Помните врача, которого похитили в Посадасе?
— Конечно. Но зачем похищать Фортнума? Он не имеет никакого отношения к политике.
— Он — консул.
— Всего лишь почетный консул.
Даже начальник полиции не мог уяснить этой разницы.
Полковник Перес обратился к Кларе:
— Как только мы узнаем что-нибудь новое, тут же вам сообщим. — Он взял Пларра под руку: — Доктор, я хотел кое-что у вас спросить.
Полковник повел доктора Пларра через веранду, где бар с фирменными стаканами «Лонг Джона», казалось, подчеркивал непонятное отсутствие Чарли Фортнума (он-то, уж конечно, предложил бы им хлебнуть перед уходом), в густую тень от купы авокадо. Перес поднял падалицу, опытным взглядом проверил, поспела ли она, и аккуратно положил на заднее сиденье полицейской машины, куда не падали солнечные лучи.
— Красота, — сказал он. — Люблю их натереть и слегка полить виски.
— Что вы хотели у меня спросить? — задал вопрос доктор.
— Меня смущает одно небольшое обстоятельство.
— Неужели вы действительно думаете, что Фортнума похитили?
— Это одна из версий. Я даже предполагаю, что он мог стать жертвой глупейшей ошибки. Видите ли, при осмотре развалин он был с американским послом. Посол, конечно, куда более заманчивая добыча для похитителей. Если это так, похитители люди не здешние, может быть, они из Парагвая. Мы с вами, доктор, никогда не совершили бы подобной ошибки. Я говорю «с вами», потому что вы почти свой. Конечно, не исключено, что и вы причастны к этому делу. Косвенно.
— Я вряд ли подхожу для роли похитителя, полковник.
— Но я вспомнил — ведь ваш отец по ту сторону границы? Вы как-то говорили, что он либо мертв, либо в тюрьме. Так что у вас может быть подходящий мотив. Простите, доктор, что я думаю вслух, я всегда немножко теряюсь, когда имею дело с политическим преступлением. В политике преступления часто совершает caballero [здесь: аристократ (исп.)]. Я больше привык к преступлениям, которые совершают преступники, в крайнем случае люди, склонные к насилию, или бедняки. Из-за денег или похоти.
— Или machismo, — осмелился поддразнить доктор.
— Ну, здесь у нас всем правит machismo, — заметил Перес и улыбнулся так дружелюбно, что у доктора отлегло от сердца. — Здесь «machismo» только другое слово для понятия «жизнь». Для воздуха, которым мы дышим. Когда у человека нет machismo, он мертвец. Вы поедете назад в город, доктор?
— Нет. Раз я уже здесь, я осмотрю сеньору Фортнум. Она ждет ребенка.
— Да. Она мне сказала. — Начальник полиции взялся за дверцу машины, но в последнюю минуту обернулся и тихо произнес по-дружески, словно делал признание: — Доктор, зачем вы сказали, что позвонили в консульство и вам не ответили? Я ведь там все утро держал человека на случай, если позвонят.
— Вы же знаете, как у нас в городе работает телефон.
— Когда телефон испорчен, слышишь частые, а не редкие гудки.
— Не всегда, полковник. Впрочем, гудки могли быть и частыми. Я не очень-то вслушивался.
— И проделали весь этот путь в имение?
— Все равно подошло время для осмотра сеньоры Фортнум. Зачем бы я стал вам врать?
— Мне надо учитывать все возможности, доктор. Бывают ведь преступления и на почве страсти.
— Страсти? — улыбнулся доктор. — Я же англичанин.
— Да, это маловероятно, знаю. И в случае сеньоры Фортнум… вряд ли такой человек, как вы, при ваших возможностях, сочтет необходимым… Однако мне попадались преступления на почве страсти даже в публичном доме.
— Чарли Фортнум мой друг.
— Ну, друг… В таких случаях именно друзей и предают… Не правда ли? — Полковник Перес положил руку доктору на плечо. — Вы меня простите. Я достаточно хорошо с вами знаком, чтобы разрешить себе, когда мне что-то непонятно, маленько поразмыслить. Вот как сейчас. Я слыхал, что у вас с сеньорой Фортнум весьма близкие отношения. И все же, вы правы, не думаю, чтобы вам так уж понадобилось избавиться от ее мужа. Однако я все же удивляюсь, зачем вам было лгать.
Он влез в машину. Кобура его револьвера скрипнула, когда он опускался на сиденье. Он откинулся, проверяя, хорошо ли лежит авокадо, чтобы его не побило от толчков.
Доктор Пларр сказал:
— Я просто не подумал, полковник, когда вам это сказал. Полиции лжешь почти машинально. Но я не подозревал, что вы так хорошо обо мне осведомлены.
— Город-то маленький, — сказал Перес. — Когда спишь с замужней женщиной, всегда спокойней предполагать, что все об этом знают.
Доктор Пларр проводил взглядом машину, а потом нехотя вернулся в дом. Тайна, думал он, составляет львиную долю привлекательности в любовной связи. В откровенной связи всегда есть что-то абсурдное.
Клара сидела там же, где он ее оставил. Он подумал: первый раз мы вдвоем и ей не надо спешить на встречу в консульство или бояться, что Чарли ненароком вернется с фермы.
Она спросила:
— Ты думаешь, он уже умер?
— Нет.
— Может, если бы он умер, всем было бы лучше.
— Но не самому Чарли.
— Даже Чарли. Он так боится совсем постареть, — сказала она.
— И все же не думаю, чтобы в данную минуту ему хотелось умереть.
— Ребенок утром так брыкался.
— Да?
— Хочешь, пойдем в спальню?
— Конечно. — Он подождал, чтобы она встала и пошла впереди.
Они никогда не целовались в губы (это было частью воспитания, полученного в публичном доме), и он шел за ней с медленно поднимавшимся возбуждением. Когда любишь по-настоящему, думал он, женщина интересует тебя потому, что она нечто от тебя отличное; но потом мало-помалу она к тебе применяется, перенимает твои привычки, твои идеи, даже твои выражения и становится частью тебя. Какой же интерес она может тогда представлять? Нельзя ведь любить самого себя, нельзя долго жить рядом с самим собой; всякий нуждается в том, чтобы в постели лежал кто-то чужой, а проститутка всегда остается чужой. На ее теле расписывалось так много мужчин, что ты уже никак не можешь там разобрать свою подпись.
Когда они затихли и ее голова опустилась ему на плечо, где ей и было положено мирно, любовно лежать, она сказала фразу, которую он по ошибке принял за слишком часто произносимые слова:
— Эдуардо, это правда? Ты в самом деле…
— Нет, — твердо ответил он.
Он думал, что она ожидает ответа на все тот же банальный вопрос, который постоянно вымогала у него мать после того, как они покинули отца. Ответа, которого рано или поздно добивалась каждая из его любовниц: «Ты в самом деле меня любишь, Эдуардо?» Одно из достоинств публичного дома — слово «любовь» там редко или вообще никогда не произносится. Он повторил:
— Нет.
— А как ты можешь быть в этом уверен? — спросила она. — Только что ты так твердо сказал, что он жив, а ведь даже полицейский думает, что его убили.
Доктор Пларр понял, что ошибся, и от облегчения поцеловал ее чуть не в самые губы.
Новость сообщила местная радиостанция, когда они сидели за обедом. Это была их первая совместная трапеза, и оба чувствовали себя неловко. Есть, сидя рядом, казалось доктору Пларру чем-то гораздо более интимным, чем лежать в постели. Им подавала служанка, но после каждого блюда она пропадала где-то в обширных, неубранных помещениях обветшалого дома, куда он еще ни разу не проникал. Сперва она подала им омлет, потом отличный бифштекс (он был много лучше гуляша в Итальянском клубе или жесткого мяса в «Национале»). На столе стояла бутылка чилийского вина из запасов Чарли, гораздо более крепкого, чем кооперативное вино из Мендосы. Доктору было странно, что он так чинно и охотно ест с одной из девушек сеньоры Санчес. Это открывало неожиданную перспективу совсем другой жизни, семейной жизни, равно непривычной и ему и ей. Словно он поплыл в лодке по одному из мелких притоков Параны и вдруг очутился в огромной дельте, такой, как у Амазонки, где теряешь всякую ориентацию. Он почувствовал внезапную нежность к Кларе, которая сделала возможным это странное плавание. Они старательно выбирали слова, ведь им впервые приходилось их выбирать; темой для разговора было исчезновение Чарли Фортнума.
Доктор Пларр заговорил о нем так, будто он и в самом деле наверняка мертв, казалось, что так спокойнее: ведь в противном случае Клара заинтересовалась бы, на чем покоится его оптимизм. И только когда она заговорила о будущем, он изменил этой тактике, чтобы уклониться от опасной темы. Он заверил ее, что Чарли еще, может быть, жив. Вести свое суденышко по этим просторам Амазонки, полным омутов и мелей, оказалось не так легко — даже глагольные времена путались.
— Вполне возможно, что ему удалось выбраться из машины, а потом, если он ослабел, его сильно отнесло течением… Он мог вылезти на сушу далеко от всякого жилья…
— Но почему его машина оказалась в воде? — Она с огорчением добавила: — Ведь это новый «кадиллак». Он хотел продать его на будущей неделе в Буэнос-Айресе.
— Может, у него было какое-то дело в Посадасе. Он же такой человек, который вполне мог…
— Ах нет, я же знаю, что он вовсе не собирался в Посадас. Он ехал ко мне. Он не хотел ездить на эти развалины. И не хотел быть на обеде у губернатора. Он беспокоился обо мне и о ребенке.
— Почему? Не вижу причин. Ты такая крепкая девушка.
— Я иногда делаю вид, что больна, чтобы он тебя позвал. Тебе тогда проще.
— Ну и мерзавка же ты, — сказал он не без восхищения.
— Он взял самые лучшие солнечные очки, те, что ты подарил. Теперь мне их больше не видать. А это мои самые любимые очки. Такие шикарные. Да еще из Мар-дель-Платы.
— Завтра схожу к Груберу и куплю тебе другие, — сказал он.
— Таких там больше нет.
— Он сможет заказать еще одну пару.
— Чарли их у меня уже брал и чуть не разбил.
— Наверное, вид у него в этих очках был довольно нелепый, — сказал доктор Пларр.
— А ему все равно, как он выглядит. В подпитии он вообще почти ничего не видел.
Прошедшее и настоящее времена качались взад-вперед, как стрелка барометра при неустойчивой погоде.
— Он любил тебя, Клара?
Вопрос этот никогда раньше его не занимал. Чарли Фортнум как муж Клары всегда представлял для него только неудобство, когда он чувствовал потребность поскорее получить его жену. Но Чарли Фортнум, лежавший под наркозом на ящике в грязной каморке, превратился в серьезного соперника.
— Он всегда был со мной очень добрым.
Им подали мороженое из авокадо, Пларр снова почувствовал к ней влечение. До вечера у него не было визитов к больным; можно насладиться послеобеденным отдыхом, не прислушиваясь к рокочущему приближению «Гордости Фортнума», и продлить удовольствие почти на весь день. После того, первого, раза у него в квартире она никогда больше не пыталась изображать страсть, и ее равнодушие даже начало слегка его бесить. Когда он бывал один, он иногда мечтал вызвать у нее искренний возглас удовольствия.
— Чарли когда-нибудь говорил, почему он на тебе женился?
— Я же тебе сказала. Из-за денег. Когда он умрет. А теперь он умер.
— Может быть.
— Хочешь еще мороженого? Я позову Марию. Тут есть звонок, но звонит всегда только Чарли.
— Почему?
— Я не привыкла к звонкам. Все эти электрические штуки — я их боюсь.
Ему было забавно видеть, как чинно она сидит за столом, словно настоящая хозяйка. Он вспомнил о своей матери; в прежние времена в поместье, когда няня приводила его к десерту в столовую, там тоже часто подавали мороженое из авокадо. Мать была гораздо красивее Клары, никакого сравнения, но он вспоминал, сколько всякой косметики для своей красоты она тогда покупала: притирания стояли в два ряда вдоль длинного туалетного стола, который тянулся от стены до стены. Иногда он подумывал, что даже в те дни отец у нее занимал второе место после «Герлена» и «Элизабет Арден» [парфюмерные фирмы].
— А как он в постели?
Клара даже не потрудилась ответить. Она сказала:
— Радио… надо его послушать. Могут передать что-нибудь новое.
— Новое?
— Ну о Чарли, конечно. О чем ты думаешь?
— Думаю, что мы можем вместе провести весь день.
— А если он явится?
Пойманный врасплох, он ответил:
— Не явится.
— Почему ты так уверен, что он уже умер?
— Я вовсе в этом не уверен, но, если он жив, он сначала позвонит по телефону. Не захочет тебя напугать, тебя и ребенка.
— Все равно, надо слушать радио.
Он нашел сперва Асунсьон, потом переключился на местную станцию. Никаких новостей не сообщили. В эфире звучала только грустная индейская песня и арфа. Клара спросила:
— Ты любишь шампанское?
— Да.
— У Чарли есть шампанское. Ему его обменяли на виски «Лонг Джон», он сказал, что это настоящее французское шампанское.
Музыка прекратилась. Диктор назвал станцию и объявил выпуск новостей; начал он с сообщения о Чарли Фортнуме. Похищен британский консул — диктор опустил уничижительный эпитет. Об американском после не упоминалось. Леон, по-видимому, как-то связался со своими сообщниками. Без эпитета титул Чарли звучал довольно внушительно. Делал его фигурой, достойной того, чтобы его похитили. Диктор сообщил, что власти считают, будто консула похитили парагвайцы. Думают, что его вывезли за реку, а похитители предъявляют свои требования через аргентинское правительство, чтобы запутать следы. По-видимому, они требуют освобождения десяти политических заключенных, содержащихся в Парагвае. Любая полицейская акция в Парагвае или Аргентине поставит под угрозу жизнь консула. Заключенных следует отправить самолетом в Гавану или в Мехико-Сити… За этим последовал обычный подробный перечень условий. Сообщение было сделано всего час назад по телефону из Росарио газете «Насьон» в Буэнос-Айресе. Диктор сказал, что нет оснований предполагать, будто консула прячут в столице, потому что машину обнаружили возле Посадаса, более чем в тысяче километров от Буэнос-Айреса.
— Не понимаю, — сказала Клара.
— Помолчи и послушай.
Диктор продолжал объяснять, что похитители довольно ловко выбрали время, так как генерал Стреснер в настоящее время находится с неофициальным визитом на юге Аргентины. Ему сообщили о похищении, но, по слухам, он сказал: «Меня это не касается. Я приехал ловить рыбу». Похитители дают правительству Парагвая срок до полуночи в воскресенье; о согласии на их условия должно быть объявлено по радио. Когда это время истечет, они будут вынуждены пленного казнить.
— Но при чем тут Чарли?
— Наверное, произошла ошибка. Другого объяснения быть не может. Не волнуйся. Через несколько дней он будет дома. Скажи служанке, что ты никого не хочешь видеть: боюсь, что сюда нагрянут репортеры.
— Ты останешься?
— Да, на какое-то время останусь.
— Мне сегодня что-то не хочется…
— Да. Конечно. Понимаю.
Она пошла по длинному коридору, увешанному спортивными гравюрами, и доктор Пларр остановился, чтобы еще раз взглянуть на узкий ручей, затененный ивами, который тек на маленьком северном островке, где родился его отец. Ни один генерал не ездил со своими полковниками ловить рыбу в таких ручьях. Мысль о покинутом доме отца преследовала его и в спальне. Он спросил:
— Тебе хочется вернуться в Тукуман?
— Нет, — сказала она, — конечно, нет. Почему ты спрашиваешь?
Она прилегла на кровать, не раздеваясь. В загороженной ставнями комнате с кондиционером было прохладно, как в морском гроте.
— А что делает твой отец?
— Когда наступает сезон, режет сахарный тростник, но он уже стареет.
— А не в сезон?
— Они живут на деньги, которые я посылаю. Если я умру, они помрут с голоду. Но я же не умру, правда? Из-за ребенка?
— Да, конечно, нет. А у тебя есть братья или сестры?
— Был брат, но он уехал, никто не знает куда. — Он сидел на краю кровати, и ее рука на миг дотронулась до его руки, но она тут же ее отняла. Может быть, испугалась, что он примет это за попытку изобразить нежность и будет недоволен. — Как-то утром в четыре часа он пошел резать тростник и не вернулся. Может, умер. А может, просто уехал.
Это напомнило ему исчезновение отца. Тут ведь они живут на материке, а не на острове. Какое это огромное пространство земли с зыбкими границами — повсюду горы, реки, джунгли и болота, где можно потеряться, — на всем пути от Панамы до Огненной Земли.
— И брат ни разу не написал?
— Как же он мог? Он не умел ни читать, ни писать.
— Но ты же умеешь.
— Немного. Сеньора Санчес меня научила. Она хочет, чтобы девушки у нее были образованные. Чарли мне тоже помогал.
— А сестер у тебя не было?
— Сестра была. Она родила в поле ребенка, придушила его, а потом и сама умерла.
Он никогда раньше не расспрашивал ее о родне. Непонятно, что заставило его спросить теперь — может быть, захотелось выяснить, чем объясняется его наваждение. Чем она отличалась от других девушек, которых он видел в заведении сеньоры Санчес? Быть может, если он определит эту особенность, наваждение пройдет, как болезнь после того, как найдешь ее причину. Он бы с радостью придушил это наваждение, как ее сестра своего ребенка.
— Я устал, — сказал он. — Дай я прилягу рядом с тобой. Мне надо поспать. Я сегодня не спал до трех часов утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
— Конечно. Но зачем похищать Фортнума? Он не имеет никакого отношения к политике.
— Он — консул.
— Всего лишь почетный консул.
Даже начальник полиции не мог уяснить этой разницы.
Полковник Перес обратился к Кларе:
— Как только мы узнаем что-нибудь новое, тут же вам сообщим. — Он взял Пларра под руку: — Доктор, я хотел кое-что у вас спросить.
Полковник повел доктора Пларра через веранду, где бар с фирменными стаканами «Лонг Джона», казалось, подчеркивал непонятное отсутствие Чарли Фортнума (он-то, уж конечно, предложил бы им хлебнуть перед уходом), в густую тень от купы авокадо. Перес поднял падалицу, опытным взглядом проверил, поспела ли она, и аккуратно положил на заднее сиденье полицейской машины, куда не падали солнечные лучи.
— Красота, — сказал он. — Люблю их натереть и слегка полить виски.
— Что вы хотели у меня спросить? — задал вопрос доктор.
— Меня смущает одно небольшое обстоятельство.
— Неужели вы действительно думаете, что Фортнума похитили?
— Это одна из версий. Я даже предполагаю, что он мог стать жертвой глупейшей ошибки. Видите ли, при осмотре развалин он был с американским послом. Посол, конечно, куда более заманчивая добыча для похитителей. Если это так, похитители люди не здешние, может быть, они из Парагвая. Мы с вами, доктор, никогда не совершили бы подобной ошибки. Я говорю «с вами», потому что вы почти свой. Конечно, не исключено, что и вы причастны к этому делу. Косвенно.
— Я вряд ли подхожу для роли похитителя, полковник.
— Но я вспомнил — ведь ваш отец по ту сторону границы? Вы как-то говорили, что он либо мертв, либо в тюрьме. Так что у вас может быть подходящий мотив. Простите, доктор, что я думаю вслух, я всегда немножко теряюсь, когда имею дело с политическим преступлением. В политике преступления часто совершает caballero [здесь: аристократ (исп.)]. Я больше привык к преступлениям, которые совершают преступники, в крайнем случае люди, склонные к насилию, или бедняки. Из-за денег или похоти.
— Или machismo, — осмелился поддразнить доктор.
— Ну, здесь у нас всем правит machismo, — заметил Перес и улыбнулся так дружелюбно, что у доктора отлегло от сердца. — Здесь «machismo» только другое слово для понятия «жизнь». Для воздуха, которым мы дышим. Когда у человека нет machismo, он мертвец. Вы поедете назад в город, доктор?
— Нет. Раз я уже здесь, я осмотрю сеньору Фортнум. Она ждет ребенка.
— Да. Она мне сказала. — Начальник полиции взялся за дверцу машины, но в последнюю минуту обернулся и тихо произнес по-дружески, словно делал признание: — Доктор, зачем вы сказали, что позвонили в консульство и вам не ответили? Я ведь там все утро держал человека на случай, если позвонят.
— Вы же знаете, как у нас в городе работает телефон.
— Когда телефон испорчен, слышишь частые, а не редкие гудки.
— Не всегда, полковник. Впрочем, гудки могли быть и частыми. Я не очень-то вслушивался.
— И проделали весь этот путь в имение?
— Все равно подошло время для осмотра сеньоры Фортнум. Зачем бы я стал вам врать?
— Мне надо учитывать все возможности, доктор. Бывают ведь преступления и на почве страсти.
— Страсти? — улыбнулся доктор. — Я же англичанин.
— Да, это маловероятно, знаю. И в случае сеньоры Фортнум… вряд ли такой человек, как вы, при ваших возможностях, сочтет необходимым… Однако мне попадались преступления на почве страсти даже в публичном доме.
— Чарли Фортнум мой друг.
— Ну, друг… В таких случаях именно друзей и предают… Не правда ли? — Полковник Перес положил руку доктору на плечо. — Вы меня простите. Я достаточно хорошо с вами знаком, чтобы разрешить себе, когда мне что-то непонятно, маленько поразмыслить. Вот как сейчас. Я слыхал, что у вас с сеньорой Фортнум весьма близкие отношения. И все же, вы правы, не думаю, чтобы вам так уж понадобилось избавиться от ее мужа. Однако я все же удивляюсь, зачем вам было лгать.
Он влез в машину. Кобура его револьвера скрипнула, когда он опускался на сиденье. Он откинулся, проверяя, хорошо ли лежит авокадо, чтобы его не побило от толчков.
Доктор Пларр сказал:
— Я просто не подумал, полковник, когда вам это сказал. Полиции лжешь почти машинально. Но я не подозревал, что вы так хорошо обо мне осведомлены.
— Город-то маленький, — сказал Перес. — Когда спишь с замужней женщиной, всегда спокойней предполагать, что все об этом знают.
Доктор Пларр проводил взглядом машину, а потом нехотя вернулся в дом. Тайна, думал он, составляет львиную долю привлекательности в любовной связи. В откровенной связи всегда есть что-то абсурдное.
Клара сидела там же, где он ее оставил. Он подумал: первый раз мы вдвоем и ей не надо спешить на встречу в консульство или бояться, что Чарли ненароком вернется с фермы.
Она спросила:
— Ты думаешь, он уже умер?
— Нет.
— Может, если бы он умер, всем было бы лучше.
— Но не самому Чарли.
— Даже Чарли. Он так боится совсем постареть, — сказала она.
— И все же не думаю, чтобы в данную минуту ему хотелось умереть.
— Ребенок утром так брыкался.
— Да?
— Хочешь, пойдем в спальню?
— Конечно. — Он подождал, чтобы она встала и пошла впереди.
Они никогда не целовались в губы (это было частью воспитания, полученного в публичном доме), и он шел за ней с медленно поднимавшимся возбуждением. Когда любишь по-настоящему, думал он, женщина интересует тебя потому, что она нечто от тебя отличное; но потом мало-помалу она к тебе применяется, перенимает твои привычки, твои идеи, даже твои выражения и становится частью тебя. Какой же интерес она может тогда представлять? Нельзя ведь любить самого себя, нельзя долго жить рядом с самим собой; всякий нуждается в том, чтобы в постели лежал кто-то чужой, а проститутка всегда остается чужой. На ее теле расписывалось так много мужчин, что ты уже никак не можешь там разобрать свою подпись.
Когда они затихли и ее голова опустилась ему на плечо, где ей и было положено мирно, любовно лежать, она сказала фразу, которую он по ошибке принял за слишком часто произносимые слова:
— Эдуардо, это правда? Ты в самом деле…
— Нет, — твердо ответил он.
Он думал, что она ожидает ответа на все тот же банальный вопрос, который постоянно вымогала у него мать после того, как они покинули отца. Ответа, которого рано или поздно добивалась каждая из его любовниц: «Ты в самом деле меня любишь, Эдуардо?» Одно из достоинств публичного дома — слово «любовь» там редко или вообще никогда не произносится. Он повторил:
— Нет.
— А как ты можешь быть в этом уверен? — спросила она. — Только что ты так твердо сказал, что он жив, а ведь даже полицейский думает, что его убили.
Доктор Пларр понял, что ошибся, и от облегчения поцеловал ее чуть не в самые губы.
Новость сообщила местная радиостанция, когда они сидели за обедом. Это была их первая совместная трапеза, и оба чувствовали себя неловко. Есть, сидя рядом, казалось доктору Пларру чем-то гораздо более интимным, чем лежать в постели. Им подавала служанка, но после каждого блюда она пропадала где-то в обширных, неубранных помещениях обветшалого дома, куда он еще ни разу не проникал. Сперва она подала им омлет, потом отличный бифштекс (он был много лучше гуляша в Итальянском клубе или жесткого мяса в «Национале»). На столе стояла бутылка чилийского вина из запасов Чарли, гораздо более крепкого, чем кооперативное вино из Мендосы. Доктору было странно, что он так чинно и охотно ест с одной из девушек сеньоры Санчес. Это открывало неожиданную перспективу совсем другой жизни, семейной жизни, равно непривычной и ему и ей. Словно он поплыл в лодке по одному из мелких притоков Параны и вдруг очутился в огромной дельте, такой, как у Амазонки, где теряешь всякую ориентацию. Он почувствовал внезапную нежность к Кларе, которая сделала возможным это странное плавание. Они старательно выбирали слова, ведь им впервые приходилось их выбирать; темой для разговора было исчезновение Чарли Фортнума.
Доктор Пларр заговорил о нем так, будто он и в самом деле наверняка мертв, казалось, что так спокойнее: ведь в противном случае Клара заинтересовалась бы, на чем покоится его оптимизм. И только когда она заговорила о будущем, он изменил этой тактике, чтобы уклониться от опасной темы. Он заверил ее, что Чарли еще, может быть, жив. Вести свое суденышко по этим просторам Амазонки, полным омутов и мелей, оказалось не так легко — даже глагольные времена путались.
— Вполне возможно, что ему удалось выбраться из машины, а потом, если он ослабел, его сильно отнесло течением… Он мог вылезти на сушу далеко от всякого жилья…
— Но почему его машина оказалась в воде? — Она с огорчением добавила: — Ведь это новый «кадиллак». Он хотел продать его на будущей неделе в Буэнос-Айресе.
— Может, у него было какое-то дело в Посадасе. Он же такой человек, который вполне мог…
— Ах нет, я же знаю, что он вовсе не собирался в Посадас. Он ехал ко мне. Он не хотел ездить на эти развалины. И не хотел быть на обеде у губернатора. Он беспокоился обо мне и о ребенке.
— Почему? Не вижу причин. Ты такая крепкая девушка.
— Я иногда делаю вид, что больна, чтобы он тебя позвал. Тебе тогда проще.
— Ну и мерзавка же ты, — сказал он не без восхищения.
— Он взял самые лучшие солнечные очки, те, что ты подарил. Теперь мне их больше не видать. А это мои самые любимые очки. Такие шикарные. Да еще из Мар-дель-Платы.
— Завтра схожу к Груберу и куплю тебе другие, — сказал он.
— Таких там больше нет.
— Он сможет заказать еще одну пару.
— Чарли их у меня уже брал и чуть не разбил.
— Наверное, вид у него в этих очках был довольно нелепый, — сказал доктор Пларр.
— А ему все равно, как он выглядит. В подпитии он вообще почти ничего не видел.
Прошедшее и настоящее времена качались взад-вперед, как стрелка барометра при неустойчивой погоде.
— Он любил тебя, Клара?
Вопрос этот никогда раньше его не занимал. Чарли Фортнум как муж Клары всегда представлял для него только неудобство, когда он чувствовал потребность поскорее получить его жену. Но Чарли Фортнум, лежавший под наркозом на ящике в грязной каморке, превратился в серьезного соперника.
— Он всегда был со мной очень добрым.
Им подали мороженое из авокадо, Пларр снова почувствовал к ней влечение. До вечера у него не было визитов к больным; можно насладиться послеобеденным отдыхом, не прислушиваясь к рокочущему приближению «Гордости Фортнума», и продлить удовольствие почти на весь день. После того, первого, раза у него в квартире она никогда больше не пыталась изображать страсть, и ее равнодушие даже начало слегка его бесить. Когда он бывал один, он иногда мечтал вызвать у нее искренний возглас удовольствия.
— Чарли когда-нибудь говорил, почему он на тебе женился?
— Я же тебе сказала. Из-за денег. Когда он умрет. А теперь он умер.
— Может быть.
— Хочешь еще мороженого? Я позову Марию. Тут есть звонок, но звонит всегда только Чарли.
— Почему?
— Я не привыкла к звонкам. Все эти электрические штуки — я их боюсь.
Ему было забавно видеть, как чинно она сидит за столом, словно настоящая хозяйка. Он вспомнил о своей матери; в прежние времена в поместье, когда няня приводила его к десерту в столовую, там тоже часто подавали мороженое из авокадо. Мать была гораздо красивее Клары, никакого сравнения, но он вспоминал, сколько всякой косметики для своей красоты она тогда покупала: притирания стояли в два ряда вдоль длинного туалетного стола, который тянулся от стены до стены. Иногда он подумывал, что даже в те дни отец у нее занимал второе место после «Герлена» и «Элизабет Арден» [парфюмерные фирмы].
— А как он в постели?
Клара даже не потрудилась ответить. Она сказала:
— Радио… надо его послушать. Могут передать что-нибудь новое.
— Новое?
— Ну о Чарли, конечно. О чем ты думаешь?
— Думаю, что мы можем вместе провести весь день.
— А если он явится?
Пойманный врасплох, он ответил:
— Не явится.
— Почему ты так уверен, что он уже умер?
— Я вовсе в этом не уверен, но, если он жив, он сначала позвонит по телефону. Не захочет тебя напугать, тебя и ребенка.
— Все равно, надо слушать радио.
Он нашел сперва Асунсьон, потом переключился на местную станцию. Никаких новостей не сообщили. В эфире звучала только грустная индейская песня и арфа. Клара спросила:
— Ты любишь шампанское?
— Да.
— У Чарли есть шампанское. Ему его обменяли на виски «Лонг Джон», он сказал, что это настоящее французское шампанское.
Музыка прекратилась. Диктор назвал станцию и объявил выпуск новостей; начал он с сообщения о Чарли Фортнуме. Похищен британский консул — диктор опустил уничижительный эпитет. Об американском после не упоминалось. Леон, по-видимому, как-то связался со своими сообщниками. Без эпитета титул Чарли звучал довольно внушительно. Делал его фигурой, достойной того, чтобы его похитили. Диктор сообщил, что власти считают, будто консула похитили парагвайцы. Думают, что его вывезли за реку, а похитители предъявляют свои требования через аргентинское правительство, чтобы запутать следы. По-видимому, они требуют освобождения десяти политических заключенных, содержащихся в Парагвае. Любая полицейская акция в Парагвае или Аргентине поставит под угрозу жизнь консула. Заключенных следует отправить самолетом в Гавану или в Мехико-Сити… За этим последовал обычный подробный перечень условий. Сообщение было сделано всего час назад по телефону из Росарио газете «Насьон» в Буэнос-Айресе. Диктор сказал, что нет оснований предполагать, будто консула прячут в столице, потому что машину обнаружили возле Посадаса, более чем в тысяче километров от Буэнос-Айреса.
— Не понимаю, — сказала Клара.
— Помолчи и послушай.
Диктор продолжал объяснять, что похитители довольно ловко выбрали время, так как генерал Стреснер в настоящее время находится с неофициальным визитом на юге Аргентины. Ему сообщили о похищении, но, по слухам, он сказал: «Меня это не касается. Я приехал ловить рыбу». Похитители дают правительству Парагвая срок до полуночи в воскресенье; о согласии на их условия должно быть объявлено по радио. Когда это время истечет, они будут вынуждены пленного казнить.
— Но при чем тут Чарли?
— Наверное, произошла ошибка. Другого объяснения быть не может. Не волнуйся. Через несколько дней он будет дома. Скажи служанке, что ты никого не хочешь видеть: боюсь, что сюда нагрянут репортеры.
— Ты останешься?
— Да, на какое-то время останусь.
— Мне сегодня что-то не хочется…
— Да. Конечно. Понимаю.
Она пошла по длинному коридору, увешанному спортивными гравюрами, и доктор Пларр остановился, чтобы еще раз взглянуть на узкий ручей, затененный ивами, который тек на маленьком северном островке, где родился его отец. Ни один генерал не ездил со своими полковниками ловить рыбу в таких ручьях. Мысль о покинутом доме отца преследовала его и в спальне. Он спросил:
— Тебе хочется вернуться в Тукуман?
— Нет, — сказала она, — конечно, нет. Почему ты спрашиваешь?
Она прилегла на кровать, не раздеваясь. В загороженной ставнями комнате с кондиционером было прохладно, как в морском гроте.
— А что делает твой отец?
— Когда наступает сезон, режет сахарный тростник, но он уже стареет.
— А не в сезон?
— Они живут на деньги, которые я посылаю. Если я умру, они помрут с голоду. Но я же не умру, правда? Из-за ребенка?
— Да, конечно, нет. А у тебя есть братья или сестры?
— Был брат, но он уехал, никто не знает куда. — Он сидел на краю кровати, и ее рука на миг дотронулась до его руки, но она тут же ее отняла. Может быть, испугалась, что он примет это за попытку изобразить нежность и будет недоволен. — Как-то утром в четыре часа он пошел резать тростник и не вернулся. Может, умер. А может, просто уехал.
Это напомнило ему исчезновение отца. Тут ведь они живут на материке, а не на острове. Какое это огромное пространство земли с зыбкими границами — повсюду горы, реки, джунгли и болота, где можно потеряться, — на всем пути от Панамы до Огненной Земли.
— И брат ни разу не написал?
— Как же он мог? Он не умел ни читать, ни писать.
— Но ты же умеешь.
— Немного. Сеньора Санчес меня научила. Она хочет, чтобы девушки у нее были образованные. Чарли мне тоже помогал.
— А сестер у тебя не было?
— Сестра была. Она родила в поле ребенка, придушила его, а потом и сама умерла.
Он никогда раньше не расспрашивал ее о родне. Непонятно, что заставило его спросить теперь — может быть, захотелось выяснить, чем объясняется его наваждение. Чем она отличалась от других девушек, которых он видел в заведении сеньоры Санчес? Быть может, если он определит эту особенность, наваждение пройдет, как болезнь после того, как найдешь ее причину. Он бы с радостью придушил это наваждение, как ее сестра своего ребенка.
— Я устал, — сказал он. — Дай я прилягу рядом с тобой. Мне надо поспать. Я сегодня не спал до трех часов утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30