потом они вдвоем поднялись по ветхим ступеням к тяжелым дверям. Сторож, приветливый мужчина, узнал Роберта:
— Надеюсь, вашему отцу сегодня лучше, — сказал он. Затем по местной связи объявил о посетителях и провел их в холл, где они могли посидеть и подождать.
Пока Роберт и Анна ждали, сторож рассказывал ей о лечебнице и пациентах. Казалось, он лично гордится многими из них. Две сестры, которые тридцать лет били и увечили пожилых родителей; врач из больницы на северных островах, который поменял органы двум пациентам-мужчинам, пересадив одному инфицированный аппендикс, а другому — больное яичко; женщина с опасным раздвоением личности, у которой взаправду обнаружилось два сердца и разный пульс на левом и правом запястьях.
Анне не пришлось по вкусу ни ожидание, ни разговор со сторожем, но она знала, что нужно дождаться надзирателя, чтобы их проводили в палату Александра, ибо коридоры в лечебнице походили на лабиринт, а номеров на дверях не было. Роберт рассказывал, что несколько пациентов однажды ночью, когда не горел свет, умудрились взломать двери палат. Беглецам, обезумевшим окончательно, удалось найти дорогу только в середину темного лабиринта.
Прошло время, сторож ушел, а в холл вошла высокая темноволосая надзирательница. Уголки ее печальных губ были накрашены помадой так, что получалась цветущая улыбка; тени на веках темных глаз тоже загибались кверху. Роберт спросил ее, как себя чувствует его отец; в ответ она улыбнулась (поскольку не улыбаться не могла).
— Вам судить, — сказала она.
Женщина повела их по запутанным коридорам мимо череды дверей, за которыми стонали и всхлипывали. Потом остановилась у одной, ничем не отличавшейся от остальных; повернула ключ в замке и открыла, выпуская затхлость и вонь мочи. Анна и Роберт последний раз вдохнули дезинфицированный воздух коридора и шагнули в палату.
За ними захлопнулась дверь, в замке повернулся ключ, шаги надзирательницы удалились. Александр лежал на боку на узенькой койке, уставившись на них.
— Как ты себя чувствуешь? — нервно спросил Роберт. Анна знала, что его отец не отвечал на такие вопросы, даже когда был здоров. Тело старика показалось ей хрупким, точно бабочкина куколка; было видно, как пульсируют вены. Казалось, совсем скоро его жизнь вырвется наружу, оставив на земле только высохшую оболочку кокона. Но глаза старика еще чем-то горели — чем-то неприятным.
Роберт попытался по-сыновнему положить руку отцу на плечо, но тот отпрянул и ударил Роберта по руке, словно осу отгонял.
— Оставь меня в покое! Я не хочу умирать! — Голос срывался на визг, однако был громок для такого слабого тела. — Не я же один. Это несправедливо! — По протокам его морщин ползли слезы.
Ну успокойся, успокойся. — Роберт пытался пожать сморщенную руку. — Все в порядке.
— Не трогай меня! Не трогай меня! — верещал старик, колотя сына по руке.
Анна, которая все это время молчала, хотела подойти и утешить его; но из-под пелены безумия Александр взглянул с такой злобой, что Роберт поспешил отвести Анну назад. Старик снова заплакал:
Не разрешайте им меня кремировать, — рыдал он. — В печи кишки сморщиваются, и тело садится. Я этого не вынесу!
Анна подумала: это могло бы показаться смехотворным, если бы в глазах старика не было такой боли и отчаяния. Глаза безумца посмотрели прямо на нее:
— Мы их всех убьем. Он тебе говорил? — Старик торжествовал, несмотря на слезы, струившиеся по щекам. — Что думаешь, а? Всех до единого!
Он продолжал хвастаться и злорадствовать — малоприятное зрелище. Вдруг лицо старика по-детски сморщилось, и он зарыдал:
— Это несправедливо! Несправедливо!
Некоторое время Александр громко всхлипывал, думая о какой-то несправедливости. Казалось, старик забыл, что в его комнате посетители. Он отвернулся и скрючился, как младенец в утробе. Лежит и ждет, подумала Анна, перерождения в эту стену пустоты.
Резко постучали в дверь, и в замке повернулся ключ. В палату заглянула улыбчивая надзирательница:
— Вы хотите еще побыть с ним?
Кажется, едва Роберт ее увидел, ему полегчало, и он покачал головой.
— Отец, — сказал он. — Нам пора. Я скоро снова приеду к тебе.
Седые космы на подушке не шелохнулись.
— До свидания, — сказала Анна.
Спина старика немножко напряглась — и все. То был конец визита. Анна с радостью шагнула из палаты в коридор. Но когда надзирательница заперла дверь, Анна строго сказала:
— В палате жуткий запах. Неужели с этим ничего нельзя поделать?
— Запах? Я не заметила никакого запаха. — Нарисованная улыбка надзирательницы вела битву с печальным контуром ее губ.
Женщина вела Роберта и Анну путаными коридорами, вниз и вверх по пролетам одинаковых лестниц — пока они вдруг снова не оказались в холле. Роберт и Анна вышли на улицу, на свежий воздух; здесь снова шел сильный ливень.
Они попрощались с приветливым сторожем и пошли туда, где их ждало такси. Роберт стал извиняться:
— Это был не лучший его день.
Они уже почти дошли до такси, и Анна чувствовала, что надо как-нибудь утешить Роберта. Ей хотелось взять его за руку, сжать ее, но она не смогла.
— Бедный Роберт, — только и сказала она.
Таксист курил и читал газету. Когда Роберт и Анна сели в машину, водитель повернулся и закрыл окошко между кабиной и салоном; на пути в лечебницу оно было приоткрыто. Таксист резко им хлопнул, будто сумасшествие, которое видели пассажиры, могло оказаться заразным.
Обратная дорога в Столицу прошла в молчании, такси утишало дорогу, точно бальзам. Анна и Роберт добрались до Восточного вокзала как раз к нужному поезду и совсем скоро были уже на пути к Каррику. Анна села у окна, лицом по ходу, и смотрела, как паровоз движется вперед, будто огромная игла зашивает рану на теле земли. Когда поезд начал карабкаться в горы, пейзаж размыло туманом. Роберт дремал; Анна в полном изнеможении мечтала заснуть, чтобы сон стер сознание, как туман стер окрестные холмы. И в конце концов она уснула, хотя все время просыпалась. Она жалела, что сейчас не дома, в постели, а на этом неудобном сиденье. Всякий раз, когда Анна открывала глаза, холмы оставались невидимыми, а ее воспоминания — ясными и реальными, как всегда.
Не прошло и года после этой поездки, как в Каррике появился Мартин Кёрк из Колонии. В первый вечер, когда Анна и Роберт познакомились с ним в «Олене», она следила за каждым его движением. Она чувствовала, что нравится Керку; ей же нравилось, как его колониальный акцент преображает слова, лишая их грубости и даже делая менее невыносимыми вещи, которые этими словами называются.
Через несколько дней Анна снова встретила Кёрка вечером в «Олене»; на этот раз они были наедине. Они проговорили много часов. После того как Анна рассказал Кёрку, что они с Робертом когда-то были любовниками, Кёрк поведал ей о своей первой любви.
Ему, Кёрку, тогда было всего двадцать лет. Он еще пребывал в поре ученичества, когда его послали в одну тропическую республику — исследовать грунтовые воды. Реки той земли околдовали Кёрка. В отличие от Колонии, где холодные смертоносные течения впадали на севере в ледяные моря, реки в этих джунглях кишели мельчайшей жизнью. Даже сны Кёрка в этом климате стали яркими и экзотическими, будто жара разбередила часть сознания, которая прежде дремала.
В тропиках Кёрк и местная девушка, его ассистентка, назначенная ему правительством, вместе проводили в джунглях целые дни и ночи. Когда они стали любовниками — что произошло со временем, — Кёрк сказал девушке, что, едва работа будет закончена, он увезет ее с собой в Колонию, и девушка заживет жизнью, какую и представить себе не может. Она, тихоня, только слушала его речи и смотрела на него своими темными индейскими глазами.
Однажды утром, когда Кёрк и его помощница в чаще джунглей собирали образцы грунтовых вод, из леса выскочили мужчины — человек десять в изодранной форме — и наставили на них автоматы. Двое держали Кёрка на прицеле, остальные схватили его ассистентку и сорвали с нее блузку и брюки. Глаза девушки остекленели, точно у кролика попавшего в ловушку. Солдаты распластали ее нагое тело (мягкое, которое Кёрк целый месяц ласкал каждую ночь) в гнилостной грязи джунглей. Он ничего не мог поделать — только смотреть, как эти люди по очереди насилуют девушку.
Но это был не конец. Четверо солдат держали ее, пока их предводитель, бодрый улыбчивый толстяк, силой раскрыл девушке веки, вылил туда жидкость из зажигалки — и потом картинно поджег. Несколько минут он слушал, как она стонет от боли. Потом вынул из кобуры пистолет с перламутровой рукоятью, наклонился и выстрелил девушке в голову.
Наконец вожак подошел к Кёрку. Дулом пистолета, еще горячим, он ткнул Кёрку в висок.
— Пиф-паф! — засмеялся бандит. Сунул пистолет в кобуру, собрал солдат, и они гуськом ушли в чащу, даже не обернувшись на Кёрка. Тот был, в сущности, цел и невредим, если не считать круглой отметины, оставленной дулом пистолета, — позорного клейма, что исчезло только несколько месяцев спустя.
Анну история Кёрка потрясла. — Какой ужас, — сказала она.
— Я понял тогда, что ад не вечен, — ответил ей Кёрк. Он продолжается лишь полчаса; потом ты должен вернуться и снова оказаться лицом к лицу с миром. В тот день я получил еще один великий урок, — сказал Кёрк. — Даже будь у меня оружие, я бы не стал стрелять в солдат. Я понял тогда, что человек, который не умеет убивать, не умеет любить.
— А сейчас ты бы мог убить? — спросила его Анна. В тот момент, когда мужчина учится любить, он учится убивать, — ответил ей Кёрк.
Анна пригласила Кёрка зайти к ней в лавку. Когда Кёрк пришел, она заперла дверь и повесила в витрине табличку «ЗАКРЫТО». Анна провела Кёрка на второй этаж. На верхней площадке она в первый раз обняла его и поцеловала.
Анна взяла Кёрка за руку и повела в спальню. Пока они раздевались, она внимательно смотрела, как он старается не выказать нетерпения. Когда они легли, Анна подробно изучила крепкое жилистое тело Кёрка, заметила остатки солнца на коже, различимые даже зимой. Анна, в свою очередь, позволила ему изучать ее, обожать ее руками. Она помогла ему войти в нее и ритмично двигалась вместе с ним, пока он не выгнулся и не застонал; в голубых глазах Кёрка была сосредоточенность: он выжимал из себя чистое наслаждение.
Анна выдержала внезапную тяжесть его тела, подождала, пока он вспомнит о ней. Кёрк лег на спину, и Анна провела рукой по его груди и животу.
— Атеперь отдыхай, Мартин Кёрк, — сказала она. — У нас есть целый день.
* * *
Да, Максвелл. Целый день, — повторила Анна. Она закончила. Излагая свою историю, Анна временами теряла контроль над собой, и все тело ее выплескивало печаль и страх до предела. Когда Анна вспоминала о своей любви к Айкену и Кёрку, ее правая рука пряталась глубоко под одеяло, а зеленые глаза вспыхивали.
— Да, Максвелл, — снова сказала Анна, — в этой постели я занималась любовью множество раз. — Она приподнялась на подушках, и я поневоле заметил, как обнажилась ее грудь в вырезе рубашки. — Тогда мне казалось, — продолжала она, — что Кёрк способен полюбить. — Она смотрела на мое отражение в зеркале над кроватью. — Разве это не редкое качество для мужчины?
Я ждал от Анны горечи и злобы после этих слов, и она меня не разочаровала. Зеленые глаза сузились в щелочки.
— Мужчины! Посмотри на себя, Максвелл! Ты ведь хочешь лечь со мной, да? Ты желал бы заняться любовью с умирающей, да? Ну конечно. Я иногда спрашиваю себя: может, любой мужчина — всего лишь семенной мешочек с голосовыми связками?
Анна выплюнула эти слова, потом отвернулась от зеркала и посмотрела на меня в упор. Я не знал, что сказать. Я понимал, что мысли мои, должно быть, видны ей насквозь. Но настроение Анны снова переменилось.
— Это было прекрасно, — сказала она и продолжила: — Роберту сразу не понравился Кёрк; Роберт с самого начала подозревал, что у Кёрка есть темная часть души. А Роберт всегда хорошо разбирался в вопросах тьмы.
Я растерялся:
— Но отравил всех Айкен, а не Кёрк. — Я не понимал, отчего Анна не злится на Айкена.
— Да, конечно. Мы должны были догадаться. Всегда очень трудно понять, что у Роберта на уме. Он словно ветка под водой. Прямая она — или узлом завязана?
Я напрягся. Конечно, сейчас будет взрыв, наделенный на Айкена. Но Анна, похоже, опять не огорчилась и не разозлилась, поэтому я рискнул задать еще один вопрос.
— А какие у Айкена были мотивы, чтобы совершить такую ужасную вещь? — спросил я. — Зачем ему убивать своих друзей?
Анна нахмурилась в зеркало.
— Вы действительно верите в мотивы, причины и следствия? Вы верите, что концы всегда можно связать воедино, не только в книгах и пьесах? — Анна повернулась ко мне, и лицо ее стало очень серьезным. Прекрасные зеленые глаза минуту изучали меня. Потом Анна улыбнулась: — О господи. Видимо, вы и впрямь в это верите. Тогда вам будет интересно то, что городовой Хогг расскажет вам о пленниках.
— Пленниках?
Внезапно она показалась мне бесконечно усталой. Будто съежилась, как всякий больной или умирающий. Анна закрыла глаза, отгораживаясь от меня.
— Боюсь, я больше ничего не могу рассказать, — произнесла она.
Я встал и медленно надел плащ.
Глаза Анны были закрыты, но я видел, как из них тонкими струйками текут слезы. Вопреки тому, что она сама только что сказала, Анна заговорила вновь, медленно и ясно:
— Я думаю, Максвелл, в нас есть лишь некая доза любви. Если мы вовремя встречаем нужного человека, для него нам любви хватает. Боюсь, я растратила свою любовь по мелочам. Я встретила Кёрка, когда было слишком поздно — я уже не могла быть счастлива.
Голос Анны был грустен, но само слово «счастлива» включило в ней новое чувство. Анна открыла глаза, сморгнула слезы и вдруг бурно ожила.
— Ах, как хорошо, — сказала она. — Кстати, Роберт очень неплохо нарисовал мой портрет, правда? Могу ли я рассчитывать, что вы поступите так же, Максвелл? Что вы напишете? Что со мною стоило встречаться? — Анна показалась мне сейчас еще красивее, чем прежде. — Что я — нехорошая женщина? — От этих слов ее лицо внезапно превратилось в воплощенный порок. Она разглядыпала себя в зеркале, поэтому я тоже посмотрел туда и ответил:
— Я сделаю все, что смогу, чтобы рассказать правду.
Злобная маска усмехнулась, на ее месте появилась другая Анна и улыбнулась медленно и великолепно.
— Правду? Говорить правду возможно, лишь когда не слишком много знаешь, — сказала она. И на сей раз — или мне только показалось, — ее слова и выражение лица идеально совпали.
Тут пришла медсестра и прекратила интервью. Я спросил Анну, могу ли я прийти навестить ее еще раз.
— У меня не будет другого раза, Максвелл, неужели вы не понимаете? Моя жизнь кончилась. Я только достигла возраста, когда могла прикоснуться ко второй половине жизни — и жизнь кончилась. Моя жизнь кончилась.
Анна зевнула; она не выглядела несчастной — скорее уставшей. Я спустился по темной лестнице в лавку. Кажется, я начал понимать то, что сказал комиссар Блэр о горожанах: они все — участники смертоносной гонки. Количество слов в этих людях быстро истощалось, сходило на нет — и вместе со словами из людей вытекала жизнь.
Я вышел на улицу и закрыл дверь, оставив позади антикварную лавку, а вместе с ней и резкий запах. Должно быть, в тот вечер я был очень впечатлителен, ибо Парк показался мне огромной черной ямой, на краю которой нетвердо примостился Каррик. Я обогнул бездну и поспешил к безопасности бараков.
В здравости своей комнаты я спросил себя, насколько можно доверять Анне Грубах. Вероятно, факты, ею рассказанные, точны, однако искажены суждения: ее рассудок поврежден, ее сознание пострадало от яда. Да она сказала, что верит в мир, где не важны мотивы, причины и следствия, где правду невозможно сказать, где решение задачи встречается только в книгах и пьесах!
Я не мог с этим согласиться. Я хотел достоверности. А как иначе выжить человеку? И все-таки в моем мозгу то и дело всплывал этот образ: Каррик как некий театр, в который я вошел, не вполне понимая, что делаю. Здесь то ли начинается, то ли уже идет какой-то запутанный спектакль. И я — отчасти его зритель, отчасти актер.
Мне удалось выкинуть эту мысль из головы, и я уже мучился над загадкой, почему Анна не злится на Айкена (прежде ее любовника, ныне — ее убийцу), когда в дверь постучали. Вошел комиссар Блэр с черным кожаным портфелем под мышкой.
— Значит, на вас напала болотная птица. — Комиссар заметил следы от когтей.
Я провел кончиками пальцев по выцарапанным на лбу знакам Брайля и рассказал Блэру, что моя дневная прогулка закончилась схваткой с дикой природой возле дома Свейнстона.
— А как прошел ваш визит к Анне Грубах?
Я вспомнил зеленые глаза, грудь и как изгибалось тело, когда она говорила о своих Любовях.
— Она мне понравилась. Очень необычная женщина.
— Чрезвычайно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Надеюсь, вашему отцу сегодня лучше, — сказал он. Затем по местной связи объявил о посетителях и провел их в холл, где они могли посидеть и подождать.
Пока Роберт и Анна ждали, сторож рассказывал ей о лечебнице и пациентах. Казалось, он лично гордится многими из них. Две сестры, которые тридцать лет били и увечили пожилых родителей; врач из больницы на северных островах, который поменял органы двум пациентам-мужчинам, пересадив одному инфицированный аппендикс, а другому — больное яичко; женщина с опасным раздвоением личности, у которой взаправду обнаружилось два сердца и разный пульс на левом и правом запястьях.
Анне не пришлось по вкусу ни ожидание, ни разговор со сторожем, но она знала, что нужно дождаться надзирателя, чтобы их проводили в палату Александра, ибо коридоры в лечебнице походили на лабиринт, а номеров на дверях не было. Роберт рассказывал, что несколько пациентов однажды ночью, когда не горел свет, умудрились взломать двери палат. Беглецам, обезумевшим окончательно, удалось найти дорогу только в середину темного лабиринта.
Прошло время, сторож ушел, а в холл вошла высокая темноволосая надзирательница. Уголки ее печальных губ были накрашены помадой так, что получалась цветущая улыбка; тени на веках темных глаз тоже загибались кверху. Роберт спросил ее, как себя чувствует его отец; в ответ она улыбнулась (поскольку не улыбаться не могла).
— Вам судить, — сказала она.
Женщина повела их по запутанным коридорам мимо череды дверей, за которыми стонали и всхлипывали. Потом остановилась у одной, ничем не отличавшейся от остальных; повернула ключ в замке и открыла, выпуская затхлость и вонь мочи. Анна и Роберт последний раз вдохнули дезинфицированный воздух коридора и шагнули в палату.
За ними захлопнулась дверь, в замке повернулся ключ, шаги надзирательницы удалились. Александр лежал на боку на узенькой койке, уставившись на них.
— Как ты себя чувствуешь? — нервно спросил Роберт. Анна знала, что его отец не отвечал на такие вопросы, даже когда был здоров. Тело старика показалось ей хрупким, точно бабочкина куколка; было видно, как пульсируют вены. Казалось, совсем скоро его жизнь вырвется наружу, оставив на земле только высохшую оболочку кокона. Но глаза старика еще чем-то горели — чем-то неприятным.
Роберт попытался по-сыновнему положить руку отцу на плечо, но тот отпрянул и ударил Роберта по руке, словно осу отгонял.
— Оставь меня в покое! Я не хочу умирать! — Голос срывался на визг, однако был громок для такого слабого тела. — Не я же один. Это несправедливо! — По протокам его морщин ползли слезы.
Ну успокойся, успокойся. — Роберт пытался пожать сморщенную руку. — Все в порядке.
— Не трогай меня! Не трогай меня! — верещал старик, колотя сына по руке.
Анна, которая все это время молчала, хотела подойти и утешить его; но из-под пелены безумия Александр взглянул с такой злобой, что Роберт поспешил отвести Анну назад. Старик снова заплакал:
Не разрешайте им меня кремировать, — рыдал он. — В печи кишки сморщиваются, и тело садится. Я этого не вынесу!
Анна подумала: это могло бы показаться смехотворным, если бы в глазах старика не было такой боли и отчаяния. Глаза безумца посмотрели прямо на нее:
— Мы их всех убьем. Он тебе говорил? — Старик торжествовал, несмотря на слезы, струившиеся по щекам. — Что думаешь, а? Всех до единого!
Он продолжал хвастаться и злорадствовать — малоприятное зрелище. Вдруг лицо старика по-детски сморщилось, и он зарыдал:
— Это несправедливо! Несправедливо!
Некоторое время Александр громко всхлипывал, думая о какой-то несправедливости. Казалось, старик забыл, что в его комнате посетители. Он отвернулся и скрючился, как младенец в утробе. Лежит и ждет, подумала Анна, перерождения в эту стену пустоты.
Резко постучали в дверь, и в замке повернулся ключ. В палату заглянула улыбчивая надзирательница:
— Вы хотите еще побыть с ним?
Кажется, едва Роберт ее увидел, ему полегчало, и он покачал головой.
— Отец, — сказал он. — Нам пора. Я скоро снова приеду к тебе.
Седые космы на подушке не шелохнулись.
— До свидания, — сказала Анна.
Спина старика немножко напряглась — и все. То был конец визита. Анна с радостью шагнула из палаты в коридор. Но когда надзирательница заперла дверь, Анна строго сказала:
— В палате жуткий запах. Неужели с этим ничего нельзя поделать?
— Запах? Я не заметила никакого запаха. — Нарисованная улыбка надзирательницы вела битву с печальным контуром ее губ.
Женщина вела Роберта и Анну путаными коридорами, вниз и вверх по пролетам одинаковых лестниц — пока они вдруг снова не оказались в холле. Роберт и Анна вышли на улицу, на свежий воздух; здесь снова шел сильный ливень.
Они попрощались с приветливым сторожем и пошли туда, где их ждало такси. Роберт стал извиняться:
— Это был не лучший его день.
Они уже почти дошли до такси, и Анна чувствовала, что надо как-нибудь утешить Роберта. Ей хотелось взять его за руку, сжать ее, но она не смогла.
— Бедный Роберт, — только и сказала она.
Таксист курил и читал газету. Когда Роберт и Анна сели в машину, водитель повернулся и закрыл окошко между кабиной и салоном; на пути в лечебницу оно было приоткрыто. Таксист резко им хлопнул, будто сумасшествие, которое видели пассажиры, могло оказаться заразным.
Обратная дорога в Столицу прошла в молчании, такси утишало дорогу, точно бальзам. Анна и Роберт добрались до Восточного вокзала как раз к нужному поезду и совсем скоро были уже на пути к Каррику. Анна села у окна, лицом по ходу, и смотрела, как паровоз движется вперед, будто огромная игла зашивает рану на теле земли. Когда поезд начал карабкаться в горы, пейзаж размыло туманом. Роберт дремал; Анна в полном изнеможении мечтала заснуть, чтобы сон стер сознание, как туман стер окрестные холмы. И в конце концов она уснула, хотя все время просыпалась. Она жалела, что сейчас не дома, в постели, а на этом неудобном сиденье. Всякий раз, когда Анна открывала глаза, холмы оставались невидимыми, а ее воспоминания — ясными и реальными, как всегда.
Не прошло и года после этой поездки, как в Каррике появился Мартин Кёрк из Колонии. В первый вечер, когда Анна и Роберт познакомились с ним в «Олене», она следила за каждым его движением. Она чувствовала, что нравится Керку; ей же нравилось, как его колониальный акцент преображает слова, лишая их грубости и даже делая менее невыносимыми вещи, которые этими словами называются.
Через несколько дней Анна снова встретила Кёрка вечером в «Олене»; на этот раз они были наедине. Они проговорили много часов. После того как Анна рассказал Кёрку, что они с Робертом когда-то были любовниками, Кёрк поведал ей о своей первой любви.
Ему, Кёрку, тогда было всего двадцать лет. Он еще пребывал в поре ученичества, когда его послали в одну тропическую республику — исследовать грунтовые воды. Реки той земли околдовали Кёрка. В отличие от Колонии, где холодные смертоносные течения впадали на севере в ледяные моря, реки в этих джунглях кишели мельчайшей жизнью. Даже сны Кёрка в этом климате стали яркими и экзотическими, будто жара разбередила часть сознания, которая прежде дремала.
В тропиках Кёрк и местная девушка, его ассистентка, назначенная ему правительством, вместе проводили в джунглях целые дни и ночи. Когда они стали любовниками — что произошло со временем, — Кёрк сказал девушке, что, едва работа будет закончена, он увезет ее с собой в Колонию, и девушка заживет жизнью, какую и представить себе не может. Она, тихоня, только слушала его речи и смотрела на него своими темными индейскими глазами.
Однажды утром, когда Кёрк и его помощница в чаще джунглей собирали образцы грунтовых вод, из леса выскочили мужчины — человек десять в изодранной форме — и наставили на них автоматы. Двое держали Кёрка на прицеле, остальные схватили его ассистентку и сорвали с нее блузку и брюки. Глаза девушки остекленели, точно у кролика попавшего в ловушку. Солдаты распластали ее нагое тело (мягкое, которое Кёрк целый месяц ласкал каждую ночь) в гнилостной грязи джунглей. Он ничего не мог поделать — только смотреть, как эти люди по очереди насилуют девушку.
Но это был не конец. Четверо солдат держали ее, пока их предводитель, бодрый улыбчивый толстяк, силой раскрыл девушке веки, вылил туда жидкость из зажигалки — и потом картинно поджег. Несколько минут он слушал, как она стонет от боли. Потом вынул из кобуры пистолет с перламутровой рукоятью, наклонился и выстрелил девушке в голову.
Наконец вожак подошел к Кёрку. Дулом пистолета, еще горячим, он ткнул Кёрку в висок.
— Пиф-паф! — засмеялся бандит. Сунул пистолет в кобуру, собрал солдат, и они гуськом ушли в чащу, даже не обернувшись на Кёрка. Тот был, в сущности, цел и невредим, если не считать круглой отметины, оставленной дулом пистолета, — позорного клейма, что исчезло только несколько месяцев спустя.
Анну история Кёрка потрясла. — Какой ужас, — сказала она.
— Я понял тогда, что ад не вечен, — ответил ей Кёрк. Он продолжается лишь полчаса; потом ты должен вернуться и снова оказаться лицом к лицу с миром. В тот день я получил еще один великий урок, — сказал Кёрк. — Даже будь у меня оружие, я бы не стал стрелять в солдат. Я понял тогда, что человек, который не умеет убивать, не умеет любить.
— А сейчас ты бы мог убить? — спросила его Анна. В тот момент, когда мужчина учится любить, он учится убивать, — ответил ей Кёрк.
Анна пригласила Кёрка зайти к ней в лавку. Когда Кёрк пришел, она заперла дверь и повесила в витрине табличку «ЗАКРЫТО». Анна провела Кёрка на второй этаж. На верхней площадке она в первый раз обняла его и поцеловала.
Анна взяла Кёрка за руку и повела в спальню. Пока они раздевались, она внимательно смотрела, как он старается не выказать нетерпения. Когда они легли, Анна подробно изучила крепкое жилистое тело Кёрка, заметила остатки солнца на коже, различимые даже зимой. Анна, в свою очередь, позволила ему изучать ее, обожать ее руками. Она помогла ему войти в нее и ритмично двигалась вместе с ним, пока он не выгнулся и не застонал; в голубых глазах Кёрка была сосредоточенность: он выжимал из себя чистое наслаждение.
Анна выдержала внезапную тяжесть его тела, подождала, пока он вспомнит о ней. Кёрк лег на спину, и Анна провела рукой по его груди и животу.
— Атеперь отдыхай, Мартин Кёрк, — сказала она. — У нас есть целый день.
* * *
Да, Максвелл. Целый день, — повторила Анна. Она закончила. Излагая свою историю, Анна временами теряла контроль над собой, и все тело ее выплескивало печаль и страх до предела. Когда Анна вспоминала о своей любви к Айкену и Кёрку, ее правая рука пряталась глубоко под одеяло, а зеленые глаза вспыхивали.
— Да, Максвелл, — снова сказала Анна, — в этой постели я занималась любовью множество раз. — Она приподнялась на подушках, и я поневоле заметил, как обнажилась ее грудь в вырезе рубашки. — Тогда мне казалось, — продолжала она, — что Кёрк способен полюбить. — Она смотрела на мое отражение в зеркале над кроватью. — Разве это не редкое качество для мужчины?
Я ждал от Анны горечи и злобы после этих слов, и она меня не разочаровала. Зеленые глаза сузились в щелочки.
— Мужчины! Посмотри на себя, Максвелл! Ты ведь хочешь лечь со мной, да? Ты желал бы заняться любовью с умирающей, да? Ну конечно. Я иногда спрашиваю себя: может, любой мужчина — всего лишь семенной мешочек с голосовыми связками?
Анна выплюнула эти слова, потом отвернулась от зеркала и посмотрела на меня в упор. Я не знал, что сказать. Я понимал, что мысли мои, должно быть, видны ей насквозь. Но настроение Анны снова переменилось.
— Это было прекрасно, — сказала она и продолжила: — Роберту сразу не понравился Кёрк; Роберт с самого начала подозревал, что у Кёрка есть темная часть души. А Роберт всегда хорошо разбирался в вопросах тьмы.
Я растерялся:
— Но отравил всех Айкен, а не Кёрк. — Я не понимал, отчего Анна не злится на Айкена.
— Да, конечно. Мы должны были догадаться. Всегда очень трудно понять, что у Роберта на уме. Он словно ветка под водой. Прямая она — или узлом завязана?
Я напрягся. Конечно, сейчас будет взрыв, наделенный на Айкена. Но Анна, похоже, опять не огорчилась и не разозлилась, поэтому я рискнул задать еще один вопрос.
— А какие у Айкена были мотивы, чтобы совершить такую ужасную вещь? — спросил я. — Зачем ему убивать своих друзей?
Анна нахмурилась в зеркало.
— Вы действительно верите в мотивы, причины и следствия? Вы верите, что концы всегда можно связать воедино, не только в книгах и пьесах? — Анна повернулась ко мне, и лицо ее стало очень серьезным. Прекрасные зеленые глаза минуту изучали меня. Потом Анна улыбнулась: — О господи. Видимо, вы и впрямь в это верите. Тогда вам будет интересно то, что городовой Хогг расскажет вам о пленниках.
— Пленниках?
Внезапно она показалась мне бесконечно усталой. Будто съежилась, как всякий больной или умирающий. Анна закрыла глаза, отгораживаясь от меня.
— Боюсь, я больше ничего не могу рассказать, — произнесла она.
Я встал и медленно надел плащ.
Глаза Анны были закрыты, но я видел, как из них тонкими струйками текут слезы. Вопреки тому, что она сама только что сказала, Анна заговорила вновь, медленно и ясно:
— Я думаю, Максвелл, в нас есть лишь некая доза любви. Если мы вовремя встречаем нужного человека, для него нам любви хватает. Боюсь, я растратила свою любовь по мелочам. Я встретила Кёрка, когда было слишком поздно — я уже не могла быть счастлива.
Голос Анны был грустен, но само слово «счастлива» включило в ней новое чувство. Анна открыла глаза, сморгнула слезы и вдруг бурно ожила.
— Ах, как хорошо, — сказала она. — Кстати, Роберт очень неплохо нарисовал мой портрет, правда? Могу ли я рассчитывать, что вы поступите так же, Максвелл? Что вы напишете? Что со мною стоило встречаться? — Анна показалась мне сейчас еще красивее, чем прежде. — Что я — нехорошая женщина? — От этих слов ее лицо внезапно превратилось в воплощенный порок. Она разглядыпала себя в зеркале, поэтому я тоже посмотрел туда и ответил:
— Я сделаю все, что смогу, чтобы рассказать правду.
Злобная маска усмехнулась, на ее месте появилась другая Анна и улыбнулась медленно и великолепно.
— Правду? Говорить правду возможно, лишь когда не слишком много знаешь, — сказала она. И на сей раз — или мне только показалось, — ее слова и выражение лица идеально совпали.
Тут пришла медсестра и прекратила интервью. Я спросил Анну, могу ли я прийти навестить ее еще раз.
— У меня не будет другого раза, Максвелл, неужели вы не понимаете? Моя жизнь кончилась. Я только достигла возраста, когда могла прикоснуться ко второй половине жизни — и жизнь кончилась. Моя жизнь кончилась.
Анна зевнула; она не выглядела несчастной — скорее уставшей. Я спустился по темной лестнице в лавку. Кажется, я начал понимать то, что сказал комиссар Блэр о горожанах: они все — участники смертоносной гонки. Количество слов в этих людях быстро истощалось, сходило на нет — и вместе со словами из людей вытекала жизнь.
Я вышел на улицу и закрыл дверь, оставив позади антикварную лавку, а вместе с ней и резкий запах. Должно быть, в тот вечер я был очень впечатлителен, ибо Парк показался мне огромной черной ямой, на краю которой нетвердо примостился Каррик. Я обогнул бездну и поспешил к безопасности бараков.
В здравости своей комнаты я спросил себя, насколько можно доверять Анне Грубах. Вероятно, факты, ею рассказанные, точны, однако искажены суждения: ее рассудок поврежден, ее сознание пострадало от яда. Да она сказала, что верит в мир, где не важны мотивы, причины и следствия, где правду невозможно сказать, где решение задачи встречается только в книгах и пьесах!
Я не мог с этим согласиться. Я хотел достоверности. А как иначе выжить человеку? И все-таки в моем мозгу то и дело всплывал этот образ: Каррик как некий театр, в который я вошел, не вполне понимая, что делаю. Здесь то ли начинается, то ли уже идет какой-то запутанный спектакль. И я — отчасти его зритель, отчасти актер.
Мне удалось выкинуть эту мысль из головы, и я уже мучился над загадкой, почему Анна не злится на Айкена (прежде ее любовника, ныне — ее убийцу), когда в дверь постучали. Вошел комиссар Блэр с черным кожаным портфелем под мышкой.
— Значит, на вас напала болотная птица. — Комиссар заметил следы от когтей.
Я провел кончиками пальцев по выцарапанным на лбу знакам Брайля и рассказал Блэру, что моя дневная прогулка закончилась схваткой с дикой природой возле дома Свейнстона.
— А как прошел ваш визит к Анне Грубах?
Я вспомнил зеленые глаза, грудь и как изгибалось тело, когда она говорила о своих Любовях.
— Она мне понравилась. Очень необычная женщина.
— Чрезвычайно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21