Он вспомнил: клепальщики на мосту, мы были друзьями. Но бутерброд с горячей сосиской, укрывшись от ветра, он ел в одиночестве, один спал в подвесной койке (он не мог припомнить ни одного девичьего лица); и от всей дружбы только и остался неприличный анекдот.
Правда, потом был Холл; мы любили пить дешевое красное вино возле арены для боя быков, разговаривали; мы подолгу говорили — до ночи, всю ночь напролет. О чем? О машине, о трении, о расширении металлов. Больше он ничего не мог припомнить.
— Ваша машина, герр, Крог.
Он взял со стола биржевой листок и сделал вид, что погружен в чтение. Зачем я еду?
Аляскинские Жюно… 20 1/4… 20 1/2
Американская шерсть… 13 1/2… 14
Вифлеемская сталь… 40 1/8… 41 3/4
Колгейт-Памолив-Пит… 15 1/2… 16 1/8
Компания Вулворта… 49 3/4… 50 3/8
Он плохо вникал в то, что пробегал глазами.
— Ваша машина, герр Крог.
— Я слышу. Сейчас.
Континентальная жесть… 76… 77
Насосы Уортингтона… 24 1/2… 25 1/2
Объединенные химические… 148… 148
Пневматические машины… 94 1/2… 94 3/4
Он заглянул в конец списка.
США: промышленный спирт, США: кожа, США: резина, США: сталь.
Сумрачно, без тени улыбки Крог подумал: «Какой я застенчивый».
Чилийская медь 14… 14
Янгтаунский прокат и трубы… 26 1/2… 27 1/2
Не радовала даже мысль, что скоро в этот список войдет его собственная компания, в дополнение к бюллетеням Стокгольма, Лондона, Амстердама, Берлина, Парижа, Варшавы и Брюсселя.
Шутка, думал он, потом вопрос о семье; что предложить — сигару или сигарету?
— Вообще-то тут должны ходить катера, — сказал Энтони. — Ты уверена, что их нет?
— Помолчи, — насторожилась Кейт, — это не лифт? — Ей не удавалось скрыть тревогу; она все очень хорошо рассчитала, но по ее голосу он понял, что в Кроге даже она не может быть уверена наперед. — Что ты будешь делать, если он меня не возьмет? — спросил Энтони.
— Что ты будешь делать?
— А-а, — отмахнулся Энтони, — куда-нибудь приткнусь. Велика беда! — Ни дать ни взять бывалый вояка, привычный к длинным переходам со скудным пайком, — такого измором не возьмешь; он вел войну, в которой просто выжить было самой крупной победой.
Бледная, с напряженно застывшим лицом, Кейт притулилась в простенке между книжным шкафом Крога и дверью в его комнату, и он знал, что ей страшно за него. Он хотел растолковать ей, что она напрасно боится, но не знал, как это сказать. «Мне не впервой перебиваться», — нет, не то. Ведь что главное: любой ценой выжить; выпадет маленькая радость — это, считай, уже счастье: неожиданная выпивка, неожиданная девушка. Вот, пожалуй, единственный урок, который он хорошо усвоил в школе. Все плохое рано или поздно кончалось; бывали передышки, выпадали минуты счастья — болезнь, чай в комнате экономки, наказание, после которого ты герой дня. Так на многие годы прививается умение мириться с обстоятельствами, ладить с людьми, довольствоваться походным пайком.
Но Кейт, он понимал, — Кейт иной породы: она всегда к чему-то стремилась, и даже не это (потому что он тоже к чему-то стремился: взять хотя бы его патентованную рукогрейку — он стремился разбогатеть) — нет, главное — Кейт никогда не теряла надежды. А его теплый располагающий взгляд, крепкое рукопожатие и легкая шутка прикрывали разуверившуюся во всем пустоту.
Когда он снова заговорил, в его голосе появились покровительственные нотки, точно перед ним был ребенок, впечатлительный ребенок, фантазерка. — Не трепи себе нервы, Кейт: что скажет, то и будет. Право, не стоит.
Давай отвлечемся. Ознакомь меня с обстановкой. Это его книги?
— Да.
— Он их читает?
— Вряд ли.
— А там что?
— Его спальня.
Не получалось у нее расслабиться; теперь уже он чувствовал себя старше, сильнее, опытнее. Он был в своей стихии, ему не привыкать скрашивать ожидание, с завидной легкостью прогоняя мрачные мысли. В школьной спальне и на подвесной койке он, бывало, обмирал от страха, что кто-нибудь сдернет простыню или в белом полотняном костюме на пароход поднимется таможенник. Но годы научили его быть благодарным за передышку и ничего вперед не загадывать. Сейчас я один в спальне, сейчас мне хорошо на моей койке, сейчас я еще некоторое время с Кейт, с другом. Он толкнул в сторону дверь огромного раздвижного шкафа и обнаружил густую чащу костюмов. — Похоже на лавку старьевщика, — сказал он. — Он что, закупает их оптом? — Он начал считать и на двадцатом бросил. — Материал ничего, но покрой… Этот красный в полоску ярковат, тебе не кажется? Галстуки. Богато, но расцветка… — Галстуки висели пестрой связкой мертвых тропических рыб. — Меня силой не заставишь носить такие, — сказал Энтони. — Беда с иностранцами — не умеют одеваться. Разве ты не помогаешь ему выбирать?
— Нет, у него есть специальный человек.
— Работа как раз для меня, — сказал Энтони. — На одних комиссионных можно разбогатеть. Погоди, он хоть видит материал до покупки? — Он шьет без примерки, — объяснила Кейт. — С него уже два года не снимали мерку. Костюмы присылают партиями, вроде этой. Раз в полгода. — Какой в этом смысл?
— Он покупал только готовые костюмы, когда еще не был богат. По-моему, он ни разу не был у портного. Наверное, он их боится. — Она замялась. — Он застенчивый человек. Его на все не хватает.
— Забавно будет прибрать его к рукам, — сказал Энтони. — Первым делом мы ликвидируем эти галстуки.
— Нет, — оборвала, его Кейт, — нет. — Она стояла у двери в смежную комнату, устранившись от участия в этом непринужденном и дотошном обыске. Он обратил внимание, что на губах у нее нет помады; очень бледные губы, это не шло к ее платью. Может, Крог по старинке не одобряет помаду и пудру? А какое у него право навязывать ей свои вкусы? — и, давая волю ревности, он повторил:
— Мы выбросим этот хлам.
— Оставь его в покое.
Он быстро остыл и слушал голос, защищавший Крога, с грустным чувством, словно его не признал на улице старинный знакомый, прошел мимо, занятый мыслями, в которых не осталось места общим воспоминаниям. Вот Кейт стоит у его постели, треснувший колокольчик звонит к чаю, или в переполненной прихожей говорит ему:
— Ты опоздаешь на поезд. Тебе пора, — или занимает для него деньги, строит планы, решает за него. Интересно, в какую даль отпихнул эти воспоминания Крог? Он обвел взглядом костюмы, галстуки, сталь и стекло его спальни, впервые отметил ее платиновые часы, дорогие серьги. — Верно, — сказал он, — справится без меня. Придется, видно, просить денег на обратный билет.
— Он должен взять тебя, — сказала Кейт.
— Потому что ты его любишь?
— Нет, потому что я тебя люблю.
— Дружок, я этого не стою, — сказал Энтони. — Правду говорят, что кровь не вода. Не будь я твоим братом, ты бы меня просто презирала. — Чушь, — возразила Кейт.
— Как я живу — ты вдумайся: дешевые каморки; ломбарды, вечно без работы, собутыльники заполночь. Тебе повезло, ты от всего этого далека. Ты не отдаешь себе отчета, когда говоришь, что любишь меня. — Серьезность, с которой она слушала, рассмешила его. — Это просто родственные чувства, дорогая моя Кейт.
— Нет, — сказала она, — я тебя люблю. Если он не даст тебе работу, я завтра же вернусь с тобой в Лондон.
— А я тебя не возьму, — ответил он. — Ты будешь скандалить с хозяйками. Что за этой дверью? Его кабинет?
— Нет, — сказала Кейт, — моя спальня.
Энтони вытянул руку и раскачал костюмы:
— Боже, — взорвался он, — этот красный в полоску! Глазам больно. А галстуки! Как можно носить такие вещи? Я бы не доверил такому человеку свои акции.
— А Эрик? — спросила она и, как спичка, вспыхнул, опалив кончики пальцев, и погас гнев. — Почему Эрик должен доверять человеку в чужом галстуке, которого отовсюду увольняли?
— Стоп, — сказал Энтони, — стоп. — Он подошел ближе. — Если бы я захотел жить по-твоему, я бы давно был богатым человеком. Она размахнулась, но с рассчитанной быстротой он перехватил ее руку, страдая и не в силах вспомнить, когда и с кем, черт возьми, он развил в себе эту сноровку.
— Так мне и надо, — мягко сказал он, отпуская ее руку, — я забыл о Мод. — Было наготове и безотказное оправдание. — Я приревновал тебя к этому субъекту. Я тебя очень люблю, Кейт, и поэтому так получается. — Родственные чувства, — грустно поправила она. Он счел за лучшее не спорить. Жизнь коротка — когда тут ссориться? Он мобилизовал весь арсенал умиротворяющих средств. Он забыл Крога, забыл даже Кейт, ее образ растворился, слился с другими, принял черты Мод, Аннет, буфетчицы из «Короны и Якоря», американочки из «Города Натура», хозяйской дочки с Эджвер-роуд.
— Дружок, — сказал он, — мне нравится твоя помада. Это новый цвет, да? — и тут же хватился, что никакой помады нет, что хвалить надо было платье или духи.
Но Кейт ответила:
— Да, новый. Приятно, что тебе нравится, — и, порывшись в памяти, он благополучно кончил:
— Кейт, ты девочка первый сорт.
И сразу растерял всю свою уверенность, когда из холла донесся звук поворачиваемого ключа. Да, приходилось расплачиваться за бурлящую энергией мальчишескую самонадеянность; он жил минутой и никогда не был готов к неожиданному переходу — к незнакомому лицу, к новой работе. Выходя за Кейт в гостиную, он затравленно огляделся кругом, прикидывая прячущие возможности постели, шкафа, другой двери.
Но уже первый взгляд на Эрика совершенно его успокоил, даже ревность почти ушла. Ничего особенного, обычный иностранец. На Эрике мешком висел розовато-лиловый костюм в полоску, под ним неприятно яркая клетчатая рубашка и нелепый галстук. Внешне он вообще проигрывал рядом с Энтони: он был высок, когда-то, наверное, хорошего сложения, но сейчас сильно располнел; он выглядел на свой возраст, никак не моложе. Такие лучше смотрятся на публике, чем в домашней обстановке. Выглядывая из-за Кейт, Энтони приходил в благодушное настроение. Подвернулся человек с деньгами, и человек, как видно, бесхитростный. Удивительно, просто не верится, что это и есть Эрик Крог, и в очередной раз разделываясь с неприятностями и обольщаясь на будущее, Энтони привычно заключил: все, черт возьми, к лучшему. Даже смешно. Теперь главное — не оплошать. — Хорошо, что ты вернулась, Кейт, — сказал Крог. Он ушел в холл как бы в шляпе, окинув Энтони оценивающим взглядом; ему было не до вежливости — так он устал. В густом полумраке холла усталость клубилась на нем, как эктоплазма. Через неплотно прикрытую дверь доносились слабые звуки из коридора; удаляющиеся шаги, визг закрываемого лифта, где-то кашлянули; за окном вскрикнула птица; усталость выходила из него, как в спиритическом сеансе под тревожный аккомпанемент бубна и скрипучего стола. — Где ты был, Эрик? — Он осторожно прикрыл дверь, сплющив полоску яркого света из коридора.
— Меня подкарауливает репортер.
— Чего он хочет?
На миг усталости как не бывало, он бодро объявил:
— Галерея великих шведов. — И сразу обмякнув, искал, куда положить шляпу. — Кто-то натравил их на меня. Не знаю зачем. — Это мой брат. Ты помнишь, я телеграфировала… Он снова вышел на свет, и Энтони разглядел, что на висках он лыс, отчего лоб казался огромным.
— Рад познакомиться, мистер Фаррант, мы завтра побеседуем. Сегодня вы должны меня простить. У меня был трудный день. — Напряженно застыв, он выпроваживал его, и даже не очень бесцеремонно — скорее, он чувствовал себя неловко.
— Да, буду двигаться в отель, — сказал Энтони.
— Надеюсь, вы совершили хорошее путешествие.
— Спасибо, не запылились.
— Пылесосы, — начал Крог и осекся. — Простите. Не запылились. Совсем забыл это выражение.
— Что ж, до свидания, — сказал Энтони.
— До свидания.
— Тони, ты не будешь скучать один? — спросила Кейт. — Схожу в кино, — ответил Энтони, — а может, разыщу Дэвиджей. — Он вышел и медленно прикрыл за собой дверь; интересно, как они поздороваются наедине. Но Крог сказал только:
— Не запылились. Совершенно забыл, — и после паузы:
— Лаурин заболел. Через стекло шахты лифта Энтони видел далеко внизу ярко освещенный холл; к нему медленно поднималась лысина швейцара, склонившегося над книгой посетителей, и, словно часовые пружины, навстречу ему разматывались фигуры сидевших друг против друга мужчин: сначала он разглядел их жилеты, потом увидел ноги, ботинки и наконец устремленные в его сторону взгляды. Он вышел и захлопнул дверь. Когда он обернулся, те двое уже были на ногах.
Один, помоложе, подошел и сказал что-то по-шведски.
— Я англичанин, — сказал Энтони, — ничего не понимаю. Лицо второго осветила улыбка. С протянутой рукой к Энтони спешил маленький человек с морщинистым пыльным лицом, с окурком сигареты, прилипшим к нижней губе.
— Значит, англичанин? — сказал он. — Какая удача. Я тоже. — В его свободных и одновременно заискивающих манерах проглянуло что-то очень знакомое. Некий полустершийся профессиональный признак, обязательный, как видавший виды кожаный чемоданчик или сумка для гольфа, в которой лежит разобранный пылесос.
— Я ничего не собираюсь покупать, — предупредил Энтони. Слегка наклонив голову, швед внимательно прислушивался, стараясь понять их разговор. — Что вы, что вы, — успокоил англичанин. — Моя фамилия Минти. Давайте выпьем по чашечке кофе. Швейцар приготовит. Меня здесь знают. Спросите мисс Фаррант.
— Мисс Фаррант моя сестра.
— Догадываюсь. Вы на нее похожи.
— Я не хочу кофе. Кто вы такие, между прочим. Собеседник отодрал с губы окурок; тот присох, словно липкий пластырь, и оставил на губе желтые следы бумаги. Окурок Минти пяткой растер на черном стеклянном полу.
— Ясно, — сказал он, — вы сомневаетесь. Не верите, что Минти обойдется с вами по-честному. Но в Стокгольме я один хорошо плачу за новость. — Понял, — сказал Энтони, — вы журналисты, да? Вы так и ходите за ним все время? Хотите курить?
— Он живая хроника, — ответил пыльный человечек и потянул из пачки две сигареты. — Если бы вы знали, как мало здесь происходит, то поняли бы, что мне нельзя отставать от него ни на шаг. Мне платят с материала. Нильсу хорошо, он в штате, а меня ноги кормят. — Он зашелся сухим кашлем, распространяя запах табака. — Я обязан Крогу крышей над головой и куском хлеба, — продолжал он, — сигаретами и кофе. Я одного боюсь: что он умрет первым. Два трогательных столбца о похоронах, венках и прочей дребедени, потом ежедневные полстолбца соболезнований в течение недели, густым потоком, и все, крышка, до свидания, Минти.
— Прошу прощения, — сказал Энтони, — мне надо идти. Не составите компанию?
— Нельзя, — сказал Минти. — Он еще может выйти. Сегодня вечером он был в английской миссии и ушел оттуда рано, очень рано, я его прозевал. Бегал на тот берег перекусить и постоять в церкви. Упустить его еще раз я не могу.
— Он уже не выйдет сегодня, — сказал Энтони, — он чертовски устал.
— Чертовски устал? С чего бы?
— Вероятно, — наугад сказал Энтони, — в связи с болезнью Лаурина.
— Ну, это нет, — ответил Минти, — не от этого. Лаурин — это пустяки.
Кого он волнует? А насчет забастовки он ничего не говорил? Прошел слух… — Он слишком устал, — ответил Энтони, и сегодня ничего не мог обсуждать со мной. Мы увидимся завтра.
— Мы могли бы, — сказал Минти, — у вас есть спички? Благодарю. Могли бы работать вместе. Некоторые частные подробности мне тоже могут пригодиться. Вы, собственно говоря, чем будете заниматься? Вы ведь здесь новичок? — разговаривая, он не выпускал изо рта сигарету; при затяжках лицо застилала серая пелена, иногда табак вспыхивал и струйка дыма брызгала ему прямо в глаза.
— Да, новичок, — ответил Энтони. — Я буквально только что определился в фирму. Я буду исполнять особые поручения.
— Отлично, — сказал Минти. — Будем работать вместе. Угостите Нильса сигаретой. Он хороший. — Он порылся в карманах старенького пиджака. — Как на грех оставил визитную карточку, но ничего, запишу адрес здесь, на конверте. — Он помусолил огрызок карандаша, мазнул взглядом по галстуку Энтони и выпустил на свою пыльную физиономию искру живого интереса. — Так вы из наших! — воскликнул он. — Вот было времечко, а? Вы, конечно, уже не застали Хенрикса и Петтерсона. А старину Тестера случайно не помните (шесть месяцев за непристойное поведение)? Я стараюсь держать с ними связь. Вы в чьем пансионе жили?
— Он, скорее всего, появился уже после вас, — сказал Энтони. — Мы его звали «Обжора». Но не всю же ночь вы собираетесь здесь ждать, мистер Минти?
— Я снимусь в полночь, — ответил Минти. — Домой и с грелкой в постель. Вы там давно не были, мистер Фаррант?
— Где — там? Ах — в Харроу? Порядочно. А вы? — Вечность. — Дым застлал ему глаза, и в следующее мгновение они налились кровью и слезами. — Но я не отрываюсь. Время от времени организую здесь маленький обед. Посланник тоже из Харроу. Он пишет стихи. — Вы встречаетесь?
— Он старается не узнавать Минти. — В его надломленном голосе Энтони послышался треснутый колокольчик, который пронесли по спальням, потом зажали свободной рукой и, громыхая ботинками на каменных ступенях унесли под лестницу, в шкаф.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23