: «Фашистская Германия объявила нам войну».
Нам выдали карабины, пополнили зарядные ящики бронебойными снарядами. У всех большой подъем – разгромим! Получили команду вернуться за Мариамполь и занять оборону по обе стороны дороги Пруссия – Каунас. Окопались, ждали танки.
Весь день 22-го простояли здесь.
Утром 23– го узнали, что немец обошел нас и надо отходить к Каунасу.
Мы отступили на шестьдесят километров к Каунасу.
Вечером 23-го получили приказ отойти за Каунас. Часов в десять-одиннадцать вечера шли через город. Немец освещал Каунас фосфорными ракетами. Народ молча стоял на тротуарах, многие трясли кулаками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27