Волки и лисицы – эти мои. А марала не надо трогать.
Улпан без слов, одними глазами спрашивала Туркмен-Мусрепа: «Это правда? Этому можно верить?» Обрадовался и Артыкбай:
– О, Улпанжан!.. Хорошо, что есть Мусреп – и он думает так же, как ты. Весь наш аул зовет марала – марал Улпанжан. Его не только не трогают, его все берегут.
Мусреп-охотник торжественно пообещал:
– Я тоже не трону, я тоже… Если в другой раз взгляну на твоего марала, как на дичь, не увидеть мне больше моего сына, который лежит дома в люльке!
Улпан предупредила его:
– Агай, еще есть самка с двумя маралятами, живет возле Тузды-коля Тузды – коль – соленое озеро.
… Их тоже нельзя… Смотри…
Есеней поначалу был доволен тем, какой оборот принял разговор за дастарханом. Полный особого значения… А потом? И всему виной Туркмен-Мусреп! Хвалил бы красоту марала, сравнивая ее с красотой девушки, а красоту девушки – с красотой и благородством марала. А он?.. «Жаль натравливать собак… не терзать в кровь… добивать…» Все понимает, а нарочно – в сторону, будто речь просто об охоте… Ведь и сама Улпан, кажется, была не прочь – поддержать разговор… А оба Мусрепа – один из хитрости, другой от глупости – завели разговор в непроходимые дебри. Сам-то он тоже… Не вмешался! А какие удобные были повороты… Когда Улпан сказала, что косяк лошадей, приобретенный целиком, не приносил добра их семье, надо было ответить: одна и та же беда не повторяется дважды, если есть сильная рука, которая в состоянии любую беду отвести. Ну ладно… Не последний раз они в юрте Артыкбай-батыра, не последний раз разливает Улпан чай. А когда он прикажет привезти им кумыса, она сядет у резной чаши с ложкой в руке. Он будет десять дней думать, а придумает такое, чтобы в разговор никто, кроме Улпан, не мог вмешаться. Он заставит ее то засмеяться, то задуматься, а то как стрелой поразит, то в жар ее бросит то в трепет…
7
Десять дней прошло, а так ничего Есеней и не придумал, что бросило бы Улпан то в жар, то в трепет. В доме у Артыкбая он бывал, два раза возил старика на охоту, усадив его в сани. Артыкбай не выпускал лука из рук, но ни один волк им не попался. Ни с чем возвращались домой.
Есеней заезжал к ним, молча сидел за дастарханом. Улпан, казалось, привыкла к новым соседям. Она откровенно посмеивалась над болтовней Мусрепа-охотника – причем не над его словами и шутками, довольно неуклюжими, а над ним самим. По-иному слушает она Туркмена-Мусрепа, но тот собрался уезжать, а с его отъездом становище Есенея как бы онемеет.
Но почему, размышлял Есеней, почему он должен казаться каким-то другим, а не тем, что он есть? Нет, Есеней может оставаться только Есенеем! Как бы он выглядел, если бы стал бы многоречивым, сверх меры внимательным, нежным… Ничего, кроме насмешек, это не вызвало бы.
Есеней позвал к себе Туркмена-Мусрепа, который с утра занимался сборами в дорогу.
– Я думал – мы эту зиму проведем с тобой вместе… А ты почему-то не соглашаешься, старый холостяк! Что-то тебя свое на уме, но я допытываться не стану. Прошу, исполни напоследок одно поручение. Для этого надо остаться на один день.
– Ладно, Есеке, останусь.
– Не спрашиваешь – зачем?
– Ты сам скажешь…
– Скажу… Раз уж ты согласился, поезжай к Артыкбаю. Как мой сват. Ну, чего ты испугался? Скажешь, как оно есть… Скажешь, Улпан приглянулась Есенею. А что? И постарше меня старики берут себе в токал Токал – младшая жена.
молодых девушек. А я, как и ты, старый холостяк. Только ты никогда не женился, а я, имея жену, почти десять лет один. Мне шестидесяти нет, ты сам знаешь. Ты сочинил кюй – «Алгашкым» – про первую любовь. Бывает – первая, а Улпан станет моей лебединой песней. Если потребуется, и с ней самой поговори. Ты в разговорах с девушками, с женщинами неотразим. Докажи это еще раз – для меня.
Для Мусрепа в его просьбе ничего неожиданного не было, правда, он думал, что Есеней сам займется своими делами, но, видно, побоялся отказа.
– Ладно, съезжу, раз просишь, – сказал Мусреп.
– Ты не просто съезди. Съезди так, чтобы привезти согласие. Думай не только обо мне: разве ты хочешь, чтобы навсегда опустела белая юрта, главная юрта рода сибанов?
Из всего сказанного им эти слова произвели на Мусрепа самое сильное действие. Что сибаны без Есенея?.. Десять не очень значительных аулов, рассыпанных по опушкам лесов. Есеней сделал их род влиятельным, с ним нельзя не считаться при решении степных дел. А сам он остался без наследников. Кто из родни сможет заменить его? Никто… Нет такого человека ни в одном из их аулов. И Есеней это понимает. Жалко его… И надо помочь… Но жалко Мусрепу и Улпан. Лучше выбрал бы Есеней себе другую девушку. Хотя… А той каково пришлось бы? И ее было бы жалко… Ну, шайтан! Ну почему во всех сибанских аулах нет ни одной вдовы, достойной Есенея, ни в одном ауле из десяти!
Обо всем этом Мусреп думал, уже сидя в седле, по дороге к Артыкбаю, и – жалея Есенея, жалея Улпан, жалея себя, – он слез с коня и вошел в юрту.
Улпан дома не было, и от души у Мусрепа отлегло. Значит, можно говорить о деле, не глядя в ее прекрасные, как у марала, глаза. Чтобы не тянуть время, он сразу передал слова Есенея, ничего не приукрасив и не изменив. Артыкбай, насупившись, слушал его молча, а мать, Несибели, не могла сдержаться, зарыдала и выскочила из юрты.
– Вот зачем я приехал сегодня к вам, Артеке, – закончил Мусреп. – Вам я сказал все, а ваш ответ я должен сегодня же отвезти Есенею.
Артыкбай лежал не шевелясь, как в самые тяжелые дни своей болезни – в госпитале в Стапе.
– Какой может быть ответ, Мусреп, – заговорил он, наконец. – Разве Есеней от своего отступится? Ты его знаешь не хуже, а лучше меня. Если я скажу – нет, оставит он нас в покое? Хорошо еще – он послал тебя, предупредить.
– Я могу передать, что вы согласны?
– Разве беркут спрашивает у лисы согласия, когда падает на нее с неба?
– Что же ответить Есенею? Артыкбай снова помолчал.
– Сделаем так… – решил он и, видно, нелегко далось ему решение. – Пусть Улпан – сама… Передай Есенею, пусть он сам поговорит с Улпан. Если она попросит у нас благословения, за этим дело не станет. Не трудно благословить…
Можно было бы ехать, но Мусреп ждал – не скажет ли старик еще что-нибудь. Мать плачет. Отец тоже против. Если сказать об этом Есенею, откажется ли он от своего? Нет, не откажется. А если и сама девушка ответит: нет, ни за что. Он все равно своего добьется, и только печальнее будет ее судьба…
Он ждал – и не напрасно, Артыкбай добавил:
– Мусреп, мы с тобой первый раз встретились больше двадцати лет назад. В бою я знал, если рядом Мусреп, с этой стороны я защищен… Я прошу, ты сам тоже поговори с дочкой. Помоги ей… Твой совет будет искренним, я знаю. Сегодня же поговори. Твой тезка, этот болтун, приехал к нам спозаранку и увез Улпан на охоту, за лисицами. Они собирались на озеро Тузды-коль. Как выйдешь из юрты – прямо езжай.
Он не торопился. Он ехал шагом. Мало хорошего – быть сватом, когда одни слезы вокруг, и это вовсе не слезы радости. А как говорить с Есенеем? Он непроницаем для двух вещей: от пули – заговорен, а слова, идущие против его намерений, не достигают его слуха. Сегодня утром он сказал: «Твой кюй „Алгашкым“ про первую любовь, а Улпан станет моей последней песней».
А у нее с утра было приподнятое настроение. Небольшой косяк их лошадей присоединили к табунам Садыра, и теперь не было повода часто ездить в степь. Да и после неудавшейся попытки похищения отец и мать неохотно отпускали ее. Хорошо, что заехал Мусреп-охотник и позвал ее на лис.
День наступил ясный, солнечный. Голубое небо огромным шатром накрывало землю, а тучи, устлавшие землю снежным покровом, разошлись. Обсыпанные снегом, стояли березы, словно молодые замужние женщины в белых платьях. Из-под ракитника, тоже белого, неожиданно вспорхнула белая куропатка, подняв белую, сверкающую на солнце пыль – и оголились, зачернели тонкие ветки.
Улпан была дочерью этой степи, и она тонко чувствовала не только смену четырех времен года, но и каждый оттенок, ранней, скажем, осени и поздней, когда на смену слякоти приходит пушистая белизна снежного покрова. Она радовалась поездке, хоть ее спутником и был Мусреп-охотник, который ничего, кроме насмешек, у нее не вызывал.
Поначалу и ее охватил охотничий азарт – беркут легко переламывал хребет лисам, попадающимся на пути, а попадалось их много. Но вскоре охота наскучила Улпан. Охота с беркутом на лисицу – не такое уж веселое занятие. Нет бешеной скачки, нет погони… Только следи и жди.
Улпан приходилось сдерживать нетерпение и своего нового коня – гнедого, Музбел-торы. Она хорошо понимала его состояние. Его достоинство вроде бы унижало, что в седле какая-то девчонка, не составляет четверти веса настоящего хозяина – Есенея. Он бы ей показал, как нужно скакать, если бы не железные удила… И рука, правда, у нее крепкая… Не то помчался бы, и мчался бы до тех пор, пока она не разодрала бы одежду в клочья!
С удивлением посматривала Улпан и на Мусрепа-охотника. Знала, что он – чудак, но не в такой же мере!
Вот он забрал беркута и наклонился над мертвой лисой.
– Ты что это, рыжая собака, шлюха, лапы – в черных чулках. Думала улизнуть от меня? Смотри-ка, начала путаться, еще не достигнув положенного возраста! Бесстыжая… А твоя мать была еще более бесстыжая, чем ты.
У казахов собаки считаются взрослыми, когда им исполнится девять месяцев. Охотник стыдил лису – молодую – за то, что она два раза увернулась от когтей беркута, падавшего сверху.
В другой раз он принялся ругать беркута:
– Ты что, лисицу в первый раз видишь? Сколько тебя учить: если хвост трубой, значит, это самка. Хватай ее ближе к голове. Схватишь у хвоста – всю голову тебе обгадит. Будешь сидеть целый месяц дома, опустив клюв, будто родного отца потерял… Улпан, дочка, возьми эту от меня в подарок…
А одну лисицу – старую, у нее местами поблескивали седые волоски, Мусреп-охотник ругал, словно жену:
– Ах ты, старая плутовка в грязных желтых штанах! Чего ломалась? Попалась на глаза старому Мусрепу, сразу ложись, а не виляй, не прыгай…
Улпан надоело его слушать, надоело плестись в стороне, еле сдерживая нетерпеливого гнедого, и она обратилась к охотнику:
– Я хотела по пути проведать своего марала…
– Езжай, езжай, дочка, – согласился он.
Немного в стороне Улпан обнаружила следы марала и поехала за ним, но тут издалека увидела Туркмен-Мусрепа, он приподнимался на стременах, кого-то высматривая.
Ехал неторопливой рысью, и рядом бежали обе его борзые. Да, это он, его черная смушковая шапка, его доха из жеребковой шкуры, и лошадь его – рыжая, немного пританцовывает, когда идет рысью.
Улпан обрадовалась встрече. Вот с кем она всегда чувствует себя свободно, хоть этот Мусреп, кажется, и не скрывает особенно, что неравнодушен к ней… Но опасности в нем Улпан для себя не чувствует. Откуда-то она знает – Туркмен-Мусреп никогда не признается ей, не откроется. Тут не возраст его помеха, да и других препятствий тоже, пожалуй, нет. Наверное, так бы относился к ней старший брат, если б он у нее был. И она так бы относилась к старшему брату.
Она дала волю гнедому, и конь быстро донес ее до неглубокого лога, в который съехал Туркмен-Мусреп.
– Агай, – спросила она, осадив возле него Музбел-торы, – вы на волков? Тогда почему так поздно выехали? Проспали, наверное?
Любуясь девушкой, он ответил:
– Я не с волком, я с тобой хотел встретиться, Улпанжан… Чтобы попрощаться. Завтра я собираюсь домой.
– А разве ваш дом не здесь? Вы покидаете нас?
– Кто сказал – покидаете? Разве в силах кто-нибудь тебя покинуть? Скоро я вернусь.
– Если вам надо, езжайте, – согласилась она. – Но сегодня вы будете нашим гостем. Я нарезала целую охапку курая, чтобы вы могли сделать певучую сыбызгы…
У Мусрепа не хватало духу – сразу начать разговор, ради которого он ее и разыскивал. Поэтому он охотно согласился:
– Сыбызгы? Конечно, сделаю и заставлю ее петь.
– Но это будет вечером… А сейчас… Может, поищем волка?
Мусреп не собирался сегодня охотиться – борзые просто увязались за ним, когда увидели, что он садится на коня. Но он был готов исполнить любую просьбу Улпан.
– Давай поищем, – согласился он. – А ты не боишься волков?
– Вы же рядом будете…
– Не совсем рядом… Но смотри – чтобы ты слушалась каждого моего слова!
– Без вашего приказа я шагу не ступлю. Я ваша рабыня, агай, меченная вашим клеймом!
Мусреп спрыгнул и потуже затянул подпругу на гнедом, а удлиняя стремя, нечаянно коснулся девичьей ноги. Нога была теплая, и Мусреп вздрогнул, словно обжегся, и отдернул руку.
Рядом с ними на снегу протянулась цепочка маральих следов, и Улпан – в благодарность за то, что Мусреп согласился взять ее с собой на охоту, великодушно предложила:
– Агай… Хотите вблизи посмотреть моего марала?
– Если покажешь…
До этого они ехали рядом, стремя в стремя, а теперь Улпан опередила своего спутника и принялась громко звать, как зовут в ауле коз:
– Шоге!.. Шоге!
Марал услышал знакомый голос, выскочил из зарослей ракитника, сделал несколько больших прыжков, замер на поляне. Точеные желтоватые рога блестели на солнце, как золотые кинжалы – потому-то, наверное, Мусреп-охотник, и назвал его белым маралом с золотыми рогами. Но к зиме он оброс темноватой шерстью, приобрел серебристо-серую масть, только лоб стал белее, не зря говорил о белом лбе Есеней тогда, в юрте Артыкбая.
Марал безбоязненно появился на зов Улпан, но теперь встревожился. Неужели она тоже стала ездить с собаками?.. И мужчина рядом с ней, а от мужчины всегда опасность… Мужчины – враги! И собаки – враги.
– Шоге! Шоге! Шоге!
Но, раз она появилась не одна, марал не расположен был ласкаться к Улпан, показывать перед ней свою удаль, в три прыжка пересекая поляну… Если хочет встречаться с ним, пускай никого не берет с собой. Он подпрыгнул, повернулся, не касаясь ногами земли, и снова исчез в зарослях.
Барс и Садак не обратили на него внимания. Они были с малых лет натасканы на волков. А это? Какой-то козел, каких и в ауле вполне достаточно…
Мусрепу красавец-марал понравился, понравилось и то, с каким доверием он относится к Улпан, и, предвидя, о чем ему предстоит с ней говорить, Мусреп несколько преувеличенно принялся высказывать свой восторг:
– Ни одного изъяна! – воскликнул он. – А мы вместо того, чтобы любоваться его красотой, натравливаем на него собак, хотим наполнить его мясом свой казан, как будто мало для этого овец или откормленных на забой лошадей!
Они поехали дальше, и некоторое время желто-пегие безразлично трусили впереди, носом – к земле, поднимали головы, принюхиваясь к дальним запахам… Но внезапно оба пса одновременно замерли, оглянулись на хозяина и дружно кинулись навстречу ветру.
Мусреп давал последние наставления девушке:
– Улпанжан, собаки сейчас откуда-нибудь выгонят волка. Ты не упускай ту, которая за ним погонится. Ближе, чем на полверсты, не подъезжай. Если волк свернет к лесу или к озеру, путь не пересекай. Собаки все сделают сами. Скачка продлится верст десять, потом волк постарается укрыться в лесу. Но в эго время с другой стороны появлюсь я… Ты все поняла?
– Чего же тут не понять?..
Они скакали рядом, не выпуская из вида собак, постепенно отдаляясь от густого леса на противоположную сторону низины, заросшей тальником и ракитником.
– Агай! – возбужденно крикнула она. – Одна из собак остановилась!
– Ты, Улпан, лети следом, не отставай от того, что бежит вдали, один… Это – Барс.
Улпан хлестнула гнедого, и Мусреп остался позади. То, что ему хорошо было известно и множество раз повторялось в его жизни, было в новинку Улпан – ей не с кем было ездить, да и не дело девушек – охота на волка. И сейчас она мчалась, не выпускала из вида Барса, прижавшись к гриве коня, будто вот так – в седле, в неудержимой скачке, и появилась на свет.
Все шло по заведенному порядку.
Садак – на запах – пошел вбок по направлению к волку, Мусреп – за Садаком. По его поведению – Улпан не поняла бы, но Мусреп догадался: Садак не был так напряжен, как в прошлый раз, когда им попался матерый, он бежал как-то немного расслабленно, что ли, немного небрежно. Наверное, собаки подняли волчицу. А сука есть сука… Будет бежать куда глаза глядят… Барсу немало придется попетлять, но уйти – не позволит! Садак, конечно, чует и Улпан с ее конем, и Барса… А волчица! В середине зимы ее запах он различил бы с расстояния дневного перехода. Встретился бы с ней в такую пору, он скорей всего и не подумал бы ее разорвать, у него другое было бы на уме…
А Улпан уже давно шла за Барсом, и расстояние между ними и волчицей сократилось, но все же еще далековато до того, чтобы ее настичь. А равнина словно была создана для такой скачки, когда первый снег не закрывал коню и бабки, не мешал бежать ни волку, ни собаке. Если бы Улпан отпустила повод, Музбел-торы догнал бы волчицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Улпан без слов, одними глазами спрашивала Туркмен-Мусрепа: «Это правда? Этому можно верить?» Обрадовался и Артыкбай:
– О, Улпанжан!.. Хорошо, что есть Мусреп – и он думает так же, как ты. Весь наш аул зовет марала – марал Улпанжан. Его не только не трогают, его все берегут.
Мусреп-охотник торжественно пообещал:
– Я тоже не трону, я тоже… Если в другой раз взгляну на твоего марала, как на дичь, не увидеть мне больше моего сына, который лежит дома в люльке!
Улпан предупредила его:
– Агай, еще есть самка с двумя маралятами, живет возле Тузды-коля Тузды – коль – соленое озеро.
… Их тоже нельзя… Смотри…
Есеней поначалу был доволен тем, какой оборот принял разговор за дастарханом. Полный особого значения… А потом? И всему виной Туркмен-Мусреп! Хвалил бы красоту марала, сравнивая ее с красотой девушки, а красоту девушки – с красотой и благородством марала. А он?.. «Жаль натравливать собак… не терзать в кровь… добивать…» Все понимает, а нарочно – в сторону, будто речь просто об охоте… Ведь и сама Улпан, кажется, была не прочь – поддержать разговор… А оба Мусрепа – один из хитрости, другой от глупости – завели разговор в непроходимые дебри. Сам-то он тоже… Не вмешался! А какие удобные были повороты… Когда Улпан сказала, что косяк лошадей, приобретенный целиком, не приносил добра их семье, надо было ответить: одна и та же беда не повторяется дважды, если есть сильная рука, которая в состоянии любую беду отвести. Ну ладно… Не последний раз они в юрте Артыкбай-батыра, не последний раз разливает Улпан чай. А когда он прикажет привезти им кумыса, она сядет у резной чаши с ложкой в руке. Он будет десять дней думать, а придумает такое, чтобы в разговор никто, кроме Улпан, не мог вмешаться. Он заставит ее то засмеяться, то задуматься, а то как стрелой поразит, то в жар ее бросит то в трепет…
7
Десять дней прошло, а так ничего Есеней и не придумал, что бросило бы Улпан то в жар, то в трепет. В доме у Артыкбая он бывал, два раза возил старика на охоту, усадив его в сани. Артыкбай не выпускал лука из рук, но ни один волк им не попался. Ни с чем возвращались домой.
Есеней заезжал к ним, молча сидел за дастарханом. Улпан, казалось, привыкла к новым соседям. Она откровенно посмеивалась над болтовней Мусрепа-охотника – причем не над его словами и шутками, довольно неуклюжими, а над ним самим. По-иному слушает она Туркмена-Мусрепа, но тот собрался уезжать, а с его отъездом становище Есенея как бы онемеет.
Но почему, размышлял Есеней, почему он должен казаться каким-то другим, а не тем, что он есть? Нет, Есеней может оставаться только Есенеем! Как бы он выглядел, если бы стал бы многоречивым, сверх меры внимательным, нежным… Ничего, кроме насмешек, это не вызвало бы.
Есеней позвал к себе Туркмена-Мусрепа, который с утра занимался сборами в дорогу.
– Я думал – мы эту зиму проведем с тобой вместе… А ты почему-то не соглашаешься, старый холостяк! Что-то тебя свое на уме, но я допытываться не стану. Прошу, исполни напоследок одно поручение. Для этого надо остаться на один день.
– Ладно, Есеке, останусь.
– Не спрашиваешь – зачем?
– Ты сам скажешь…
– Скажу… Раз уж ты согласился, поезжай к Артыкбаю. Как мой сват. Ну, чего ты испугался? Скажешь, как оно есть… Скажешь, Улпан приглянулась Есенею. А что? И постарше меня старики берут себе в токал Токал – младшая жена.
молодых девушек. А я, как и ты, старый холостяк. Только ты никогда не женился, а я, имея жену, почти десять лет один. Мне шестидесяти нет, ты сам знаешь. Ты сочинил кюй – «Алгашкым» – про первую любовь. Бывает – первая, а Улпан станет моей лебединой песней. Если потребуется, и с ней самой поговори. Ты в разговорах с девушками, с женщинами неотразим. Докажи это еще раз – для меня.
Для Мусрепа в его просьбе ничего неожиданного не было, правда, он думал, что Есеней сам займется своими делами, но, видно, побоялся отказа.
– Ладно, съезжу, раз просишь, – сказал Мусреп.
– Ты не просто съезди. Съезди так, чтобы привезти согласие. Думай не только обо мне: разве ты хочешь, чтобы навсегда опустела белая юрта, главная юрта рода сибанов?
Из всего сказанного им эти слова произвели на Мусрепа самое сильное действие. Что сибаны без Есенея?.. Десять не очень значительных аулов, рассыпанных по опушкам лесов. Есеней сделал их род влиятельным, с ним нельзя не считаться при решении степных дел. А сам он остался без наследников. Кто из родни сможет заменить его? Никто… Нет такого человека ни в одном из их аулов. И Есеней это понимает. Жалко его… И надо помочь… Но жалко Мусрепу и Улпан. Лучше выбрал бы Есеней себе другую девушку. Хотя… А той каково пришлось бы? И ее было бы жалко… Ну, шайтан! Ну почему во всех сибанских аулах нет ни одной вдовы, достойной Есенея, ни в одном ауле из десяти!
Обо всем этом Мусреп думал, уже сидя в седле, по дороге к Артыкбаю, и – жалея Есенея, жалея Улпан, жалея себя, – он слез с коня и вошел в юрту.
Улпан дома не было, и от души у Мусрепа отлегло. Значит, можно говорить о деле, не глядя в ее прекрасные, как у марала, глаза. Чтобы не тянуть время, он сразу передал слова Есенея, ничего не приукрасив и не изменив. Артыкбай, насупившись, слушал его молча, а мать, Несибели, не могла сдержаться, зарыдала и выскочила из юрты.
– Вот зачем я приехал сегодня к вам, Артеке, – закончил Мусреп. – Вам я сказал все, а ваш ответ я должен сегодня же отвезти Есенею.
Артыкбай лежал не шевелясь, как в самые тяжелые дни своей болезни – в госпитале в Стапе.
– Какой может быть ответ, Мусреп, – заговорил он, наконец. – Разве Есеней от своего отступится? Ты его знаешь не хуже, а лучше меня. Если я скажу – нет, оставит он нас в покое? Хорошо еще – он послал тебя, предупредить.
– Я могу передать, что вы согласны?
– Разве беркут спрашивает у лисы согласия, когда падает на нее с неба?
– Что же ответить Есенею? Артыкбай снова помолчал.
– Сделаем так… – решил он и, видно, нелегко далось ему решение. – Пусть Улпан – сама… Передай Есенею, пусть он сам поговорит с Улпан. Если она попросит у нас благословения, за этим дело не станет. Не трудно благословить…
Можно было бы ехать, но Мусреп ждал – не скажет ли старик еще что-нибудь. Мать плачет. Отец тоже против. Если сказать об этом Есенею, откажется ли он от своего? Нет, не откажется. А если и сама девушка ответит: нет, ни за что. Он все равно своего добьется, и только печальнее будет ее судьба…
Он ждал – и не напрасно, Артыкбай добавил:
– Мусреп, мы с тобой первый раз встретились больше двадцати лет назад. В бою я знал, если рядом Мусреп, с этой стороны я защищен… Я прошу, ты сам тоже поговори с дочкой. Помоги ей… Твой совет будет искренним, я знаю. Сегодня же поговори. Твой тезка, этот болтун, приехал к нам спозаранку и увез Улпан на охоту, за лисицами. Они собирались на озеро Тузды-коль. Как выйдешь из юрты – прямо езжай.
Он не торопился. Он ехал шагом. Мало хорошего – быть сватом, когда одни слезы вокруг, и это вовсе не слезы радости. А как говорить с Есенеем? Он непроницаем для двух вещей: от пули – заговорен, а слова, идущие против его намерений, не достигают его слуха. Сегодня утром он сказал: «Твой кюй „Алгашкым“ про первую любовь, а Улпан станет моей последней песней».
А у нее с утра было приподнятое настроение. Небольшой косяк их лошадей присоединили к табунам Садыра, и теперь не было повода часто ездить в степь. Да и после неудавшейся попытки похищения отец и мать неохотно отпускали ее. Хорошо, что заехал Мусреп-охотник и позвал ее на лис.
День наступил ясный, солнечный. Голубое небо огромным шатром накрывало землю, а тучи, устлавшие землю снежным покровом, разошлись. Обсыпанные снегом, стояли березы, словно молодые замужние женщины в белых платьях. Из-под ракитника, тоже белого, неожиданно вспорхнула белая куропатка, подняв белую, сверкающую на солнце пыль – и оголились, зачернели тонкие ветки.
Улпан была дочерью этой степи, и она тонко чувствовала не только смену четырех времен года, но и каждый оттенок, ранней, скажем, осени и поздней, когда на смену слякоти приходит пушистая белизна снежного покрова. Она радовалась поездке, хоть ее спутником и был Мусреп-охотник, который ничего, кроме насмешек, у нее не вызывал.
Поначалу и ее охватил охотничий азарт – беркут легко переламывал хребет лисам, попадающимся на пути, а попадалось их много. Но вскоре охота наскучила Улпан. Охота с беркутом на лисицу – не такое уж веселое занятие. Нет бешеной скачки, нет погони… Только следи и жди.
Улпан приходилось сдерживать нетерпение и своего нового коня – гнедого, Музбел-торы. Она хорошо понимала его состояние. Его достоинство вроде бы унижало, что в седле какая-то девчонка, не составляет четверти веса настоящего хозяина – Есенея. Он бы ей показал, как нужно скакать, если бы не железные удила… И рука, правда, у нее крепкая… Не то помчался бы, и мчался бы до тех пор, пока она не разодрала бы одежду в клочья!
С удивлением посматривала Улпан и на Мусрепа-охотника. Знала, что он – чудак, но не в такой же мере!
Вот он забрал беркута и наклонился над мертвой лисой.
– Ты что это, рыжая собака, шлюха, лапы – в черных чулках. Думала улизнуть от меня? Смотри-ка, начала путаться, еще не достигнув положенного возраста! Бесстыжая… А твоя мать была еще более бесстыжая, чем ты.
У казахов собаки считаются взрослыми, когда им исполнится девять месяцев. Охотник стыдил лису – молодую – за то, что она два раза увернулась от когтей беркута, падавшего сверху.
В другой раз он принялся ругать беркута:
– Ты что, лисицу в первый раз видишь? Сколько тебя учить: если хвост трубой, значит, это самка. Хватай ее ближе к голове. Схватишь у хвоста – всю голову тебе обгадит. Будешь сидеть целый месяц дома, опустив клюв, будто родного отца потерял… Улпан, дочка, возьми эту от меня в подарок…
А одну лисицу – старую, у нее местами поблескивали седые волоски, Мусреп-охотник ругал, словно жену:
– Ах ты, старая плутовка в грязных желтых штанах! Чего ломалась? Попалась на глаза старому Мусрепу, сразу ложись, а не виляй, не прыгай…
Улпан надоело его слушать, надоело плестись в стороне, еле сдерживая нетерпеливого гнедого, и она обратилась к охотнику:
– Я хотела по пути проведать своего марала…
– Езжай, езжай, дочка, – согласился он.
Немного в стороне Улпан обнаружила следы марала и поехала за ним, но тут издалека увидела Туркмен-Мусрепа, он приподнимался на стременах, кого-то высматривая.
Ехал неторопливой рысью, и рядом бежали обе его борзые. Да, это он, его черная смушковая шапка, его доха из жеребковой шкуры, и лошадь его – рыжая, немного пританцовывает, когда идет рысью.
Улпан обрадовалась встрече. Вот с кем она всегда чувствует себя свободно, хоть этот Мусреп, кажется, и не скрывает особенно, что неравнодушен к ней… Но опасности в нем Улпан для себя не чувствует. Откуда-то она знает – Туркмен-Мусреп никогда не признается ей, не откроется. Тут не возраст его помеха, да и других препятствий тоже, пожалуй, нет. Наверное, так бы относился к ней старший брат, если б он у нее был. И она так бы относилась к старшему брату.
Она дала волю гнедому, и конь быстро донес ее до неглубокого лога, в который съехал Туркмен-Мусреп.
– Агай, – спросила она, осадив возле него Музбел-торы, – вы на волков? Тогда почему так поздно выехали? Проспали, наверное?
Любуясь девушкой, он ответил:
– Я не с волком, я с тобой хотел встретиться, Улпанжан… Чтобы попрощаться. Завтра я собираюсь домой.
– А разве ваш дом не здесь? Вы покидаете нас?
– Кто сказал – покидаете? Разве в силах кто-нибудь тебя покинуть? Скоро я вернусь.
– Если вам надо, езжайте, – согласилась она. – Но сегодня вы будете нашим гостем. Я нарезала целую охапку курая, чтобы вы могли сделать певучую сыбызгы…
У Мусрепа не хватало духу – сразу начать разговор, ради которого он ее и разыскивал. Поэтому он охотно согласился:
– Сыбызгы? Конечно, сделаю и заставлю ее петь.
– Но это будет вечером… А сейчас… Может, поищем волка?
Мусреп не собирался сегодня охотиться – борзые просто увязались за ним, когда увидели, что он садится на коня. Но он был готов исполнить любую просьбу Улпан.
– Давай поищем, – согласился он. – А ты не боишься волков?
– Вы же рядом будете…
– Не совсем рядом… Но смотри – чтобы ты слушалась каждого моего слова!
– Без вашего приказа я шагу не ступлю. Я ваша рабыня, агай, меченная вашим клеймом!
Мусреп спрыгнул и потуже затянул подпругу на гнедом, а удлиняя стремя, нечаянно коснулся девичьей ноги. Нога была теплая, и Мусреп вздрогнул, словно обжегся, и отдернул руку.
Рядом с ними на снегу протянулась цепочка маральих следов, и Улпан – в благодарность за то, что Мусреп согласился взять ее с собой на охоту, великодушно предложила:
– Агай… Хотите вблизи посмотреть моего марала?
– Если покажешь…
До этого они ехали рядом, стремя в стремя, а теперь Улпан опередила своего спутника и принялась громко звать, как зовут в ауле коз:
– Шоге!.. Шоге!
Марал услышал знакомый голос, выскочил из зарослей ракитника, сделал несколько больших прыжков, замер на поляне. Точеные желтоватые рога блестели на солнце, как золотые кинжалы – потому-то, наверное, Мусреп-охотник, и назвал его белым маралом с золотыми рогами. Но к зиме он оброс темноватой шерстью, приобрел серебристо-серую масть, только лоб стал белее, не зря говорил о белом лбе Есеней тогда, в юрте Артыкбая.
Марал безбоязненно появился на зов Улпан, но теперь встревожился. Неужели она тоже стала ездить с собаками?.. И мужчина рядом с ней, а от мужчины всегда опасность… Мужчины – враги! И собаки – враги.
– Шоге! Шоге! Шоге!
Но, раз она появилась не одна, марал не расположен был ласкаться к Улпан, показывать перед ней свою удаль, в три прыжка пересекая поляну… Если хочет встречаться с ним, пускай никого не берет с собой. Он подпрыгнул, повернулся, не касаясь ногами земли, и снова исчез в зарослях.
Барс и Садак не обратили на него внимания. Они были с малых лет натасканы на волков. А это? Какой-то козел, каких и в ауле вполне достаточно…
Мусрепу красавец-марал понравился, понравилось и то, с каким доверием он относится к Улпан, и, предвидя, о чем ему предстоит с ней говорить, Мусреп несколько преувеличенно принялся высказывать свой восторг:
– Ни одного изъяна! – воскликнул он. – А мы вместо того, чтобы любоваться его красотой, натравливаем на него собак, хотим наполнить его мясом свой казан, как будто мало для этого овец или откормленных на забой лошадей!
Они поехали дальше, и некоторое время желто-пегие безразлично трусили впереди, носом – к земле, поднимали головы, принюхиваясь к дальним запахам… Но внезапно оба пса одновременно замерли, оглянулись на хозяина и дружно кинулись навстречу ветру.
Мусреп давал последние наставления девушке:
– Улпанжан, собаки сейчас откуда-нибудь выгонят волка. Ты не упускай ту, которая за ним погонится. Ближе, чем на полверсты, не подъезжай. Если волк свернет к лесу или к озеру, путь не пересекай. Собаки все сделают сами. Скачка продлится верст десять, потом волк постарается укрыться в лесу. Но в эго время с другой стороны появлюсь я… Ты все поняла?
– Чего же тут не понять?..
Они скакали рядом, не выпуская из вида собак, постепенно отдаляясь от густого леса на противоположную сторону низины, заросшей тальником и ракитником.
– Агай! – возбужденно крикнула она. – Одна из собак остановилась!
– Ты, Улпан, лети следом, не отставай от того, что бежит вдали, один… Это – Барс.
Улпан хлестнула гнедого, и Мусреп остался позади. То, что ему хорошо было известно и множество раз повторялось в его жизни, было в новинку Улпан – ей не с кем было ездить, да и не дело девушек – охота на волка. И сейчас она мчалась, не выпускала из вида Барса, прижавшись к гриве коня, будто вот так – в седле, в неудержимой скачке, и появилась на свет.
Все шло по заведенному порядку.
Садак – на запах – пошел вбок по направлению к волку, Мусреп – за Садаком. По его поведению – Улпан не поняла бы, но Мусреп догадался: Садак не был так напряжен, как в прошлый раз, когда им попался матерый, он бежал как-то немного расслабленно, что ли, немного небрежно. Наверное, собаки подняли волчицу. А сука есть сука… Будет бежать куда глаза глядят… Барсу немало придется попетлять, но уйти – не позволит! Садак, конечно, чует и Улпан с ее конем, и Барса… А волчица! В середине зимы ее запах он различил бы с расстояния дневного перехода. Встретился бы с ней в такую пору, он скорей всего и не подумал бы ее разорвать, у него другое было бы на уме…
А Улпан уже давно шла за Барсом, и расстояние между ними и волчицей сократилось, но все же еще далековато до того, чтобы ее настичь. А равнина словно была создана для такой скачки, когда первый снег не закрывал коню и бабки, не мешал бежать ни волку, ни собаке. Если бы Улпан отпустила повод, Музбел-торы догнал бы волчицу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34