Закладывались две гавани: Карантинная – для заморской торговли и приема больших судов с разных частей света и Практическая – для судов с российских черноморских портов. Берег между Карантинным и Платоновским молами стали укреплять деревянными сваями. Наибольшая глубина Карантинной гавани составляла 27 футов, а наименьшая – 4,5 фута. Промеры были произведены не только с должной тщательностью, но и хорошо занотированы.
Практическая гавань площадью и глубиной значительно уступала Карантинной.
Для прокормления рабочих де-Рибас велел президенту греческого общества Кесоглу открыть пекарню, на устроение которой была выдана ссуда – тысяча рублей ассигнациями. Под макаронную фабрику прапорщик Пачиоли получил семьсот рублей. Как и Кесоглу, Пачиоли был человек степенный, рассудительный и даже в некоторой мере тугодум. Пачиоли к тому же был мастер ловить на самодур – род удочки с множеством крючков и разноцветных перышек – скумбрию и чирус. С наступлением тепла скумбрия шла косяками из Средиземного моря через проливы в Черное море и далее на северо-восток – в сторону Одесского и Каркинитского заливов, к устью Днепра и Дуная на обильные корма северо-западной черноморской отмели. Спиро Пачиоли с сыновьями на скумбрию выходил на рассвете, лишь только на остывших за ночь небесах зажигалась заря. Утренний холодок пробирал до костей. Сыновья Спиро – Филипп и Семико – согревались от того, что налегали на весла, сам Спиро – глубокими затяжками табачного дыма. В местах скопления рыбы, которые Спиро определял по только ему известным приметам, он начинал «дурить», медленно поводя удилищем вверх и вниз. Бывало, что за раз Спиро снимал до десятка серебристо-голубых качалок и бросал на дно лодки, где рыба била хвостом и трепыхалась. В тихую солнечную погоду за один выход Спиро вынимал из моря по две – три большие корзины живого серебра.
Фабрика Пачиоли набирала силу. Умножались числом в Хаджибее итальянцы, которые испокон веков были макаронниками. Греческий с Южным форштадтом соединились Итальянской улицей.
Получил Пачиоли по чину 160 десятин земли в пойме по ту сторону речки Барабой – верстах в двадцати от города. Но к сельской местности душа его не лежала. Землю он передал по контракту посессору. Случилось это перед неурожайным 1796 годом, который посессору сулил более убыток, чем выгоду. Чтобы избежать разорения, посессор решил расторгнуть договор и возвратить уже выплаченные деньги. Между Пачиоли и посессором вышла тяжба в городском магистрате и в гражданской палате земского суда. На нежелание посессора окончательно рассчитаться по аренде и волокиту в городском магистрате и земском суде Пачиоли жаловался военному губернатору, но все без толку.
Более удачным для Пачиоли было открытие на паях с купцом Константином Салягой под 1000 рублей ссуды шелкомотальной фабрики. Но и здесь все пошло не так уж блестяще. Для большого дела не хватало сырых материалов. Получившие землю помещики и простые поселяне к тутовому шелководству относились с опаской и недоверием.
Урожай 1795 года был обильным на зерновые хлеба.
Отяжелевший колос пшеницы, ржи и ячменя клонился к земле. Хороши были просо и гречка, что также содействовало заполнению запасных магазинов. Хозяева заставили свои овины снопами пшеницы и ржи для обмолота в зимнее время по мере необходимости в зерне.
Хороший урожай позволил правительству дать соизволение на отпуск зерна в турецкие, итальянские и английские владения в обмен на колониальные товары и хлопок.
Пришли ободряющие известия о прекращении моровой язвы, появившейся было в Константинополе и на границах Турции с Россией, что весьма способствовало оживлению заграничной торговли.
Одесскому магистрату предлагалось не чинить препятствий, а, наоборот, содействовать, чтобы российские товары, как-то: железо в ломе, чугун в котлах, лен, масло топленое коровье, сало говяжье, свечи сальные, холст, семя конопляное, табак, шерсть, юфть и сахар – имели выгодный сбыт за границу. Чем больше тех товаров будет продано, тем лучше для государства российского, ставил Осип Михайлович на вид магистрату, ибо согласно одобренному императрицей меркантилизму вывоз отечественных произведений непременно должен превышать ввоз иностранных. Оттого умножаться будут богатства российские, распространяться разные полезные промыслы и процветать благосостояние народа.
Бабье лето 1795 года было щедро разными древесными плодами: осыпались орехи, прогибались ветки, рясно усыпанные янтарными яблоками, тяжелели виноградные грозди. Вечерами на город и порт опускалась дымка, с моря тянуло холодной сыростью, приближалась пора осенних туманов. Подгулявшие греческие матросы в кривых припортовых улочках горланили песни и задирали прохожих.
Уж очень тревожным было последнее письмо от Настасеньки.
– Девочки растут, не видя отца, и я извелась тоскою, – писала она. – Папенька плох.
Однако оставить Одессу по партикулярной надобности Осипу Михайловичу было не дано без высочайшего соизволения. На третье обращение, отправленное в Петербург оказией, был получен ответ.
Платон Александрович Зубов 17 октября 1795 года писал: «На прошение ваше ее императорское величество позволяет вам по окончании предположенного в этом году строительства в удобное вам время приехать в Петербург на столько времени, сколько домашние дела потребуют».
В 1796 году намечались большие работы в городе по возведению домов и разных хозяйственных сооружений. Но Осип Михайлович мыслями уже был далеко от черноморского детища, от волноломов, причалов и кораблей, стоящих на якорях.
Тятенька Иван Иванович
Иван Иванович Бецкой – тятенька Настасьи Ивановны – не был среди искателей царских милостей, равно как и благосклонности к нему фаворитов государыни, будь то Мамонов или сам Светлейший. Да и недолюбливал он Светлейшего за сатанинское высокомерие. Иван Иванович более был склонен к гофмаршалу Николаю Ивановичу Салтыкову – человеку не только ловкому, но и весьма обходительному.
Мудрость суждений Ивана Ивановича по делам важности государственной, искусность в держании себя даже в присутствии самой царицы, немногословность и пристойность – все к тому, что почтительное отношение к Ивану Ивановичу шло от него самого.
Более всего Иван Иванович Бецкой был известен, однако, не манерами, а милосердными делами как учредитель и управитель Петербургского воспитательного дома, творец его устава. От него трудами и заботами пошли в России правильно устроенные воспитательные дома, куда определяли безродных детей с младенческого возраста, отвращая тем их верную гибель.
К милосердию Иван Иванович был приготовлен уже обстоятельствами своего рождения.
При входе в Петербургский воспитательный дом были выбиты слова, обращенные к вновь входящим: «И вы живы будете…»
Младенцев не в законе на Руси рождалось великое множество. Сама государыня так родила графа Бобринского, отцом которого был граф Григорий Орлов. Не в законе был сын наследника престола великого князя Павла Петровича. Мать его простая чухонская крестьянка и был записан он Инзовым – Иной зов, хоть и Романовым зачат. Инзов стал генерал-губернатором Бесарабии, после и генерал-губернатором Новороссии. Отличался он кротким нравом, покровительствовал обездоленным обывателям, равно разным наукам и искусствам.
Много детей рождалось не в законе и оттого, что попу дано было жениться лишь один раз. Оставшись вдовым смолоду, поп нередко впадал в блуд с прихожанками. А сколько было таких попов? А молодых монахов с монахинями? А военного отродья? А разгулявшихся купчиков? Всех не перечесть. Детишек, рожденных не в законе, погибало тьма от разных причин. Случалось, что и от материнского душегубства. Бывало и так, что лишенная содержания мать сдавала дитя свое в Воспитательный дом и шла в дом тот кормилицей, дабы состоять при своем чадушке. Иногда несчастных детишек привозили в Воспитательный дом в золоченых каретах. В высоком обществе были особо чувствительны на сокрытие разврата.
Однажды случилось, что в сиротский дом полицейский чин привез и сдал на воспитание младенца мужского пола, рожденного в каземате Петропавловской крепости некой секретной узницей. Младенец был сдан под расписку о неразглашении сей тайны под страхом сурового наказания. Спустя месяц, по распоряжению петербургского генерал-губернатора князя Голицына младенец этот в добром здравии был выдан дворовой девице графа Алексея Орлова и увезен в графское имение.
В воспитательных домах детей не только растили, но и готовили к той жизни, которая ждала их по достижении взрослого состояния. Здесь Россия благодаря деятельности Бецкого превзошла многие передовые по тем временам государства Европы. Питомцев и питомиц полагалось растить в здоровых физических упражнениях, заботясь об их телесном совершенстве, исключающих изнеженность и требующих разных занятий на чистом воздухе. Из всех физических упражнений Иван Иванович отдавал предпочтение бегу, катанию на санях, для мальчиков – стрельбе из лука. Девочек учили рукоделию и разным домашним работам, чтобы стали они образцовыми хозяйками, оплотом благополучия домашнего очага.
Питомцы и питомицы в воспитательных домах приобщались к разным ремеслам по склонности. Для того были мастерские с верстаками и другие нужные для целей обучения приспособления.
Иван Иванович следил, чтобы воспитанники мужали в высоком сознании их человеческого достоинства, в терпимости к инаковерию и в человеколюбии.
Поэтому в воспитательных домах не допускались розги, побои и другие мучительства детей.
При выходе из воспитательного дома питомцы получали полную экипировку, двадцать пять рублей на обзаведение и вечный паспорт, чтобы они необращаемы были в крепостное состояние.
Главная цель воспитательных домов, утверждал Иван Иванович, создать в России образованное сословие на европейский лад.
В ту пору много рожениц и младенцев погибало из-за невежества повитух. Это побудило Ивана Ивановича учредить училище повивального искусства и распространить родильные дома, для чего из собственных средств он пожертвовал пятьдесят тысяч рублей – по тем временам деньги огромные.
Беспокоила Ивана Ивановича и судьба вдов, оставшихся без средств к существованию. Дабы избавить их от бедствий, отвратить моральное падение, задумал он учредить специальный фонд, из которого бы выплачивались вдовам небольшие пенсионы.
Иван Иванович отлично понимал, что столь значительное дело милосердия, обучения и воспитания сирот не может стоять на одних добровольных пожертвованиях. Нужны были надежные источники финансирования. Его мысли обращаются к операциям ростовщиков, лихоимство которых было чистым разорением для тех, кто попадал в их тенета. Открытые Бецким в 1776 году Ссудная и Сохранная кассы распространили дешевый кредит – за шесть процентов годовых под залог недвижимостей или ценных бумаг. Займ на одно лицо не мог составлять меньше тысячи и больше десяти тысяч рублей, исключая особые случаи. При продаже заложенного имущества с аукциона из вырученных денег вычиталось, кроме долга, четыре процента аукционного сбора. Остаток возвращался собственнику проданного имущества.
Операции касс по кредитованию различных лиц возрастали из года в год. Среди заемщиков были и видные государственные лица: Кирилл Разумовский, Лев Александрович Нарышкин, граф Никита Иванович Панин и даже сам Светлейший.
Мать Настасеньки жила с малолетней дочерью в имении Ивана Ивановича. О ее истинном отношении к Бецкому никто не знал. Дворня почитала ее за барыню. Образ жизни ее был уединенным. Соседей она не звала, и сама к ним в гости не шла, а больше сидела за вязанием и вышиванием. Иван Иванович наезжал не то что редко, но и не так уж часто, Настасеньку он сажал на колени, одарял сластями и разными безделушками, ласкал тихо, но с большой отцовской любовью. Настенька называла его по-крестьянски – тятенькой и отвечала ему сильной привязанностью. В Петербург ее взяли для приличного дворянской девице воспитания и образования. Здесь обнаружилось, что Настенька не только девушка миловидная, но и весьма смышленая. Шутя она одолела родную словесность, стала недурно говорить по-французски и по-немецки и держать себя в обществе по науке, преподанной гувернанткой. Самым обожаемым занятием для Настеньки были танцевальные классы, изменившие всю ее наружность и походку, которая стала легкой и грациозной.
Иван Иванович для дочери готов был что называется небо преклонить, особенно после скоротечной болезни и кончины ее маменьки, которую, к слову сказать, он переживал трудно. У гроба он убивался гораздо больше, чем Настенька.
После похорон Иван Иванович отправился с дочерью в Париж. Здесь Настасенька была помещена в один из самых знаменитых по тем временам пансионов, где завершилось ее приготовление к жизни при дворе.
Настенька всегда обожала тятеньку, не задумываясь об его истинном отношении к покойной матери. Умнела она в понимании его забот и дел.
«К отвращению смерти сирот обращены мои заботы, – писал Иван Иванович Настеньке из Карлсбада. – Это прежде всего и побудило меня еще в году 1770-м учредить в столице детский приют. Мысль эта впервые возникла у Михаилы Васильевича Ломоносова. Для сохранения жизни неповинных младенцев, указывал он, надобно учредить дома для приема брошенных детей, где добрые старушки могли бы за ними ходить вместо матерей. Учини, душечка, усилия, чтобы муж твой Осип Михайлович, добротою души своей известный, употребил меры к переводу на российский язык книг по акушерству, которые я приобрел здесь и посылаю тебе. По возможности куплю здесь и разные снадобья для врачевания младенцев. Не только в местах удаленных, но и в столице у нас весьма скудно с аптеками. Между тем первые три года от разных недугов умирает более половины сирот, многие от оспы, сухотки да еще от того, что заводятся черви в животе. Преставляются и от простудных недугов. Опять же еще Ломоносов утверждал, что у нас в государстве российском попы не только деревенские, но и городские крестят младенцев в самой холодной воде, иногда со льдом. В требнике-де сказано, чтобы вода была натуральная. Пусть муж твой, почтенный Осип Михайлович, употребит власть, дабы в местах, под начальством его состоящих, попов-невежд принудить, чтобы младенцев всегда крестили летней водой. А что до меня касаетца, то мне весьма худо стало и здешние воды впрок не идут, как было прежде. Не знаю, может Господь приберет меня невдолге. О тебе думаю, душа моя, да о благой надежности служителей Воспитательного дома, не погубили бы они это детское призрение.
Батюшка твой Иван Бецкой, генерал-поручик, действительный тайный советник и камергер двора ее величества».
Исповедь
По прибытии в Петербург у де-Рибаса было много хождений по департаментам и канцеляриям, как по государственной, так и по приватной надобности. Уже в первые дни петербургской круговерти, Осип Михайлович получил цидулу, в которой некая знатная дама, проживающая в собственном доме, умоляла его быть у нея по делу большой для них обоих важности. Осип Михайлович пробовал приглашение это оставить без внимания. Однако после второй и третьей цидулы, в которых помянутая дама продолжала его настойчиво звать, снедаемый любопытством, он отправился по адресу и был тотчас принят. Каково же было удивление де-Рибаса, когда ему навстречу вышла прекрасная Али Эметте. Она мало чем изменилась со времени Измаила. Те же темные, почти черные глаза, густые каштановые волосы в искусной прическе, то же смуглое лицо и нос горбинкой.
– Не удивляйтесь, адмирал, – сказала она. – Со мной постоянно случаются разные превратности. Господь ради того создал меня.
– Вам не следовало в том предупреждать, мадам, – сказал де-Рибас. – Я имел возможность не в однократ убеждаться в истинности сказанных вами слов. Чем нынче могу служить вам?
– Помилуйте, месье, так уж сразу и служить. Станем пить кофе. После, ежели угодно, буду рада отобедать с вами.
– Какими судьбами вы снова в России? Неужели ожидается война с Турцией?
– Нынче мне до войны России с турками дела нет.
– Что же еще?
– Нынче я живу сама по себе, нынче моя жизнь принадлежит только мне.
– Какого мнения об этом Исмет-бей?
– Он умер, его более нет, как, впрочем, и не было.
– Однако, позвольте…
– И не было, адмирал.
– Кто же был?
– Князь Карл Радзивилл – воевода Виленский.
– Не могу взять в толк, мадам. Не будете так любезны несколько объяснить это темное место.
– Воевода Виленский был в Барской конфедерации, ставившей целью низложить короля Станислава Понятовского, восстановить Речь Посполитую и привилегии магнатов. Мое положение и мои устремления в ту пору хорошо вам известны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Практическая гавань площадью и глубиной значительно уступала Карантинной.
Для прокормления рабочих де-Рибас велел президенту греческого общества Кесоглу открыть пекарню, на устроение которой была выдана ссуда – тысяча рублей ассигнациями. Под макаронную фабрику прапорщик Пачиоли получил семьсот рублей. Как и Кесоглу, Пачиоли был человек степенный, рассудительный и даже в некоторой мере тугодум. Пачиоли к тому же был мастер ловить на самодур – род удочки с множеством крючков и разноцветных перышек – скумбрию и чирус. С наступлением тепла скумбрия шла косяками из Средиземного моря через проливы в Черное море и далее на северо-восток – в сторону Одесского и Каркинитского заливов, к устью Днепра и Дуная на обильные корма северо-западной черноморской отмели. Спиро Пачиоли с сыновьями на скумбрию выходил на рассвете, лишь только на остывших за ночь небесах зажигалась заря. Утренний холодок пробирал до костей. Сыновья Спиро – Филипп и Семико – согревались от того, что налегали на весла, сам Спиро – глубокими затяжками табачного дыма. В местах скопления рыбы, которые Спиро определял по только ему известным приметам, он начинал «дурить», медленно поводя удилищем вверх и вниз. Бывало, что за раз Спиро снимал до десятка серебристо-голубых качалок и бросал на дно лодки, где рыба била хвостом и трепыхалась. В тихую солнечную погоду за один выход Спиро вынимал из моря по две – три большие корзины живого серебра.
Фабрика Пачиоли набирала силу. Умножались числом в Хаджибее итальянцы, которые испокон веков были макаронниками. Греческий с Южным форштадтом соединились Итальянской улицей.
Получил Пачиоли по чину 160 десятин земли в пойме по ту сторону речки Барабой – верстах в двадцати от города. Но к сельской местности душа его не лежала. Землю он передал по контракту посессору. Случилось это перед неурожайным 1796 годом, который посессору сулил более убыток, чем выгоду. Чтобы избежать разорения, посессор решил расторгнуть договор и возвратить уже выплаченные деньги. Между Пачиоли и посессором вышла тяжба в городском магистрате и в гражданской палате земского суда. На нежелание посессора окончательно рассчитаться по аренде и волокиту в городском магистрате и земском суде Пачиоли жаловался военному губернатору, но все без толку.
Более удачным для Пачиоли было открытие на паях с купцом Константином Салягой под 1000 рублей ссуды шелкомотальной фабрики. Но и здесь все пошло не так уж блестяще. Для большого дела не хватало сырых материалов. Получившие землю помещики и простые поселяне к тутовому шелководству относились с опаской и недоверием.
Урожай 1795 года был обильным на зерновые хлеба.
Отяжелевший колос пшеницы, ржи и ячменя клонился к земле. Хороши были просо и гречка, что также содействовало заполнению запасных магазинов. Хозяева заставили свои овины снопами пшеницы и ржи для обмолота в зимнее время по мере необходимости в зерне.
Хороший урожай позволил правительству дать соизволение на отпуск зерна в турецкие, итальянские и английские владения в обмен на колониальные товары и хлопок.
Пришли ободряющие известия о прекращении моровой язвы, появившейся было в Константинополе и на границах Турции с Россией, что весьма способствовало оживлению заграничной торговли.
Одесскому магистрату предлагалось не чинить препятствий, а, наоборот, содействовать, чтобы российские товары, как-то: железо в ломе, чугун в котлах, лен, масло топленое коровье, сало говяжье, свечи сальные, холст, семя конопляное, табак, шерсть, юфть и сахар – имели выгодный сбыт за границу. Чем больше тех товаров будет продано, тем лучше для государства российского, ставил Осип Михайлович на вид магистрату, ибо согласно одобренному императрицей меркантилизму вывоз отечественных произведений непременно должен превышать ввоз иностранных. Оттого умножаться будут богатства российские, распространяться разные полезные промыслы и процветать благосостояние народа.
Бабье лето 1795 года было щедро разными древесными плодами: осыпались орехи, прогибались ветки, рясно усыпанные янтарными яблоками, тяжелели виноградные грозди. Вечерами на город и порт опускалась дымка, с моря тянуло холодной сыростью, приближалась пора осенних туманов. Подгулявшие греческие матросы в кривых припортовых улочках горланили песни и задирали прохожих.
Уж очень тревожным было последнее письмо от Настасеньки.
– Девочки растут, не видя отца, и я извелась тоскою, – писала она. – Папенька плох.
Однако оставить Одессу по партикулярной надобности Осипу Михайловичу было не дано без высочайшего соизволения. На третье обращение, отправленное в Петербург оказией, был получен ответ.
Платон Александрович Зубов 17 октября 1795 года писал: «На прошение ваше ее императорское величество позволяет вам по окончании предположенного в этом году строительства в удобное вам время приехать в Петербург на столько времени, сколько домашние дела потребуют».
В 1796 году намечались большие работы в городе по возведению домов и разных хозяйственных сооружений. Но Осип Михайлович мыслями уже был далеко от черноморского детища, от волноломов, причалов и кораблей, стоящих на якорях.
Тятенька Иван Иванович
Иван Иванович Бецкой – тятенька Настасьи Ивановны – не был среди искателей царских милостей, равно как и благосклонности к нему фаворитов государыни, будь то Мамонов или сам Светлейший. Да и недолюбливал он Светлейшего за сатанинское высокомерие. Иван Иванович более был склонен к гофмаршалу Николаю Ивановичу Салтыкову – человеку не только ловкому, но и весьма обходительному.
Мудрость суждений Ивана Ивановича по делам важности государственной, искусность в держании себя даже в присутствии самой царицы, немногословность и пристойность – все к тому, что почтительное отношение к Ивану Ивановичу шло от него самого.
Более всего Иван Иванович Бецкой был известен, однако, не манерами, а милосердными делами как учредитель и управитель Петербургского воспитательного дома, творец его устава. От него трудами и заботами пошли в России правильно устроенные воспитательные дома, куда определяли безродных детей с младенческого возраста, отвращая тем их верную гибель.
К милосердию Иван Иванович был приготовлен уже обстоятельствами своего рождения.
При входе в Петербургский воспитательный дом были выбиты слова, обращенные к вновь входящим: «И вы живы будете…»
Младенцев не в законе на Руси рождалось великое множество. Сама государыня так родила графа Бобринского, отцом которого был граф Григорий Орлов. Не в законе был сын наследника престола великого князя Павла Петровича. Мать его простая чухонская крестьянка и был записан он Инзовым – Иной зов, хоть и Романовым зачат. Инзов стал генерал-губернатором Бесарабии, после и генерал-губернатором Новороссии. Отличался он кротким нравом, покровительствовал обездоленным обывателям, равно разным наукам и искусствам.
Много детей рождалось не в законе и оттого, что попу дано было жениться лишь один раз. Оставшись вдовым смолоду, поп нередко впадал в блуд с прихожанками. А сколько было таких попов? А молодых монахов с монахинями? А военного отродья? А разгулявшихся купчиков? Всех не перечесть. Детишек, рожденных не в законе, погибало тьма от разных причин. Случалось, что и от материнского душегубства. Бывало и так, что лишенная содержания мать сдавала дитя свое в Воспитательный дом и шла в дом тот кормилицей, дабы состоять при своем чадушке. Иногда несчастных детишек привозили в Воспитательный дом в золоченых каретах. В высоком обществе были особо чувствительны на сокрытие разврата.
Однажды случилось, что в сиротский дом полицейский чин привез и сдал на воспитание младенца мужского пола, рожденного в каземате Петропавловской крепости некой секретной узницей. Младенец был сдан под расписку о неразглашении сей тайны под страхом сурового наказания. Спустя месяц, по распоряжению петербургского генерал-губернатора князя Голицына младенец этот в добром здравии был выдан дворовой девице графа Алексея Орлова и увезен в графское имение.
В воспитательных домах детей не только растили, но и готовили к той жизни, которая ждала их по достижении взрослого состояния. Здесь Россия благодаря деятельности Бецкого превзошла многие передовые по тем временам государства Европы. Питомцев и питомиц полагалось растить в здоровых физических упражнениях, заботясь об их телесном совершенстве, исключающих изнеженность и требующих разных занятий на чистом воздухе. Из всех физических упражнений Иван Иванович отдавал предпочтение бегу, катанию на санях, для мальчиков – стрельбе из лука. Девочек учили рукоделию и разным домашним работам, чтобы стали они образцовыми хозяйками, оплотом благополучия домашнего очага.
Питомцы и питомицы в воспитательных домах приобщались к разным ремеслам по склонности. Для того были мастерские с верстаками и другие нужные для целей обучения приспособления.
Иван Иванович следил, чтобы воспитанники мужали в высоком сознании их человеческого достоинства, в терпимости к инаковерию и в человеколюбии.
Поэтому в воспитательных домах не допускались розги, побои и другие мучительства детей.
При выходе из воспитательного дома питомцы получали полную экипировку, двадцать пять рублей на обзаведение и вечный паспорт, чтобы они необращаемы были в крепостное состояние.
Главная цель воспитательных домов, утверждал Иван Иванович, создать в России образованное сословие на европейский лад.
В ту пору много рожениц и младенцев погибало из-за невежества повитух. Это побудило Ивана Ивановича учредить училище повивального искусства и распространить родильные дома, для чего из собственных средств он пожертвовал пятьдесят тысяч рублей – по тем временам деньги огромные.
Беспокоила Ивана Ивановича и судьба вдов, оставшихся без средств к существованию. Дабы избавить их от бедствий, отвратить моральное падение, задумал он учредить специальный фонд, из которого бы выплачивались вдовам небольшие пенсионы.
Иван Иванович отлично понимал, что столь значительное дело милосердия, обучения и воспитания сирот не может стоять на одних добровольных пожертвованиях. Нужны были надежные источники финансирования. Его мысли обращаются к операциям ростовщиков, лихоимство которых было чистым разорением для тех, кто попадал в их тенета. Открытые Бецким в 1776 году Ссудная и Сохранная кассы распространили дешевый кредит – за шесть процентов годовых под залог недвижимостей или ценных бумаг. Займ на одно лицо не мог составлять меньше тысячи и больше десяти тысяч рублей, исключая особые случаи. При продаже заложенного имущества с аукциона из вырученных денег вычиталось, кроме долга, четыре процента аукционного сбора. Остаток возвращался собственнику проданного имущества.
Операции касс по кредитованию различных лиц возрастали из года в год. Среди заемщиков были и видные государственные лица: Кирилл Разумовский, Лев Александрович Нарышкин, граф Никита Иванович Панин и даже сам Светлейший.
Мать Настасеньки жила с малолетней дочерью в имении Ивана Ивановича. О ее истинном отношении к Бецкому никто не знал. Дворня почитала ее за барыню. Образ жизни ее был уединенным. Соседей она не звала, и сама к ним в гости не шла, а больше сидела за вязанием и вышиванием. Иван Иванович наезжал не то что редко, но и не так уж часто, Настасеньку он сажал на колени, одарял сластями и разными безделушками, ласкал тихо, но с большой отцовской любовью. Настенька называла его по-крестьянски – тятенькой и отвечала ему сильной привязанностью. В Петербург ее взяли для приличного дворянской девице воспитания и образования. Здесь обнаружилось, что Настенька не только девушка миловидная, но и весьма смышленая. Шутя она одолела родную словесность, стала недурно говорить по-французски и по-немецки и держать себя в обществе по науке, преподанной гувернанткой. Самым обожаемым занятием для Настеньки были танцевальные классы, изменившие всю ее наружность и походку, которая стала легкой и грациозной.
Иван Иванович для дочери готов был что называется небо преклонить, особенно после скоротечной болезни и кончины ее маменьки, которую, к слову сказать, он переживал трудно. У гроба он убивался гораздо больше, чем Настенька.
После похорон Иван Иванович отправился с дочерью в Париж. Здесь Настасенька была помещена в один из самых знаменитых по тем временам пансионов, где завершилось ее приготовление к жизни при дворе.
Настенька всегда обожала тятеньку, не задумываясь об его истинном отношении к покойной матери. Умнела она в понимании его забот и дел.
«К отвращению смерти сирот обращены мои заботы, – писал Иван Иванович Настеньке из Карлсбада. – Это прежде всего и побудило меня еще в году 1770-м учредить в столице детский приют. Мысль эта впервые возникла у Михаилы Васильевича Ломоносова. Для сохранения жизни неповинных младенцев, указывал он, надобно учредить дома для приема брошенных детей, где добрые старушки могли бы за ними ходить вместо матерей. Учини, душечка, усилия, чтобы муж твой Осип Михайлович, добротою души своей известный, употребил меры к переводу на российский язык книг по акушерству, которые я приобрел здесь и посылаю тебе. По возможности куплю здесь и разные снадобья для врачевания младенцев. Не только в местах удаленных, но и в столице у нас весьма скудно с аптеками. Между тем первые три года от разных недугов умирает более половины сирот, многие от оспы, сухотки да еще от того, что заводятся черви в животе. Преставляются и от простудных недугов. Опять же еще Ломоносов утверждал, что у нас в государстве российском попы не только деревенские, но и городские крестят младенцев в самой холодной воде, иногда со льдом. В требнике-де сказано, чтобы вода была натуральная. Пусть муж твой, почтенный Осип Михайлович, употребит власть, дабы в местах, под начальством его состоящих, попов-невежд принудить, чтобы младенцев всегда крестили летней водой. А что до меня касаетца, то мне весьма худо стало и здешние воды впрок не идут, как было прежде. Не знаю, может Господь приберет меня невдолге. О тебе думаю, душа моя, да о благой надежности служителей Воспитательного дома, не погубили бы они это детское призрение.
Батюшка твой Иван Бецкой, генерал-поручик, действительный тайный советник и камергер двора ее величества».
Исповедь
По прибытии в Петербург у де-Рибаса было много хождений по департаментам и канцеляриям, как по государственной, так и по приватной надобности. Уже в первые дни петербургской круговерти, Осип Михайлович получил цидулу, в которой некая знатная дама, проживающая в собственном доме, умоляла его быть у нея по делу большой для них обоих важности. Осип Михайлович пробовал приглашение это оставить без внимания. Однако после второй и третьей цидулы, в которых помянутая дама продолжала его настойчиво звать, снедаемый любопытством, он отправился по адресу и был тотчас принят. Каково же было удивление де-Рибаса, когда ему навстречу вышла прекрасная Али Эметте. Она мало чем изменилась со времени Измаила. Те же темные, почти черные глаза, густые каштановые волосы в искусной прическе, то же смуглое лицо и нос горбинкой.
– Не удивляйтесь, адмирал, – сказала она. – Со мной постоянно случаются разные превратности. Господь ради того создал меня.
– Вам не следовало в том предупреждать, мадам, – сказал де-Рибас. – Я имел возможность не в однократ убеждаться в истинности сказанных вами слов. Чем нынче могу служить вам?
– Помилуйте, месье, так уж сразу и служить. Станем пить кофе. После, ежели угодно, буду рада отобедать с вами.
– Какими судьбами вы снова в России? Неужели ожидается война с Турцией?
– Нынче мне до войны России с турками дела нет.
– Что же еще?
– Нынче я живу сама по себе, нынче моя жизнь принадлежит только мне.
– Какого мнения об этом Исмет-бей?
– Он умер, его более нет, как, впрочем, и не было.
– Однако, позвольте…
– И не было, адмирал.
– Кто же был?
– Князь Карл Радзивилл – воевода Виленский.
– Не могу взять в толк, мадам. Не будете так любезны несколько объяснить это темное место.
– Воевода Виленский был в Барской конфедерации, ставившей целью низложить короля Станислава Понятовского, восстановить Речь Посполитую и привилегии магнатов. Мое положение и мои устремления в ту пору хорошо вам известны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41