Он и при дворе, и в Петербурге персона известная и в почтении пребывающая, молод, собою недурен, из благородного и состоятельного семейства. Право, партия для тебя хороша. Пренебречь оказией было бы неразумно, потому в уверенности нахожусь, что дашь ты мне и искателю руки твоей положительный ответ.
– Сердечно благодарю вас, тятенька, за такую обо мне заботу. То, однако, мне удивительно, что граф Ростопчин мог бы кажетца о намерениях своих и мне прямо сказать, испросясь моего согласия на замужество с ним. Там где мы бываем и граф Ростопчин принят.
– Видишь ли, Настасенька, граф воспитан в прежнем понимании как должно быть в подобных обстоятельствах.
– Я вам, тятенька, потому говорю так, что есть персона, которая вызвала у меня чувства любви и мне отвечает тем же, так что между нами возникла та приязнь, которая так нужна для супружеской жизни. Я об неком иностранного происхождения кавалере. Он не отличим знатностью, однако, в русской военной службе известен прилежностью и преданностью государыне.
– Не заблуждаешься ли ты, Настасенька? Много ошибок вольно и невольно творим мы в жизни нашей. И многие ошибки нами же бывают исправлены. Но ошибка в выборе супруга гораздо более иных к исправлению трудна. Сколько персон почтенных и добра достойных всю жизнь свою маются и страдают от дурного супружества – это позволь мне, старику знать. А ведь жизнь их могла и по-другому сложиться. Подумай, Настасенька… Хорошо ли знаешь иноземца своего? Не авантюрист ли какой? Не жаждой ли чинов и алчностью гоним он к нам? Не станет ли он помыкать тобою, когда войдет в дом наш? В сложившихся обстоятельствах мне более всего дорого твое счастье, в тебе души не чаю Настасенька. Не о титуле графском и богатствах Ростопчиных речь. Бог с ними с богатствами и титулом. Состояние и у нас есть. Не Бог весть какое, однако, достаточное для достойной тебя жизни. К титулам и чинам я не стремился. И то сказать, и нынче не поздно от государыни быть жалованным хоть в князи. Была бы охота. Только в ином я видел смысл жизни от Господа мне жалованной.
В сложившихся обстоятельствах важно был бы он, избранник твой, милая, способным составить счастье тебе, быть верным спутником твоим и опорой как при благоприятии разным успехам, так и в трудностях, которые всегда суть испытания верности.
– Ах, тятенька, у меня, право, голова кругом идет, потому как на все вопросы ваши я не в силах, дать ответ. Кавалер этот мучается от любви ко мне, что свидетельствует не только словами, но и поступками, достойными веры и понимания с моей стороны, как предмета его любовной страсти.
– Скажи мне по крайности откуда он и в какой службе состоит?
– Он, тятенька, гишпанец, а явился в Россию из Неаполя, который в королевстве Обеих Сицилии все равно, что в России Петербург. Жалован он государыней за важные услуги нашему двору, в которых было явлено мужество, едва не стоившее ему жизни. Нынче он в штаб-офицерском чине служит в кадетском корпусе. Государыней доверено ему воспитание небезызвестного вам графа Бобринского, что уже само по себе свидетельствует о достоинствах этого кавалера.
– Зовут-то его как?
– Хозе де-Рибас, папенька, по-нашему Осип Михайлович де-Рибас.
– Каковы отношения его к тебе нынче? Бывала ли ты с ним наедине? Не было ли покушения его на твою девичью честь или иной кавалерской наглости?
– Вы-то, тятенька, знаете, что честь свою я берегу и в понимании того, что я Бецкая. Да и Хозе ко мне не только с любовью, но и с уважением.
– Ну что ж, милая, коли уж так вышло, коли уж тебе не угодно быть графиней, то вели своему иностранному кавалеру сказаться у меня. Не взыщи, дорогая, но мне при родительском моем положении должно иметь с ним беседу, которая достаточно убедила бы меня, что он достоин войти в нашу семью и быть твоим, Настасенька, супругом.
Ростопчин в венской коляске с графскими гербами подкатил к дому Бецкого. В коляску были заложены цугом две пары белых лошадей в яблоках. Дверцу коляски открыл ливрейный лакей, стоявший на запятках.
Человек Бецкого отвесил низкий поклон авантажному барину и с почтением открыл дверь вестибюля. Дремавший там лакей вскочил, в свою очередь низко поклонился Ростопчину, принял от него плащ и визитку.
Извещенный о Ростопчине Иван Иванович встал ему навстречу.
– Честь имею, ваше превосходительство, – сказал Ростопчин, и то, как это было сказано, свидетельствовало о понимании им собственного положения в свете.
– Милости прошу, граф.
– Благодарствую весьма, – Ростопчин чинно опустился в кресло.
– Наслышан об успехах ваших на службе. Весьма рад производству вас в значительный чин.
– Я, милостивый государь мой Иван Иванович, на службе с помыслами о пользах отечества и славе государыни. Рвение мое кем следует замечено и от кого следует мне воздано за труды мои. Нынче, почтенный Иван Иванович, к вам я по делу, от успешности которого зависит не только моя жизнь, но и счастье близкой к вам особы. Речь о дочери вашей Анастасии Ивановне, известной мне достоинствами не только в наружном превосходстве, но и в понимании правил высшего света.
– Благодарствую, голубчик. Благодарствую. Одолжили меня – старика чувствительно.
– Нахожу дочь вашу, милостивый государь, достойной супружества с персоной столь же заметной.
– Право не знаю, что и сказать, Федор Васильевич. Не мне – отцу хвалить Анастасию. Что же до супружества, то дело это свойства весьма тонкого.
– Но вы должно догадались, что визит мой и затеянный разговор не случайны. Я имею обыкновение обдумывать свои слова и поступки. Милостивый государь мой Иван Иванович, я прошу руки вашей дочери.
– Достаточно ли вы с ней знакомы?
– Имел честь.
– Если у вас чувства к ней и ее ответные к вам?
– Не скрою – Анастасия Ивановна мне по душе, но сентиментов между нами не было. Да и к чему им быть? Нахожу Анастасию Ивановну достойной стать мне супругой по основаниям имущественной состоятельности и положения в свете. Как вам, милостивый государь мой, должно быть известно, я граф и душевладелец в пространных имениях. Я желал бы знать, какое приданное полагается за Анастасией Ивановной?
– Да вы, батюшка, на негоцию эту смотрите как на дело решенное.
– Мне казалось…
– Что вам казалось?
– Честь, оказанная Анастасии Ивановне…
– Анастасия Ивановна – девица и в ее положении больше думает о любви и сердечности, нежели об оказанной ей чести быть просватанной за кавалера, к которому сердце не лежит.
– Могу ли я слова эти принять за отказ в руке вашей дочери?
– Рука Анастасии Ивановны принадлежит ей, потому все в ее воле. Коль вы, батюшка, представлены моей дочери, то соблаговолите на сей предмет объясниться с ней. Ежели Анастасия Ивановна скажется согласной быть супругой вашей, то я перечить в том ей не стану. Счастье дочери для меня выше иных соображений касательно ее судьбы.
В гостинную вошел камердинер Лука и бесстрастным голосом известил: Его благородие майор де-Рибас испрашивает соизволения вашего превосходительства быть принятым.
– Проси.
– Позвольте мне удалиться, милостивый государь, – сказал Ростопчин. – Весьма сожалею. Подобный исход не полагал, – Ростопчин встал и сухо поклонился Бецкому. У дверей гостинной лицом к лицу он столкнулся с де-Рибасом. В глазах Ростопчина были высокомерие и ненависть к жалкому авантюристу.
Де-Рибас, вовсе не знавший кто таков этот офицер, но полагая в нем персону значительную, невольно отступил и Ростопчин, окатив его презрением, прошел в вестибюль, где швейцар услужливо подал ему плащ и с поклоном открыл входную дверь.
Затевая сватовство Анастасии Бецкой, Ростопчин не был в уверенности в том какого рода чувства он питает к ней. В уважение им было принято положение Ивана Ивановича в свете и при дворе, влияние Бецкого на государыню.
Анастасия была девушкой миловидной, заметно кокетливой, весьма любопытной к большим и малым событиям в свете и, конечно же, болтушкой. При иных обстоятельствах Ростопчин прошел бы, на нее не глядя, потому как в его кругу были девицы гораздо более привлекательные и внешностью и манерами. Но то, что он, при его-то достоинствах был отвергнут и, разумеется, не Иваном Ивановичем, а его доченькой – это меняло дело. Ей бы за счастье принять его к ней внимание, а не определить ему афронт. Ростопчин был и достаточно умен, и весьма даже знал свет, чтобы не понимать возможные оттого пересуды и урон его чести, который нынче будет ему в удел. Ростопчин был унижен и оскорблен. Он мысленно проклинал свою самонадеянность, ставшую причиной его безрассудства. Чувства Ростопчина к Бецкому и его доченьке были близки к ненависти, когда мысли его обращались к ничтожному авантюристу, которому отдано было предпочтение перед ним – кавалером известным многими превосходствами. Ростопчин был душевно надломлен, в его понимании втоптан в грязь человеческой низости. И не было таких ругательных слов, которыми бы Ростопчин мысленно не наградил Бецкого и его дочь. Но в Ростопчине не было уверенности в том, что будь дано ему нынче заверение в согласии Анастасии на бракосочетание с ней, он не повторил бы сватовство. Теперь, когда Анастасия удалилась от него Ростопчин находил в ней те женские совершенства, которые ранее в ней им были незамечаемы.
Осада Очакова
Капитан де-Рибас, которого определили воспитателем в кадетский корпус, оказался не только мужественный и верным долгу солдатом, но и ловким кавалером. Он сразу же привлек к себе внимание достойных девиц из хорошо обеспеченных и благородных семей. Среди них особо была им отличима Анастасия Бецкая – дочь генерала и почитаемого при дворе сановника Ивана Ивановича Бецкого. Де-Рибас был принят и довольно обласкан в семействе Бецких и после недолгого ухажерства сделал Анастасии предложение стать его супругой в законе, которое в уважение к достоинствам искателя было принято Анастасией и одобрено ее тятенькой. В уважение на этот раз к Ивану Ивановичу Бецкому свадебную церемонию удостоили присутствием сама государыня и светлейший князь Григорий Потемкин.
Служба в кадетском корпусе в понятии де-Рибаса была далека от настоящего военного дела. Для решительного и успешного движения в чинах и производства в генералы полагались боевые заслуги. Между тем, их то у де-Рибаса не было, несмотря на то, что он уже ходил в полковниках. Рубеж производства из полковника в генералы был самым трудным.
Настасья Ивановна была решительной противницей отъезда мужа из Петербурга, но де-Рибас послал рапорт в ставку южных войск с прошением отозвать его из кадетского корпуса в действующую армию. Испрашиваемая ординация не заставила себя долго ждать. Де-Рибасу было приказано явиться к Очакову и принять Мариупольский легкоконный полк. Войсковые формирования этого рода стали создаваться перед второй русско-турецкой войной и назначались для несения сторожевой и патрульной службы, обеспечения безопасности путей, сопровождения обозов, разных рекогносцировок, перехвата и ликвидации небольших деташементов неприятеля. Легкоконные полки по сути были регулярным войском лишь наполовину, состояли из вчерашних казаков Подднепровья и Приазовского края.
По прибытию в полк де-Рибас был занят строевыми учениями, вольтижировкой, стрельбой из карабинов по мишеням и особенно по движущим целям, отрабатывал атаки в лаве, сражения в спешенном строю, учил субординации.
Серьезное боевое крещение случилось при высадке турок с целью деблокады Очакова. Здесь де-Рибас впервые сошелся с Суворовым и был одобрительно отмечен светлейшим князем Потемкиным.
Сражение с турками было упорным. С обеих сторон крови пролилось немало. Высадка неприятеля случилась там, где россияне ее не ждали, под прикрытием целой армады боевых кораблей, бортовые орудия которых вели огонь по узкой полосе земли, где российская пехота занимала довольно слабые позиции. Здесь не было ни земляных, ни каменных укреплений. По причине мелководья корабли вели обстрел с дальних дистанций. Положение россиян облегчалось и тем, что корабельная артиллерия турок била по косе при полном отсутствии прицельности. Снаряды только лишь подымали фонтаны воды за и перед российскими позициями. Де-Рибаса, однако, брала оторопь, потому что столь высокой плотности орудийного огня не видывал не только он, но и бывалые солдаты. Но огонь этот для турок был столь плотным, сколь и пустым, для россиян без урона.
С боевых кораблей и транспортов были спущены баркасы, на которые погрузилась пехота и даже конница. Весельная флотилия приблизилась к косе без потерь. Командовавший войсками Суворов велел турок подпустить как можно ближе, позволив их высадку на сухую поверхность. Настоящая баталия началась, когда турки десантировались и толпами стали валить на российские позиции. Российская пехота и спешенная конница, построившись в каре, открыли убийственный по прицельности ружейный огонь. Но турки, которым нельзя было отказать в храбрости, не дрогнули и не побежали. Укрывая трупами песчаную полосу земли, они грозной силой надвинулись на россиян, вынудив их ввязаться в рукопашную. Та линия каре, которая была обращена к неприятелю, стала прогибаться. Состоявшая из новобранцев российская пехота смешалась и подалась назад. Но отступать было, почитай, некуда, слишком узкой была песчаная коса.
Оценив смертельную опасность уничтожения войск, в боевых порядках на виду у неприятеля появился Суворов.
– Заманывай, братцы, заманывай басурман! – Де-Рибас тотчас оценил суворовский призыв. Готовый было рассыпаться строй вновь обрел крепость, хотя и продолжал пятиться назад под бешенным натиском превосходящего неприятеля.
– Стой, чудо-богатыри, стой. В штыки басурман. Пулей рази метко, штыком коли крепко. Помни науку: пуля дура – штык молодец! Штыком на полное уничтожение басурман. – Бывшие без дела мариупольцы по знаку Суворова с места галопом, выбросив вперед пики, ударили и опрокинули фланг неприятеля. Ободренная примером мариупольцев пехота от обороны перешла в решительный наступ. Сражение обратилось в битву, в которой российский солдат падал лишь будучи трижды прострелен неприятельской пулей или четырежды рублен ятаганом. Это значило, что в пекло битвы бросались и раненые, отчего численное превосходство несущего большие потери неприятеля было уже не столь заметным.
В то время как пехота была в фронтальной атаке против турок, мариупольцы отсекали их от воды, от баркасов. Видя такое дело, османлисы стали терять мужество. Спасаясь, янычары побежали к баркасам, несмотря на отчаянные усилия офицеров их удержать. Малодушные увлекали тех кто еще не утратил волю к победе.
Полковник де-Рибас замечался в самой, что ни на есть свалке, хоть и не было в том нужды. И то сказать, не таков ли был генерал Суворов?
Неприятель был побит, пленен или сброшен в море. Десяток баркасов оторвался от ледового припая и взял курс на турецкие суда, стоявшие на якорях.
Полк выстроился в длинную шеренгу, каждый всадник в повод держал своего коня. Суворов с де-Рибасом обошли строй, пожимая руки кавалеристам.
– Благодарю, чудо-богатыри, благодарю, братцы, уважили старика, – приговаривал Александр Васильевич. – И тебе Осип Михайлович, низкий мой поклон, и мое представление к отличию крестом и к чину генерала. Достоин, голубчик, достоин. Не кабинетной, а боевой службы генерал.
Де-Рибас мысленно проиграл еще раз случившееся сражение и нашел, что десантирование войск с моря и лиманов следует делать вовсе не так, как то делали турки, не с баркасов, а с плавучих батарей, которые в поддержку своей пехоты вели бы смертоносный огонь с орудий в упор по неприятельским позициям. Но таких батарей российская сторона не имела и построить их в условиях суровой очаковской зимы не было возможности. Было известно, однако, о затоплении турецких канонерок, которые использовалась неприятелем на мелководье, а потому имели плоское дно.
Тем временем Светлейший именем государыни произвел де-Рибаса в генерал-майоры и приказал ему быть дежурным генералом в ставке. В это время из далекой Италии, преодолевая трудный и далекий путь, к Очакову добрался младший брат Осипа Михайловича – Эммануэль. Он был без проволочек принят в российскую службу, с учетом сицилийского чина получил производство в капитаны и определение командиром гренадерской роты.
Не только по упорству неприятеля, но по причине небывалых морозов и снегопадов осада Очакова была трудной. Не хватало продовольствия, в войсках распространялась скорбутная болезнь. Ставка была тем светлым островком, где не столько сражались, сколько развлекались. Тон этому задавал сам Светлейший, окруживший себя высшими чинами цивильной администрации, армии и флота, а то и попросту авантюристами.
Будучи в Ставке, не допущенным, однако, в ближайшее окружение Светлейшего, де-Рибас более был занят службой, а не разными увеселениями в обильных застольях и в женском обществе, до которых так охоч был Светлейший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Сердечно благодарю вас, тятенька, за такую обо мне заботу. То, однако, мне удивительно, что граф Ростопчин мог бы кажетца о намерениях своих и мне прямо сказать, испросясь моего согласия на замужество с ним. Там где мы бываем и граф Ростопчин принят.
– Видишь ли, Настасенька, граф воспитан в прежнем понимании как должно быть в подобных обстоятельствах.
– Я вам, тятенька, потому говорю так, что есть персона, которая вызвала у меня чувства любви и мне отвечает тем же, так что между нами возникла та приязнь, которая так нужна для супружеской жизни. Я об неком иностранного происхождения кавалере. Он не отличим знатностью, однако, в русской военной службе известен прилежностью и преданностью государыне.
– Не заблуждаешься ли ты, Настасенька? Много ошибок вольно и невольно творим мы в жизни нашей. И многие ошибки нами же бывают исправлены. Но ошибка в выборе супруга гораздо более иных к исправлению трудна. Сколько персон почтенных и добра достойных всю жизнь свою маются и страдают от дурного супружества – это позволь мне, старику знать. А ведь жизнь их могла и по-другому сложиться. Подумай, Настасенька… Хорошо ли знаешь иноземца своего? Не авантюрист ли какой? Не жаждой ли чинов и алчностью гоним он к нам? Не станет ли он помыкать тобою, когда войдет в дом наш? В сложившихся обстоятельствах мне более всего дорого твое счастье, в тебе души не чаю Настасенька. Не о титуле графском и богатствах Ростопчиных речь. Бог с ними с богатствами и титулом. Состояние и у нас есть. Не Бог весть какое, однако, достаточное для достойной тебя жизни. К титулам и чинам я не стремился. И то сказать, и нынче не поздно от государыни быть жалованным хоть в князи. Была бы охота. Только в ином я видел смысл жизни от Господа мне жалованной.
В сложившихся обстоятельствах важно был бы он, избранник твой, милая, способным составить счастье тебе, быть верным спутником твоим и опорой как при благоприятии разным успехам, так и в трудностях, которые всегда суть испытания верности.
– Ах, тятенька, у меня, право, голова кругом идет, потому как на все вопросы ваши я не в силах, дать ответ. Кавалер этот мучается от любви ко мне, что свидетельствует не только словами, но и поступками, достойными веры и понимания с моей стороны, как предмета его любовной страсти.
– Скажи мне по крайности откуда он и в какой службе состоит?
– Он, тятенька, гишпанец, а явился в Россию из Неаполя, который в королевстве Обеих Сицилии все равно, что в России Петербург. Жалован он государыней за важные услуги нашему двору, в которых было явлено мужество, едва не стоившее ему жизни. Нынче он в штаб-офицерском чине служит в кадетском корпусе. Государыней доверено ему воспитание небезызвестного вам графа Бобринского, что уже само по себе свидетельствует о достоинствах этого кавалера.
– Зовут-то его как?
– Хозе де-Рибас, папенька, по-нашему Осип Михайлович де-Рибас.
– Каковы отношения его к тебе нынче? Бывала ли ты с ним наедине? Не было ли покушения его на твою девичью честь или иной кавалерской наглости?
– Вы-то, тятенька, знаете, что честь свою я берегу и в понимании того, что я Бецкая. Да и Хозе ко мне не только с любовью, но и с уважением.
– Ну что ж, милая, коли уж так вышло, коли уж тебе не угодно быть графиней, то вели своему иностранному кавалеру сказаться у меня. Не взыщи, дорогая, но мне при родительском моем положении должно иметь с ним беседу, которая достаточно убедила бы меня, что он достоин войти в нашу семью и быть твоим, Настасенька, супругом.
Ростопчин в венской коляске с графскими гербами подкатил к дому Бецкого. В коляску были заложены цугом две пары белых лошадей в яблоках. Дверцу коляски открыл ливрейный лакей, стоявший на запятках.
Человек Бецкого отвесил низкий поклон авантажному барину и с почтением открыл дверь вестибюля. Дремавший там лакей вскочил, в свою очередь низко поклонился Ростопчину, принял от него плащ и визитку.
Извещенный о Ростопчине Иван Иванович встал ему навстречу.
– Честь имею, ваше превосходительство, – сказал Ростопчин, и то, как это было сказано, свидетельствовало о понимании им собственного положения в свете.
– Милости прошу, граф.
– Благодарствую весьма, – Ростопчин чинно опустился в кресло.
– Наслышан об успехах ваших на службе. Весьма рад производству вас в значительный чин.
– Я, милостивый государь мой Иван Иванович, на службе с помыслами о пользах отечества и славе государыни. Рвение мое кем следует замечено и от кого следует мне воздано за труды мои. Нынче, почтенный Иван Иванович, к вам я по делу, от успешности которого зависит не только моя жизнь, но и счастье близкой к вам особы. Речь о дочери вашей Анастасии Ивановне, известной мне достоинствами не только в наружном превосходстве, но и в понимании правил высшего света.
– Благодарствую, голубчик. Благодарствую. Одолжили меня – старика чувствительно.
– Нахожу дочь вашу, милостивый государь, достойной супружества с персоной столь же заметной.
– Право не знаю, что и сказать, Федор Васильевич. Не мне – отцу хвалить Анастасию. Что же до супружества, то дело это свойства весьма тонкого.
– Но вы должно догадались, что визит мой и затеянный разговор не случайны. Я имею обыкновение обдумывать свои слова и поступки. Милостивый государь мой Иван Иванович, я прошу руки вашей дочери.
– Достаточно ли вы с ней знакомы?
– Имел честь.
– Если у вас чувства к ней и ее ответные к вам?
– Не скрою – Анастасия Ивановна мне по душе, но сентиментов между нами не было. Да и к чему им быть? Нахожу Анастасию Ивановну достойной стать мне супругой по основаниям имущественной состоятельности и положения в свете. Как вам, милостивый государь мой, должно быть известно, я граф и душевладелец в пространных имениях. Я желал бы знать, какое приданное полагается за Анастасией Ивановной?
– Да вы, батюшка, на негоцию эту смотрите как на дело решенное.
– Мне казалось…
– Что вам казалось?
– Честь, оказанная Анастасии Ивановне…
– Анастасия Ивановна – девица и в ее положении больше думает о любви и сердечности, нежели об оказанной ей чести быть просватанной за кавалера, к которому сердце не лежит.
– Могу ли я слова эти принять за отказ в руке вашей дочери?
– Рука Анастасии Ивановны принадлежит ей, потому все в ее воле. Коль вы, батюшка, представлены моей дочери, то соблаговолите на сей предмет объясниться с ней. Ежели Анастасия Ивановна скажется согласной быть супругой вашей, то я перечить в том ей не стану. Счастье дочери для меня выше иных соображений касательно ее судьбы.
В гостинную вошел камердинер Лука и бесстрастным голосом известил: Его благородие майор де-Рибас испрашивает соизволения вашего превосходительства быть принятым.
– Проси.
– Позвольте мне удалиться, милостивый государь, – сказал Ростопчин. – Весьма сожалею. Подобный исход не полагал, – Ростопчин встал и сухо поклонился Бецкому. У дверей гостинной лицом к лицу он столкнулся с де-Рибасом. В глазах Ростопчина были высокомерие и ненависть к жалкому авантюристу.
Де-Рибас, вовсе не знавший кто таков этот офицер, но полагая в нем персону значительную, невольно отступил и Ростопчин, окатив его презрением, прошел в вестибюль, где швейцар услужливо подал ему плащ и с поклоном открыл входную дверь.
Затевая сватовство Анастасии Бецкой, Ростопчин не был в уверенности в том какого рода чувства он питает к ней. В уважение им было принято положение Ивана Ивановича в свете и при дворе, влияние Бецкого на государыню.
Анастасия была девушкой миловидной, заметно кокетливой, весьма любопытной к большим и малым событиям в свете и, конечно же, болтушкой. При иных обстоятельствах Ростопчин прошел бы, на нее не глядя, потому как в его кругу были девицы гораздо более привлекательные и внешностью и манерами. Но то, что он, при его-то достоинствах был отвергнут и, разумеется, не Иваном Ивановичем, а его доченькой – это меняло дело. Ей бы за счастье принять его к ней внимание, а не определить ему афронт. Ростопчин был и достаточно умен, и весьма даже знал свет, чтобы не понимать возможные оттого пересуды и урон его чести, который нынче будет ему в удел. Ростопчин был унижен и оскорблен. Он мысленно проклинал свою самонадеянность, ставшую причиной его безрассудства. Чувства Ростопчина к Бецкому и его доченьке были близки к ненависти, когда мысли его обращались к ничтожному авантюристу, которому отдано было предпочтение перед ним – кавалером известным многими превосходствами. Ростопчин был душевно надломлен, в его понимании втоптан в грязь человеческой низости. И не было таких ругательных слов, которыми бы Ростопчин мысленно не наградил Бецкого и его дочь. Но в Ростопчине не было уверенности в том, что будь дано ему нынче заверение в согласии Анастасии на бракосочетание с ней, он не повторил бы сватовство. Теперь, когда Анастасия удалилась от него Ростопчин находил в ней те женские совершенства, которые ранее в ней им были незамечаемы.
Осада Очакова
Капитан де-Рибас, которого определили воспитателем в кадетский корпус, оказался не только мужественный и верным долгу солдатом, но и ловким кавалером. Он сразу же привлек к себе внимание достойных девиц из хорошо обеспеченных и благородных семей. Среди них особо была им отличима Анастасия Бецкая – дочь генерала и почитаемого при дворе сановника Ивана Ивановича Бецкого. Де-Рибас был принят и довольно обласкан в семействе Бецких и после недолгого ухажерства сделал Анастасии предложение стать его супругой в законе, которое в уважение к достоинствам искателя было принято Анастасией и одобрено ее тятенькой. В уважение на этот раз к Ивану Ивановичу Бецкому свадебную церемонию удостоили присутствием сама государыня и светлейший князь Григорий Потемкин.
Служба в кадетском корпусе в понятии де-Рибаса была далека от настоящего военного дела. Для решительного и успешного движения в чинах и производства в генералы полагались боевые заслуги. Между тем, их то у де-Рибаса не было, несмотря на то, что он уже ходил в полковниках. Рубеж производства из полковника в генералы был самым трудным.
Настасья Ивановна была решительной противницей отъезда мужа из Петербурга, но де-Рибас послал рапорт в ставку южных войск с прошением отозвать его из кадетского корпуса в действующую армию. Испрашиваемая ординация не заставила себя долго ждать. Де-Рибасу было приказано явиться к Очакову и принять Мариупольский легкоконный полк. Войсковые формирования этого рода стали создаваться перед второй русско-турецкой войной и назначались для несения сторожевой и патрульной службы, обеспечения безопасности путей, сопровождения обозов, разных рекогносцировок, перехвата и ликвидации небольших деташементов неприятеля. Легкоконные полки по сути были регулярным войском лишь наполовину, состояли из вчерашних казаков Подднепровья и Приазовского края.
По прибытию в полк де-Рибас был занят строевыми учениями, вольтижировкой, стрельбой из карабинов по мишеням и особенно по движущим целям, отрабатывал атаки в лаве, сражения в спешенном строю, учил субординации.
Серьезное боевое крещение случилось при высадке турок с целью деблокады Очакова. Здесь де-Рибас впервые сошелся с Суворовым и был одобрительно отмечен светлейшим князем Потемкиным.
Сражение с турками было упорным. С обеих сторон крови пролилось немало. Высадка неприятеля случилась там, где россияне ее не ждали, под прикрытием целой армады боевых кораблей, бортовые орудия которых вели огонь по узкой полосе земли, где российская пехота занимала довольно слабые позиции. Здесь не было ни земляных, ни каменных укреплений. По причине мелководья корабли вели обстрел с дальних дистанций. Положение россиян облегчалось и тем, что корабельная артиллерия турок била по косе при полном отсутствии прицельности. Снаряды только лишь подымали фонтаны воды за и перед российскими позициями. Де-Рибаса, однако, брала оторопь, потому что столь высокой плотности орудийного огня не видывал не только он, но и бывалые солдаты. Но огонь этот для турок был столь плотным, сколь и пустым, для россиян без урона.
С боевых кораблей и транспортов были спущены баркасы, на которые погрузилась пехота и даже конница. Весельная флотилия приблизилась к косе без потерь. Командовавший войсками Суворов велел турок подпустить как можно ближе, позволив их высадку на сухую поверхность. Настоящая баталия началась, когда турки десантировались и толпами стали валить на российские позиции. Российская пехота и спешенная конница, построившись в каре, открыли убийственный по прицельности ружейный огонь. Но турки, которым нельзя было отказать в храбрости, не дрогнули и не побежали. Укрывая трупами песчаную полосу земли, они грозной силой надвинулись на россиян, вынудив их ввязаться в рукопашную. Та линия каре, которая была обращена к неприятелю, стала прогибаться. Состоявшая из новобранцев российская пехота смешалась и подалась назад. Но отступать было, почитай, некуда, слишком узкой была песчаная коса.
Оценив смертельную опасность уничтожения войск, в боевых порядках на виду у неприятеля появился Суворов.
– Заманывай, братцы, заманывай басурман! – Де-Рибас тотчас оценил суворовский призыв. Готовый было рассыпаться строй вновь обрел крепость, хотя и продолжал пятиться назад под бешенным натиском превосходящего неприятеля.
– Стой, чудо-богатыри, стой. В штыки басурман. Пулей рази метко, штыком коли крепко. Помни науку: пуля дура – штык молодец! Штыком на полное уничтожение басурман. – Бывшие без дела мариупольцы по знаку Суворова с места галопом, выбросив вперед пики, ударили и опрокинули фланг неприятеля. Ободренная примером мариупольцев пехота от обороны перешла в решительный наступ. Сражение обратилось в битву, в которой российский солдат падал лишь будучи трижды прострелен неприятельской пулей или четырежды рублен ятаганом. Это значило, что в пекло битвы бросались и раненые, отчего численное превосходство несущего большие потери неприятеля было уже не столь заметным.
В то время как пехота была в фронтальной атаке против турок, мариупольцы отсекали их от воды, от баркасов. Видя такое дело, османлисы стали терять мужество. Спасаясь, янычары побежали к баркасам, несмотря на отчаянные усилия офицеров их удержать. Малодушные увлекали тех кто еще не утратил волю к победе.
Полковник де-Рибас замечался в самой, что ни на есть свалке, хоть и не было в том нужды. И то сказать, не таков ли был генерал Суворов?
Неприятель был побит, пленен или сброшен в море. Десяток баркасов оторвался от ледового припая и взял курс на турецкие суда, стоявшие на якорях.
Полк выстроился в длинную шеренгу, каждый всадник в повод держал своего коня. Суворов с де-Рибасом обошли строй, пожимая руки кавалеристам.
– Благодарю, чудо-богатыри, благодарю, братцы, уважили старика, – приговаривал Александр Васильевич. – И тебе Осип Михайлович, низкий мой поклон, и мое представление к отличию крестом и к чину генерала. Достоин, голубчик, достоин. Не кабинетной, а боевой службы генерал.
Де-Рибас мысленно проиграл еще раз случившееся сражение и нашел, что десантирование войск с моря и лиманов следует делать вовсе не так, как то делали турки, не с баркасов, а с плавучих батарей, которые в поддержку своей пехоты вели бы смертоносный огонь с орудий в упор по неприятельским позициям. Но таких батарей российская сторона не имела и построить их в условиях суровой очаковской зимы не было возможности. Было известно, однако, о затоплении турецких канонерок, которые использовалась неприятелем на мелководье, а потому имели плоское дно.
Тем временем Светлейший именем государыни произвел де-Рибаса в генерал-майоры и приказал ему быть дежурным генералом в ставке. В это время из далекой Италии, преодолевая трудный и далекий путь, к Очакову добрался младший брат Осипа Михайловича – Эммануэль. Он был без проволочек принят в российскую службу, с учетом сицилийского чина получил производство в капитаны и определение командиром гренадерской роты.
Не только по упорству неприятеля, но по причине небывалых морозов и снегопадов осада Очакова была трудной. Не хватало продовольствия, в войсках распространялась скорбутная болезнь. Ставка была тем светлым островком, где не столько сражались, сколько развлекались. Тон этому задавал сам Светлейший, окруживший себя высшими чинами цивильной администрации, армии и флота, а то и попросту авантюристами.
Будучи в Ставке, не допущенным, однако, в ближайшее окружение Светлейшего, де-Рибас более был занят службой, а не разными увеселениями в обильных застольях и в женском обществе, до которых так охоч был Светлейший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41