— Значит, во вторник тебе удобно, — сказала Кейт, провожая взглядом воссоединившуюся троицу. — Оказывается, ты спас жизнь министру. — Что-то надо плести, — ответил Энтони, — они заплатили за обед.
— Я накормила тебя завтраком, но мне ты почему-то ничего не плел. — Ну, Кейт, — сказал он, — ты и так знаешь все мои истории. Сколько я писал…
— Брось, — оборвала Кейт. — Писал ты очень редко. Телеграммы отцу, открытки с видами, очень много открыток — из Сиама, Китая, Индии. А писем что-то не помню.
Он улыбнулся.
— Забывал бросить их в ящик. Погоди, я же написал тебе большое письмо, когда поздравлял с работой в «Кроге».
— Открытка.
— И когда отец умер.
— Телеграмма.
— А это, кстати, дороже. Ради тебя, Кейт, я не остановлюсь перед расходами. — Он посерьезнел. — Бедняжка, ты осталась без обеда. Я подлец, что не дождался, но они же пригласили. Захотел сэкономить. — Тони, — сказала Кейт, — если бы ты не был моим братом… — Она оборвала фразу, не стала прояснять. Какой смысл! — Ты бы влюбилась в меня по уши, — ответил Энтони, послав ей взгляд, которым он одарил уже стольких официанток: в нем точно отмеренная заинтересованность, точно рассчитанное простодушие, каждое слагаемое обаяния не раз успешно испытано и готово к применению. Если бы можно было повернуть время вспять, подумалось ей, если бы можно было стащить с пальца кольцо, подарок Крога, и отменить все это — тот большой барабан, падающие листья и мое лицо в зеркале; и пусть снова станет темно, снаружи задует ветер, запахнет навозом, и он будет стоять передо мной с фуражкой в руке, только теперь я бы сказала:
— Не возвращайся. Наплевать на всех. Не возвращайся, — и все пошло бы по-другому.
— Славная девчушка, — сказал Энтони. — Поверила всему, что я сказал. Такую ничего не стоит околпачить, — и она уже видела, как в мыслях он идет пригородными улицами, звонит в двери, впускается с черного хода. И следя, как он поправляет галстук выпускника Харроу, приводит в порядок обаяние и укрепляется в своих надеждах, она опять была заодно с ним и только старалась понять — мужество это или просто уверенность в том, что рано или поздно что-нибудь непременно подвернется.
Сейчас подвернулась я. Мысль, как они сработаются, отогнала ревность и страхи. Он умен, этого никто не отрицал, а у нее сильный характер, в этом тоже еще никто не усомнился. У нее была хватка, она умела зацепиться. Пять лет в пыльной конторе в Кожевенном ряду, потом в «Кроге», потом у самого Крога.
— Выпить бы чего-нибудь, — сказала она, — в горле пересохло, — и когда принесли стаканы, — за наше сотрудничество.
— Не пей залпом, Кейт, — облизнув губы и знаком отпустив официанта, сказал Энтони. Он не одобрял, ему не нравилось, когда девушки пьют, он перенял условности старшего поколения. Конечно, пить и прелюбодействовать не возбраняется. Но порядочный мужчина не соблазнит сестру своего друга, а «приличные девушки» не станут напиваться. Он воспринимал окружающее в свете этих великих принципов — первый обязателен для мужчин, второй — для женщин. Кейт чувствовала, как на его губах трепещет майорская наставительная мудрость, подхваченная им в клубных курилках. — Милый Тони, — выдохнула она, — ты прелесть. — От ее проницательности ему стало не по себе, он поежился.
— Тем более, — сказал он, — на пустой желудок. — Нет, это восхитительно: вечное невезение не поубавило ему гонора; какого-нибудь застенчивого горемыку — того давно бы уже сокрушило чувство неполноценности, а он с каждой неудачей только выше вздергивал подбородок. Даже в самые мрачные дни, с уверенностью заключила она, он не позволит себе распускаться; она представила себе, как он читает мораль Аннет, учит Мод меньше пить. Порвись у него рукав — он отправится искать гвардейский бант.
Когда умер отец, она была в Стокгольме, а он на последние деньги успел прилететь из Марселя, куда вернулся из Адена. Чинный и торжественный, он бы наверняка вызвал восторг во всех клубах, из которых его выставили. Она вспомнила телеграмму: «Отец тихо скончался в субботу ночью» — эта невозможно избитая фраза ввела его в чудовищные расходы, дальше пришлось ужимать и хитрить с пунктуацией, и вторая половина текста была невразумительна: «Сожалению переезда вещей Мейбл неприятность тчк рассчитал слугу зпт болезни головы тире Голдсмит утвердительно». Как потом выяснилось, он припас для отца новость о своем увольнении; склонившись над спинкой кровати, он ободрял больного улыбкой, жизнерадостным видом; для сиделки он принес осушаемую слезу, для родственников черный костюм, последний чистый воротничок — для священника и стряпчего. Постоянная тема телеграмм и почтовых открыток обрела наконец человеческий голос; он снова дома, он уволился; тут затронут вопрос чести, но это не каждому объяснишь. — Ты о чем задумалась? — спросил Энтони, и было ясно, что к нему вернулось душевное равновесие и он стоял, так сказать, у нового порога, будоража себя надеждой и желанием выказать свои коммерческие способности. — Я вспомнила отца, — сказала Кейт.
— Отец! — отозвался Энтони. — Вот бы кто порадовался, что мы вместе. Тут он прав. Отец не переставал жалеть, что Энтони подолгу живет за границей; он считал, что брат должен быть защитником сестры до замужества. Старик знал, что говорил: с моим братцем, рассуждала Кейт, не пропадешь, он выберется из любой ситуации. И в забегаловке, и в полицейском участке трудно пожелать лучшего советчика или адвоката. Что замечательно — он безошибочным чутьем находил черный ход или человека, которому надо дать взятку. Пройти огонь и воду без единой царапины — на такое способен только Энтони.
Он осматривался, оценивая обстановку, живой, энергичный, обнадеженный. — А что здесь делают вечером? — спросил он и, опережая ее мысли, соврал:
— Я имею в виду — кино, мюзик-холл. В портовом городе нужно быть особенно осторожным. — Неожиданно поскучнев, он окинул взглядом сиротский садик, заброшенную эстраду, дырявый барабан, кружащиеся листья, шаркающую метлу. Привычно и безошибочно сообщив лицу выражение чистейшей невинности, он выжидательно уставился на Кейт.
— Неужели тебе трудно побыть самим собой? — вздохнула Кейт. У нее защипало в глазах от одиночества. Как больно отпускать его за эту наскоро положенную штукатурку респектабельности — так же больно было впервые отпускать его за границу: на крыше кэба горбится саквояж, в тесной захламленной прихожей срывает замки набитый чемодан, на ковре змеится пояс от пижамы; прощание у подставки для зонтов перед дверью с цветными стеклами. Тогда хоть не было обмана, они были открыты друг другу, как пять лет назад, в том темном сарае; он был бледен, напуган, он едва не расплакался, когда она сказала, что пора, не то он опоздает на поезд, быстро поцеловала и почувствовала, как все в ней оборвалось, когда он сладил наконец с капризной дверцей кэба и, отчаянно трясясь на черных вытертых подушках, увез вторую половину ее самой. Все-таки утешала мысль, что он будет писать, а он ограничился открытками: «Это прелестное место», «Здесь мы купались», «Мое окно отмечено крестиком», и раз от разу все больше балагурства, странные обороты речи, прилипавшие к нему, как защитная окраска, и в какой-то момент понимаешь, что он пропал, растворился среди мелких авантюристов, которых только недостаток смелости спасает от тюрьмы. Но даже в почтовых открытках, подумалось ей, он не был таким далеким, как сейчас, и, скрывая растерянность, она вынула из сумочки пудреницу.
— Неужели ты не можешь побыть самим собой? — повторила она, напрасно гадая, какими уловками Аннет и Мод вырывали у него минуту искренности. — Сегодня, — продолжала она, — мы напьемся и поедем в Лизберг.
Он недоверчиво поморщился:
— А что это за место?
— Вполне приличное, — ответила Кейт. — Там мило и просто. Можно потанцевать, пострелять, встряхнуться на американских горах. Конечно, скука по сравнению с тем, что тебе приходилось видеть, но если мы сперва выпьем…
— Погоди, — прервал Энтони, — у нас еще не было серьезного разговора.
— О чем?
— Ну, есть масса вещей, — сказал Энтони. — Масса. Если ты раздумала обедать, то давай поищем спокойное место. — Он с придирчивым неодобрением обежал взглядом ресторан, пустые стойки, грязные тарелки. Нет, запротестовал он, какое же это спокойное место — порт? — потому что после мисс Дэвидж ей тоже захотелось увидеть порт.
— Что ты привязалась к этой девушке? — возмутился он. — Можно подумать, что ты ревнуешь. Давай куда-нибудь проедемся. Тут есть парк? Они уже полчаса сидели на деревянной скамейке возле пруда, разглядывая уток; мальчишки выбирались из Гетеборга, толкая в гору велосипеды с ярко раскрашенными спицами. В домах на окраине парка один за другим вспыхивали огоньки, пронзительные и колючие, словно в темном кинозале чиркали спичками. Вода в пруду зацвела, к птичьим бокам приставала ряска. — Ты привезла меня сюда, — начал Энтони, — но… — Он настороженно замкнулся, помрачнел. — Я никогда, не сделаю одной вещи: не буду нахлебником. Я им никогда не был.
— Эрик даст тебе работу.
— Ты прекрасно знаешь, что я не говорю по-шведски.
— В «Кроге» необязательно знать шведский.
— Кейт, — сказал Энтони, — я там пропаду. Мне бы что-нибудь попроще. На пароходе я думал об этом все время. Крогу от меня никакой пользы. У меня не будет случая показать себя. — Кружась, слетел лист, задел его плечо и улегся между ними на скамейке.
— Видишь? — сказал Энтони. — Золотой. Побрезговал мною. — Он еще зеленый. Такой не считается. Смотри. — Кейт подняла лист и поднесла его к глазам, потому что уже стемнело. — Надкушен. Белка. Или птица какая-нибудь.
— Послушай, Кейт, сегодня утром в порту я видел объявление на английском языке. На склад нужен специалист-англичанин. Вести бухгалтерию. — Да, здесь ты, конечно, большой специалист.
— Я исписал тысячу гроссбухов.
— Эта работа без будущего.
Она только что просила: «Побудь самим собой»; и сейчас, когда его лицо с трудом различалось в быстро похолодавшем воздухе, когда, зябко передернув плечами, она вспомнила: он без пальто, куда он дел свое пальто? — когда ее мысли отвлеклись на ломбарды и старьевщиков, он обезоружил ее своей искренностью: так останавливает нас за рукав приятель, которого мы давно забыли.
— У меня нет будущего, Кейт.
Он сидел притихший, не ломался, был наконец самим собой, и она дивилась этой перемене, лихорадочно соображая, как лучше использовать удачный момент. Она-то знала, что он человек ненадежный, врунишка, плут в денежных делах, но чтобы он отдавал себе в этом отчет — этого она не подозревала.
Он повторил:
— Ты сама знаешь, Кейт: у меня нет будущего. Из воды, зябко нахохлившись, вышли птицы. Словно маленькие футбольные мячи, коричневые комочки перекатились через зеленый склон, припечатывая листья перепончатыми лапками.
— Не правда, — сказала Кейт; страх упустить момент боролся в ней с радостным чувством, что после стольких лет они наконец откровенны друг с другом. — Только слушайся меня. — Она думала: он в моих руках, мой Энтони, главное — не упустить его теперь, сказать нужные слова, но сердце пересилило, и уже она сама сидит без пальто, без будущего, без друга, в чужом галстуке. Обнять, согреть его, но он уже заговорил. — Безусловно, — сказал он, — еще может повезти. Что-нибудь может подвернуться. — И она поняла, что момент упущен. Он был от нее так же далеко, как где-нибудь в шанхайском клубе или на площадке для гольфа в Адене. Трезвый взгляд на себя был лишь крохотным разрывом в сплошной пелене самообмана. Ей казалось, он ждет ее помощи, а ему нужен был только попутный ветерок, новая идея, подходящее воспоминание. — Я рассказывал тебе про испорченный чай?
— Не помню. Холодно. Пошли. А что касается этого склада… Но уже вовсю дул благоприятный ветер. Он был готов признать, что ошибался, что в конце концов и у него есть какое-то будущее. — Понимаю, — сказал он, — тебе не нравится эта идея. — И беспечно рассмеялся:
— Ладно, дам твоему Крогу испытательный срок. Перед ней был человек, только что избежавший смертельной опасности. Спасение наполнило его бурной радостью, а когда он был в ударе, то скучать с ним не приходилось.
И хорошего настроения ему хватило на весь вечер. Он бросался из одной крайности в другую; ей повезло увидеть его в минуту грустную и искреннюю, но была особая прелесть в его беспечности и позерстве. Он рассказывал истории, которые начинались весьма не правдоподобно, но потом оживлялись яркими красками; вероятно, такими же баснями он кружил голову и Мод, и Аннет, и этой девушке Дэвидж.
— Постой, а я писал тебе про «фиат» генерального директора? — Нет, — ответила Кейт, — про «фиат» в открытках не было. — После двух рюмок шнапса она была готова верить почти каждому его слову. Она подобрела к нему. Накрыв его руку своей, сказала:
— С тобой хорошо, Тони. Рассказывай. — Но прежде чем он заговорил, она заметила, что на его руке нет кольца (в день, когда им исполнился двадцать один год, им подарили по кольцу с печаткой — точнее, ему кольцо переслали, она уже не помнит куда, заказной почтой на адрес клуба).
— Где твое кольцо? Ты хоть получил его?
Она видела, как он примеривается к ее настроению, прикидывает, до какой черты можно рассказать. Неужели вечер сорвется, забеспокоилась она. Нет, нужно бросать, скорее бросать эту привычку задавать вопросы. Но после стольких лет разлуки вопросы сами срывались с языка. — Не важно, — сказала она. — Продолжай. О машине директора. Ладонью левой руки Энтони покровительственно накрыл ее руку и уступчиво, искренне протянул:
— А знаешь, я лучше расскажу о кольце. Это долгая история, но любопытная. Ты, старушка, даже не подозреваешь, куда я попал через это кольцо.
— Не надо, — заупрямилась она, — не рассказывай. Расскажи о машине директора. Только сначала уйдем отсюда, здесь нам больше не дадут. — Забавно было вести его через рогатки ограничительного закона и, вопреки предписанным нормам (мужчине — две стопки шнапса, женщине — одна), понемногу хмелеть.
— А теперь, — сказал он, — в Лизберг.
Канал, шелест воды у кромки заросших травой берегов, в темноте шепот парочек на скамейках, пустынная загородная дорога, спотыкающаяся вереница встречных звуков — не музыка, а словно где-то в далекой комнате настройщик вразброс нажимает клавиши рояля. Четким рисунком на посветлевшем небе выделялись башенки над крышами; звуки сложились в мелодию, что-то колыхнувшую в памяти, и у входа с высокой аркой выплеснулось разбуженное ритмом, воспоминание (министр иностранных дел в высоком негнущемся воротнике подчеркнуто официально отвечает на ее тост, по террасе из уборной возвращается Крог, раскланиваясь на обе стороны, пары танцуют за стеклянными дверьми, звонкими и струящимися, словно канделябры). — Пошли, крошка, — сказал Энтони, — пошли разомнемся. Пьянея, он все дальше уходил в прошлое. Яркий и бесшабашный послевоенный жаргон к середине вечера подточила окопная сырость, это подали голос отставники, в тени опахал толковавшие о Часе Наступления и «Виктории-палас», об отпусках и джазе.
Шипя, взмыла ракета, но на полпути от сырости потухла и уронила на землю хвост; пропилеи танцевальных залов и ресторанов обступили площадь, где в просторном и неглубоком изумрудном бассейне резвился изумрудный фонтан: он тропическим деревом ввинчивался в холодное, глубокое, чистое небо, потом зеленой люстрой рушился вниз, выплескивая на дорожку серебристые осколки. Над крышами сверкнула пустая люлька американских гор, подвывая, словно заезженная граммофонная пластинка. У дальних палаток доморощенные стрелки палили по мишеням.
— Сюда. Идем сюда.
По спокойной глади озера, усеянного сигаретными коробками, двигалось пиратское судно. Извивающаяся тропинка с высаженными вдоль нее цветами выводила к маленькой эстраде, где двое мужчин в белых халатах играли с желающими в шахматы, игра стоила полкроны. И где бы вы ни шли — по розовым или зеленым лужайкам или в умышленной темноте, — за музыкой и выстрелами различалось неумолчное шипение скрытых прожекторов, на которые тучами летели мотыльки, чтобы оцепенеть на их пылающих вогнутых стеклах. Вверх к свету, вниз в темноту валится люлька американских гор; в полутемной палатке человек-фонтан с землистым Лицом и тюрбаном на голове выпускает струи воды через розовые стигматы на ладонях и ногах; великанши, гадалки, укротители львов; тучи мошкары, словно сдунутый пепел, проносятся своим путем, не отвлекаясь на тусклые плафоны в тесных павильончиках. Над крышами взлетает люлька американских гор; в воздухе разрывается ракета, просыпав в темноту желтую канитель; зарядили ружья и выпалили стрелки.
— Для танцев ты уже не годишься, — сказала Кейт. — Слушай, — сказал Энтони, — выпьем еще по одной, и я возьму для тебя все призы, какие тут есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23