Его ясновельможность воевода сделал обещание достаточно мне в том содействовать. Я обещала его ясновельможности, когда окажусь у цели, сделать нужное для упрочения Речи Посполитой и содействовать его избранию на польский трон. В этой игре была и Турция. Во время первой российско-турецкой войны скитавшиеся за границей конфедераты возлагали немалые надежды на султана.
– Каким образом князь Радзивилл превратился в Исмет-бея?
– Этому предшествовала конфискация российским правительством имений Радзивилла в отместку за его враждебность петербургскому двору. Оставшись без средств, князь принял ислам и был взят в турецкую службу по внешнему ведомству. В этом не было ничего необычного. В те годы, да и ныне еще, не только польские эмигранты, но и английские авантюристы, становились ренегатами во имя жалования и высоких чинов. Будучи недурно обучены грамоте, многие из них командуют турецкими сухопутными войсками и флотом, сидят в диванах, выполняют разные поручения за границей.
– Странно.
– Ничего странного в этом нет. Обычное дело. Между мною и князем Радзивиллом состоялся альянс.
– Кто же вы?
– Вам это известно, адмирал.
– Нет, неизвестно. Каково ваше природное имя?
– Под страхом смерти мне запрещено называться этим именем. Женщина с тем именем скончалась от чахотки в каземате Петропавловской крепости и там же предана земле. Я была переведена в Ново – Спасский монастырь. И это была смерть, но во стократ более мучительная. Я медленно угасала под пятой сумасшедшей игуменьи. Мне сохранили жизнь люди князя Радзивилла, или, если угодно, Исмет-бея. Они сделали мне побег.
– Кто таков граф де Фонтон?
– Все тот же князь Радзивилл.
– Опять странно.
– Нисколько. Его ясновельможность для безопасности и в Европе жил инкогнито.
– Зачем вы были в армии осады Очакова?
– По замыслу Исмет-бея мне полагалось внешностью покорить женолюбивого Потемкина. Я же была красавица.
– Вы и нынче красавица, мадам.
– Благодарю, адмирал.
– Удалось вам исполнить то, что было задумано Исмет-беем?
– И да, и нет. Под Очаковым дело несколько задержалось присутствием известной вам Потемкиной – дальней родственницы главнокомандующего и его любовницы. Затем появились вы и я была принуждена бежать. Что было после взятия Измаила, вы знаете. Между прочим, мы в доме, который отписал мне по духовной Потемкин. Светлейший по широте его натуры оставил мне также изрядное состояние в наличности и в деревне средней руки. Так что я нынче российская помещица.
– Как прикажете вас называть по нынешним временам?
– Я мадам фон Штайн. Светлейший велел мне сочетаться фиктивным браком с престарелым генералом фон Штайн. И за это я ему весьма обязана. Определилось мое положение в свете. Я превратилась в особу, принадлежащую к избранному в России обществу. Я нынче госпожа София фон Штайн. Прошу любить меня и жаловать, адмирал.
– Значит ли это, мадам, что между нами отношения, начало которым было положено в Неаполе?
– Все в вашей воле, адмирал. Я женщина незамужняя и никому верностью не обязанная. Но не за этим я звала вас. Я – мать, но сына моего растит и воспитывает Орлов.
– Он ему отец, мадам?
– Отец ему не он.
– Вам лучше знать, мадам.
– Конечно, кому как не мне знать, кто отец моему сыну.
– Могу ли я быть вам полезным?
– Обязаны, адмирал. Вы отец моему сыну.
– Но?
– Вы хотите сказать, что я в Неаполе прогнала вас решительно и жестоко. Не забывайте, однако, что я исполняла указания графа де Фонтона.
– Почему о сыне вы не сказали в Измаиле?
– В Измаиле игра, затеянная графом де Фонтоном, продолжалась. И во мне еще тлела надежда на справедливость.
– О чем вы говорите, мадам?
– Я не стану отвечать, адмирал. Скажу, что я бы хотела многое забыть из моей прошлой жизни.
– Я ухожу, мадам. Мне должно быть ко времени в адмиралтействе. Ведь я нынче в строительстве торговой и военной гавани в Хаджибее, где вы однажды отъехали в Турцию.
– Мы больше не увидимся, адмирал?
– Но зачем же так?… Уж коль у нас с вами сын, то и отношения должны быть не по чину. Зовите меня Хозе. Это мое настоящее имя. Дорого бы я дал, мадам, чтобы знать и ваше настоящее, не вымышленное, имя. Кто вы? Герцогиня Валдомирская, принцесса Азовская, графиня Пиннеберг, госпожа Али Эметте? Вы дочь императрицы или ресторатора из Праги, как то утверждает князь Голицын?
– Вы слишком много в один раз от меня хотите, Хозе. Зовите меня София. История моей жизни загадочна и сложна, сын наш – не следствие моей к вам любви. Это было мимолетное увлечение и не более того. И все же, Хозе, вы были в превосходстве над ними – графом де Фонтоном и Потемкиным, вы были так молоды, мой друг. Я, право же, не могла не отдаться вам вся как есть. С де Фонтоном, Орловым, Потемкиным меня связал расчет, с вами – чувство, пусть не любви, а только увлечения, но это было чувство, Хозе.
– В этой жизни все не так просто, мадам.
– Да, Хозе. Именно поэтому я научена настолько быть скрытной, что порою сама себе не верю. Скрытность всегда была моим оружием. Сказать правду о себе в моем положении значило бы поставить себя перед угрозою смерти и загубить дело. Не судите меня строго, Хозе.
– Но, Софи, вы то меня судили строго, настолько строго, что это мне едва не стоило жизни. Это ваши люди преследовали меня на пути из Неаполя в Петербург?
– Не знаю, право, Хозе. Не припомню, чтобы я велела кому на вас поднять руку. И более того… Вспомните, мой друг. Под Очаковым, где были судоподъемные работы, вы однажды получили цидулку. Там было сказано, что если вы, как обычно, в субботний день поедете в Ставку, то этим жизнь свою поставите в смертельную опасность. Не приходит ли вам на ум, Хозе, что цидулку послала вам я? Иначе откуда бы знать мне о ней?
– Вы отвели опасность, Софи, но вы же ее и сочинили.
– Не я сочинила, Хозе. Засада была устроена де Фонтоном. Ваше появление под Очаковым и, того более, ваш интерес к турецким лазутчикам после ранения вашего брата Эммануэля поставили де Фонтона, ради возможности продолжать борьбу с русскими, в необходимость вас уничтожить. Де Фонтон был не злодеем. Таков закон вооруженной борьбы. Я долго мучилась сомнением. Моя цидулка вам была предательством Фонтона и дела, объединявшего нас. Вы, Хозе, под Очаковым, служили ради карьеры, чинов и отличий. Мы с де Фонтоном служили идеалам, имя которым справедливость в нашем понимании. Дело вовсе не в том – хорош ли, плох ли идеал. Нас над вами возвышало уже то, что мы сражались за идеал. Поэтому многое в наших поступках достойно снисхождения. Не судите нас строго, Хозе.
– Но я так понимаю, Софи, что милосердие к другим – не ваш удел. Служение идеалу – тоже борьба, которая требует жертв.
– Да, Хозе, но на алтарь идеалу мы прежде всего приносили нашу жизнь и жизнь наших товарищей. Диво да и только, мой друг, как я осталась жива, оказавшись коварством Орлова заточенной в сыром каменном мешке Алексеевского равелина. Впрочем, я там скончалась от чахотки, меня предали земле и на моей могиле поставили крест, где возможно он и поныне. Скончалась опасная самозванка, спокусившаяся на российский престол, и появилась монашка Досифея. Отдаю должное Екатерине. Как великая государыня великой державы она не унизилась до пыток и убийства несчастной узницы. Но в каменном мешке остались мои верные друзья. Где они? В каком равелине Петропавловской крепости они доживают свой несчастный век? Или быть может они в темнице Шлиссельбурга? Или их кости покоятся в могиле у стен Соловецкого монастыря? А ведь они не душегубы, не воры, они боролись за свою веру и в одночас за свое отечество. Это отечество – Речь Посполитая, но оно их отечество. Они были решительно против короля Станислава Понятовского, которого полагали несовместимым с честью их народа и державы. Путь Понятовского к польской короне был через постель Екатерины. У них были основания считать Понятовского не монархом, а клевретом российской императрицы. Что вы глядите на меня так, Хозе, точно я перед вами несу вздор? Позвольте мне в свою очередь поставить вам вопрос: Кто вы, Хозе? Испанец? Ирландец? Итальянец? Русский? Вы адмирал российской службы. Но где оно – ваше Отечество? Заодно этот же вопрос англичанину Грейгу, всем этим герцогам и баронам с английскими, французскими и немецкими именами и с российскими чинами. Где их природные отечества? У меня есть один ужасный изъян и я вам открою его. Телом я женщина, душою и разумом – мужчина. В этом трагедия моей жизни. Как женщина я могла бы найти счастье, а в таком сочетании до недавнего времени это оказалось невозможным. Вот я вам, Хозе, и открылась. Это гораздо важнее, чем ответ на вопрос: рождена ли я принцессой или женою ресторатора из Праги. Я не знала матери и материнской ласки, я росла в мужском обществе, в этом причина моего характера. Я наверное знаю, что для моей матери власть значила куда больше, чем материнство, да будет милостив к ней Бог на том свете.
– Я благодарен вам, Софи.
– За что?
– За эту исповедь.
– Но в ней есть стрела, назначенная поразить вас.
– Не держу обиды, потому как нахожу здесь немалую толику справедливости.
– Помогите мне отобрать мое дитя у Орлова. Не оставьте меня, Хозе. Я умоляю вас во имя близости, что была между нами. Я не только женщина, я мать вашему сыну, Хозе. Помогите мне обрести себя в том, ради чего Господь создал меня женщиной, обрести себя в материнстве, – Софи опустилась на колени и, обхватив обеими руками его ноги, неутешно зарыдала.
– Полно, прошу вас, не надо.
– Ах, Хозе, вам это не понять. Но я все-таки женщина. Я истосковалась по материнству. Не себялюбие движет мною, не стремление к мести Орлову, не желание вовлечь вас в авантюру. Мне страшно от мысли, что сын мой, моя кровь растет без материнского тепла. Вам не понять этого, Хозе. Вы не знали сиротства. Я в мои детские годы была в достатке и в окружении заботливых людей, но может ли это заменить мать? Хозе, выне желаете, чтобы наш сын не знал материнской ласки. Не правда ли, Хозе? Я предала Фонтона, не допустила, чтобы тебя убили и это потому, Хозе, что я знала – ты отец моего дитя. Я не могла поступить иначе, потому что я мать, Хозе. Ведь знай он, наш мальчик, наш сын, что ты его настоящий отец, он тоже отвел бы угрозу твоей жизни, Хозе. Я сильна, Хозе, я не знаю страха, я всегда живу в опасности, я не сгибаема, мой друг, но здесь, перед тобой, я на коленях, потому что я мать.
– Едем к Орлову, скажем ему о нашей связи в Неаполе. Он должен знать все как есть.
– Это бесполезно, Хозе. Я писала ему. Он ответил, что я авантюристка, что мною движет лишь чувство мести ему, что он скорее лишит меня жизни, чем отдаст мне сына, что в том вертепе, где я живу, мальчика невозможно воспитать в понятиях нравственности и чести, что я гадкое, отвратительное существо. Но ты же знаешь, Хозе, что это вовсе не так. Ты близок ко двору. Найди способ сказать об этом Екатерине. Я молю ее, как государыню, оказать мне еще раз милость, гораздо большую, чем первая, когда она оставила мне жизнь. Ведь и она мать. Кому как не матери понять мои страдания. Милосердие и великодушие возвышает нас и делает нас угодными Богу. Придет время и все мы – и владыки земные, и простой поселянин – будем держать ответ перед Ним. Он наш высший Судия, призванный карать и миловать.
– Я не так ко двору близок, как ты полагаешь, Софи. Ежели я и принят там, то едино ради жены моей Анастасии.
Разговор был трудным, Анастасия Ивановна была вся в слезах и беспрестанно повторяла: Как ты мог? Она гадкая, ты понимаешь? Она отвратительная. Она змея подколодная.
– Настенька, милая, да ведь лучше тебя на всем свете нет. Люблю же я тебя без меры и предан тебе до конца моих дней.
– Ты смеешь говорить мне о преданности? Ты, приживший дитя с потаскухой?
– Но зачем же так, Настасенька? Какая же она потаскуха? Она – особа нравственных правил. Только обстоятельства сложились…
– Вот оно что. Мало, что ты с ней распутничал, ты еще и в нравственность это возводишь, бессовестный. Не глядели бы глаза мои на тебя. Ведь говорили мне: дура ты, Настасья, что ему верна. Он, небось, куролесит там с казачками и турчанками. А я то верила и в самом деле как дура: муженечек дорогой, друг мой сердешный, каково тебе в военных тяготах и сражениях?… Какая же я была дура несусветная. Я здесь в тревогах вся извелась, а он с потаскухой в любви состоит, сына прижил, бессовестный.
– Несправедлива ты ко мне, Настасенька. Право несправедлива. Это было, когда я не знал тебя и от супружеских обязанностей был свободен. Опять же, дело молодое.
– И я, голубчик, была молодая и нынче еще, слава Богу, не старуха, и воздыхателей у меня было достаточно. Но честь, однако, берегла, и берегу. Никто не скажет, что с женой де-Рибаса был в связи. Вон князь Гагарин как убиваетца…, а я-то дура несчастная… Мой-то супруг, Богом данный, в сражениях, и как вы, сударь, смеете делать мне столь нахальные предложения. Я ведь, сударь, и по любви, и по закону ему предана.
– Оставь, Настенька, говорить такие слова. И моя тебе преданность известна, – было похоже, что Осип Михайлович уже довольно осерчал.
– Известна…, – горько улыбнулась Настасенька. – Как бы не так. Вон она – преданность твоя.
– Ты, однако, упроси государыню, пусть укажет Орлову вернуть матери дитя. Дело это доброе, милосердное. Ее вины перед тобой нету. Пускай с меня взыщется, а она то здесь при чем? Довольно страданий на ее веку было.
– Господи, он еще и оправдывать ее осмелился. Я должна у государыни слово за нее молвить. Ах ты ж бессовестный, не глядели бы мои глаза на тебя.
– Какой же я бессовестный? Был ли я верностью тебе обязан, когда не ведал ни имени твоего, ни где ты есть?
– Ты что: всю жизнь свою думал без жены быть? А ежели нет, то должен бы ведать, а не таскаться с этой…, – язык не поворачивается сказать, Господи. Я-то ведь честь свою соблюла.
– Что ж ты сравниваешь, дорогая, ты-то ведь женщина.
– И то сказать, мужику все можно, с него взятки гладки, повалялся, встал, отряхнулся и к жене в объятия, точно ничего и не было. Племя вы окаянное… За кого только принимаем страдания? Кому верим, Господи?
И все же Анастасия Ивановна пошла к государыне.
– Мой – то Осип Михайлович обрадовал меня, милостивица вы наша. Так обрадовал, как более нельзя. Срам сказать… Он видите-ли прижил сына, а мальчонку удерживает Орлов, потому он, де-Рибас, припадает к стопам вашего величества – незаконное дитя его отобрать у Орлова и отдать природной матушке, пребывающей в великой печали и едино жаждущей получить чадо свое. А она – то…
– Не сказывай более. Коль речь об Алексее Орлове, то особа сия мне довольно известна. Не убивайся, дорогая. Обычная история. Чего от мужика ждать? Все они, прости Господи, кобелиной породы. Твой де-Рибас как был в штурме Измаила, как взял трофеем бродяжку, так и об службе забыл. Князь Григорий тоже хорош, старый греховодник. Хоть о покойниках дурно не говорят, однако, скажу: как завидит, бывало, смазливую бабенку, так и хвост трубой. У де-Рибаса велел трофей отобрать и ему в Ставку доставить. Кавалерийский деташемент с полковником выслал. Он на нее еще в Очакове глаз поставил. Красавица… Как бы не так. Турецкая лазутчица. Одно жалею, что отстранила Шишковского от разыскания в ее деле о злоумышлении на престол. Князь Голицын уж больно к ней был милостив.
– Господи, да что ж это. Он же сказывал мне, что знал ее до женитьбы на мне.
– Глупая ты, Настасенька. Да где же ты видела мужика, чтоб в этом Деле сказал тебе правду? Непременно соврет. Это уж верь моему слову. Породу ихнюю я довольно знаю. Вон Платон Александрович Зубов от меня вознесен в князи, имений ему нажаловала, как никому более, в верности мне клянетца, в свидетели Бога призывает, а и во сне видит, как бы приволокнутца за великой княгиней Елизаветой – супругой внука Моего Александра. Де-Рибас твой двое суток не отдавал Потемкину Добычу, уж больно сладкая была. Князь Григорий, срамота да и только, как привезли ее в Ставку, так сразу же велел быть ей в постели. Пушки приказал из Бендер доставить, чтобы позор этот оповестить миру. Вот оно – мужичье. Натура у них жеребячья, Настасенька. Довольно тебе изводить себя. Твой не хуже и не лучше других. Бродяжка живет в доме, жалованном ей здесь Потемкиным и открыто состоит в связи с послом Кобенцлем, с ним в коляске по Невскому ездит, в театруме в одной ложе сидят. С Алешкой Орловым пускай сами разбираютца, не государское это дело. Ты же со своим Рибасом расчет держи той же монетой, авось образумитца. Неверная жена в большей у мужа цене, чем дура, тебе подобная.
Настасенька по возвращении из дворца долго и неутешно плакала, так что тятенька Иван Иванович и дворня стали тревожится о ее здравии. Как выплакалась, то вопреки совету государыни Анастасия Ивановна рассудила иначе.
– Теперь, друг мой милый, – сказала она Осипу Михайловичу, – будешь ты при мне состоять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41