Асреп и Мусреп облюбовали себе участок, где стояли березы, – белоствольные, с кудрявой светло-зеленой листвой, высокие и стройные.
Иманалы, который объявил, что он родился, вырос, жил и умрет в юрте и что никакого зимнего дома у него не будет, умирал сейчас от зависти и решил, назло всем тоже построить себе кыстау. Для этого ему понадобились березы – именно те самые, что окружали дома двух братьев.
Ненависть к Мусрепу давно копилась в душе Иманалы, эта ненависть искала выхода. Он должен был принародно доказать, что Иманалы – это Иманалы… А Мусреп?.. Жалкий потомок раба, какой-то туркмен, а возомнил о себе невесть что! Для этого стоило нарушить торжество в его доме, унизить, обругать, пеплом развеять их радость.
Еще в полдень Иманалы с десятком джигитов, вооруженных топорами, появился на противоположном краю березовой рощи и плетью стегнул одно из деревьев:
– Срубить. Сегодня же. Все до единой.
И сам уехал.
Как раз в это время Мусреп возвращался домой с покупками из села и погнал коня, когда до его слуха донесся перестук множества топоров. Одна из берез, покачнувшись, рухнула на землю, ломая при падении молодые, не набравшие пока росту, березки.
«Джигиты! Что вы делаете! Побоялись бы бога! Кто же такие деревья валит на дрова?»
Кто-то недовольно откликнулся:
«Разве это мы не боимся бога?.. Иманалы… Он решил построить себе рубленый дом».
«Джигиты… – продолжал настаивать Мусреп. – Сейчас в ауле гости, нехорошо… А Иманалы передайте – я не дам ему порубить эти деревья. Уходите…»
Но берез десять стояли уже надрубленные. Первый же ветер свалит их! Джигиты не стали спорить с Мусрепом. Засунули топоры за пояса и ушли. Один говорит – рубите, другой говорит – не дам рубить…
Вот почему и появился поздним вечером возле дома Иманалы.
Есеней сидел, закрыв глаза, стиснув зубы от непреходящей в лопатке боли, как раз в том месте, куда когда-то поразила его стрела лучника Кенесары.
Но лучше получить рану в бою от врага, чем вот так – исподтишка, от родного брата… Дня не может прожить Иманалы без ссоры, без какой-нибудь злобной выходки. «Разве я возражал бы, – думал Есеней, – если бы видел, что Иманалы может стать Есенеем? Неужели сам не понимает – каждый носит шубу по своему росту. Упрям, вспыльчив… Во время припадков ярости теряет остатки ума. Хочет казаться батыром, а стал посмешищем для всех сородичей, для всех, кто его знает…»
Он услышал голос Улпан:
– Есеней, я помогу тебе встать. Поедем домой.
Она и Мусреп в сопровождении акынов повели его к саням, дома Улпан уложила Есенея в постель, не отходила от него…
И с тех пор Есеней больше не поднимался.
Дни сменялись долгими безрадостными ночами, выпадали снега и таяли снега, шумели деревья, и ветер осенью стучал в окна, швыряя охапки сорванных листьев.
Улпан не сына родила, а дочку, назвали Бибижихан, Бижикен, и так же, как она у Шынар, Шынар провела у нее несколько дней… Бижикен росла, бегала уже, придумывала всякие уморительные детские слова.
Есеней не поднимался.


17

Турлыбек Кошен-улы по-прежнему оставался советником по управлению казахскими округами.
Приехал он из Омска с инспектором по землеустройству Саврасовым, с ними был Леознер, ревизор, и начальник из Кзыл-Жара Кзыл-Жар – г. Петропавловск нынешней Северо-Казахстанской области, был центром Петропавловского (внутреннего) округа Омской области.

Демидов. Аульные казахи так и не смогли разобраться, кто из них главный, кто чем занимается, и потому говорили: «Турлыбек-торе приехал», – имея при этом в виду не знатность происхождения, а должность.
Улпан приняла их в особняке для гостей, там были две комнаты, каждая с отдельным выходом, большой просторный зал, закрытая и застекленная веранда.
– Как ваше здоровье, женеше? – начал обязательные расспросы Турлыбек. – Как дела у Есенея? Он выздоравливает, есть надежда?
– Ничего, мой джигит-торе. Джигит – здесь в знач. деверь.

За последние пять лет лучше ему не стало, но и хуже не стало.
К ней подошел Саврасов:
– Здравствуйте, Акнар Артыкбаевна…
– Здравствуйте, – сказал Демидов.
– Мое почтение, – поклонился Леознер.
– Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте… – ответила она каждому. – Добро пожаловать в наш дом.
Когда в гости казах приезжает к казаху, он из приличия ведет себя так, будто и не видит вовсе того, что увидел, и не понимает того, что уже понял. Приехавшие с Турлыбеком поступали иначе. Не присев, они осмотрели комнаты, не скрывая, какое впечатление произвела на них обстановка в доме.
– Прекрасно! Целые апартаменты.
– И как сохранился запах смолы… – отозвался Демидов на замечание Саврасова. – Можно подумать, что вы не уезжали из Омска, а я – из своего Петропавловска…
– Да… – согласился с ними Леознер. – Подумать только, какой путь проделали все эти вещи… Варшавские кровати, печи голландской кладки, венецианские зеркала.
– А стулья – венские… Ковры – персидские… – подхватил Саврасов. – Чувствуется вкус. Недаром говорят, что мадам – ханского рода.
Турлыбек добросовестно перевел слова гостей, и Улпан улыбнулась, скрывая смущение:
– Я не могу принять ни одной вашей похвалы, почтенные гости, – сказала она. – Дом построили русские мастера, я только просила их – построить мне дом… Вот кзыл-жарский начальник – в первый свой приезд к нам он не остался ночевать в большом доме, там было полно гостей из аулов. Спал в сенях… Я до нынешнего дня помню, как чуть со стыда не сгорела.
– Но все-таки… – настаивал Демидов. – Вы же объясняли – какой дом хотите, как он должен быть построен?
– Нет! Что я могла сказать? Одно – чтобы построили как можно лучше.
– Хорошо, – вмешался Саврасов. – Допустим, мы поверили, не будем спорить. А вещи? Вещи, которые доказывают ваш вкус… Они же не могли сами по себе появиться в доме?
– Женщины не остаются равнодушными к похвалам, – сказала Улпан. – А я – женщина… Но поверьте мне, я и не знала, что на земле существуют страны, о которых вы говорили. Я так считала – все вещи, что я купила, тобольские. Только одну из них мы для себя называем – заграничная, «борансуз айна»…
– Французское зеркало, – перевел Турлыбек. – Хоть оно – венецианского стекла…
– А все остальное – тобыл, тобыл… Тобыл-шана…
– Тобольские сани…
– Тобыл-тосек…
– Тобольская кровать.
– Тобыл-орындык…
– Тобольские стулья.
– И печь называем – тобыл-печь, ее клали тобольские мастера, те, что строили дом. А в другой комнате печь клал казак, его имя – Петр, ту мы зовем – Петра-печь…
Гости смеялись, им было легко и просто с ней, и все трое пришли к единому мнению: как жаль, черт возьми, что она выросла в степи, не получила образования, а то была бы украшением любой гостиной.
Побыв немного с ними, угостив их для начала с дороги – до предстоящего обеда, Улпан поднялась:
– Я бы не ушла, сидела бы с вами, если бы говорила по-русски… Но нельзя так долго утруждать моего джигита-торе… А кроме того, в большом доме бии и волостные управители всех пяти волостей кереев и уаков. Я к ним тоже должна зайти…
Улпан ушла.
Леознер все еще оставался под впечатлением встречи.
– Врожденное чувство такта… – заметил он. – Мягкость… Как ей удалось приручить дикого степного хищника?.. Удивительно!
– Именно тактом, именно мягкостью, как вы изволили заметить, – откликнулся Саврасов. – Но – и твердостью, постоянством…
– А какая разница! – продолжал Леознер. – Вы понимаете, конечно, кого я имею в виду… Сравните с той ханшей, которая знаменита на все казахские округа своей вздорностью, взбалмошностью. Что взбредет ей в голову, то она и творит! Положа руку на сердце скажу – не ожидал, не ожидал… И, кажется, красоте своей не придает значения! Уму непостижимо!
– Вероятно, поэтому, Карл Карлович, вы и допустили, по крайней мере, три ошибки, – принялся за объяснения Саврасов. – Во-первых, Улпан тоже делает у себя то, что приходит ей в голову. Важно – чья это голова, какая голова… Во-вторых, эта женщина не только Есенея приручила. Ее влияние – благотворное, смею думать, – распространяется и на все пять волостей, где обитают роды кереев и уаков. В этом вы завтра сами убедитесь, когда встретитесь с ними.
– А в-третьих?.. – спросил Леознер.
– В-третьих, напрасно вы полагаете, что она не придает значения своей красоте. Таких женщин не бывает ни у каких народов! Только судите вы с точки зрения омича, горожанина. А у казашек свое, скрытое кокетство, и я, право, не знаю, какое сильнее действует – открытое или скрытое… Возможно, в первооснове – боязнь дурного глаза…
– А скажите – вы при встрече обратились к ней Акнар Артыкбаевна… И сами потом назвали – Улпан. Да и в бумагах у меня так записано…
– Верно записано. Можете записать еще и другое имя, тоже к ней относящееся – Есеней.
– Тройное имя?..
– Как сказать… Улпан – дано ей было при рождении. Акнар, это несколько видоизмененное – ак аруана, белая верблюдица… Белая мать… А Есеней – сам велел называть ее своим именем и сказал, что она будет заниматься делами всего племени.
– О!.. Не доживем ли мы до такого дня, когда женщина – по имени Мария превратится в Александра?..
– Здесь, Карл Карлович, Есеней – скорее должность этой женщины, ее титул… Можете так истолковать поступок Есенея – раньше вождем племени был я, а теперь ты.
– И в чем же она преуспела, кроме того, что построила дом?
– Не иронизируйте… Мы говорили, эта женщина могла бы украсить гостиную. Реформа государя, освободившая крестьян, нашла здесь свое выражение. Земли сибанов – принадлежали Есенею… Улпан разделила их – и не просто так, сплошная чересполосица, клочок здесь, клочок там! У каждого аула есть пахотные, пастбищные, сенокосные угодья, постоянные места зимовок… Как будто она, как ваш покорный слуга, всю жизнь занималась землеустроительными делами! Она заставила здешних казахов сеять хлеб и запасаться на зиму сеном. Заставила построить зимние жилища. Край этот мы с полным основанием считаем краем, где население перешло на полуоседлый образ жизни.
– Вы прочли мне вдохновенную лекцию… Звучит как прекрасная сказка. Но, знаете, я ведь – юрист по образованию, человек по природе своей недоверчивый…
– Напрасно. Я вам больше скажу. Когда мы занимались расселением крестьян-переселенцев из внутренних российских губерний, мы не стали затрагивать территорию сибанов, рода полуоседлого.
– Чувство недоверия у меня только крепнет…
– Могу заверить… – вмешался Демидов в разговор своего омского начальства. – Как человек, близко и постоянно наблюдающий жизнь всех волостей… Каждое слово, услышанное вами, Карл Карлович, – чистейшая правда.
А Саврасов продолжил:
– И еще учтите… Только она сама знает, сколько ей это стоило – помочь сибанам в постройке жилья, загонов для скота. Баню построила – тоже первую в ауле.
– А в баню эту – не загоняют овец перед стрижкой?
– Смейтесь, смейтесь! Если побываете, другое заговорите… А видели – мы проезжали – фундамент, заложенный для школы?.. Для медресе, как они называют. А дом? Разве дом не мог бы стоять на любой улице в Омске? Сравните хотя бы с хуторами немцев-колонистов, и – при всей вашей должностной недоверчивости – вы должны будете согласиться, что сделано – многое.
– Это верно, – коротко высказал и Турлыбек свое мнение.
Вошли двое – муж и жена, они раньше жили в городе, им и поручала Улпан обслуживать приезжих в гостевом особняке.
Собрание, ради которого приехали из Омска чиновники, а из аулов – влиятельные люди, началось на следующий день.
В большом зале Саврасов, Леознер, Демидов, Турлыбек Кошен-улы устроились за длинным столом, Улпан тоже, на стуле, – с краю. Волостные управители помоложе заняли середину, а пожилые бии на мягких подстилках сидели в ряд, поджав ноги, упершись спинами о стену. Они сидели свободно, на месте каждого – двоих можно было бы уместить, и вид был такой, будто каждый при решении дел обладает двумя голосами. Молодые аткаминеры Аткаминеры – волостные и аульные должностные лица.

– в тесноте, их двоих можно было принять за одного человека, и временами кто-то из них бросал недовольный взгляд – когда же повымрут эти аксакалы, и они, они сами займут наконец их места?..
Первым поднялся Турлыбек.
Ему приходилось говорить по-русски – для омских представителей, и тут же переводить на казахский, чтобы все понимали, зачем надо было собирать столько почтенных людей. От этого он иногда запинался, подыскивая более удачное выражение, и степные ценители слова осуждающе переглядывались.
– Его высокопревосходительство генерал-губернатор, – говорил Турлыбек, – послал нас поговорить с вами, обсудить сообща, как лучше казахским аулам перейти к оседлому образу жизни. Мы хотим послушать вас, добровольно изъявивших согласие иметь земельные наделы для поселения рядом с русскими крестьянами – они прибыли из внутренних губерний России по высочайшему повелению государя-императора…
У казахов не было принято – на таких встречах просить слова, они перебивали выступающего, говорили, что казалось им нужным сказать.
Байдалы-бий, не дослушав, обратился:
– Турлыбек, шырагым… Выходит, решили – чтобы мы не отдельно селились, а непременно рядом с русскими крестьянами?
Турлыбек понял, что оговорился. Он имел в виду – получить наделы, наряду с прибывшими, а при переводе получилось: рядом.
А для Токай-бия на таких собраниях – хуже смерти было отстать в чем-то от Байдалы. Он задал и свой вопрос:
– Ты сказал – добровольно… Значит, кто хочет – станет жить оседло, а кто не хочет – не станет?
Турлыбек сперва ответил ему – да, добровольно, кто хочет – станет, кто не хочет – не станет пользоваться землеустройством. Потом он повернулся к Байдалы-бию:
– Баеке, я немного неточно выразился, а вы – неточно поняли меня. Вы подумали, что земли казахов будут вперемешку соседствовать с наделами русских. Это не так. Я хотел сказать, при устройстве крестьян-переселенцев, наряду с этим будет проявлена забота о казахском населении, он не останется без внимания. Те аульные семьи, которые захотят осесть, получат на каждую душу пятнадцать десятин пахотной земли.
– На что нам… – сказал Байдалы.
– По пятнадцать – это немало. В ваших краях больше всех сеет хлеба наша женеше – Улпан. А посевов у нее – не больше пятнадцати десятин. А кроме того, у вас останутся ваши сенокосы, ваши джайляу…
Нрав у Байдалы был такой, что ничего не стоило его привести в ярость. Неточно он, оказывается, понял… Кто такой Турлыбек, чтобы указывать Байдалы-бию – неточно поняли… Почему не ответил он столь же ехидно проныре Токаю?! Мог бы, к примеру, поддеть: «Как же не поняли вы, что это – дело добровольное?..» «А теперь Токай сидит как ни в чем не бывало и еще с насмешкой посматривает на Байдалы! Пусть не воображает никто из них, что он согласится получить надел с детскую пеленку!
Сказать честно, навряд ли Байдалы мог представить себе – сколько это, пятнадцать десятин. Он от предков унаследовал и привык считать – вся земля, сколько видит глаз, его. Какие времена настают – землю станут мерять, как ситец в лавке у татарина!
Токай хорошо знал своего давнего и постоянного недруга и постарался подбросить хворосту в костер:
– Не мало – пятнадцать, не мало… В прошлом году летом, я ехал в Стап. Есенеевский хлеб стоял – как бескрайнее озеро! Пятнадцать десятин даже на хорошем коне быстро не объедешь, – повернулся он к Улпан.
– В прошлом году мы там не пятнадцать сеяли, – ответила она. – Десятины на две поменьше. А если не считать гостей, для нас самих того хлеба на два года хватило бы!
Турлыбек еще не кончил говорить, но уже знал – два главных бия заняли противоположные стороны. И ни один волостной управитель или другой аткаминер не выскажет отличного от них мнения, все разделятся на два лагеря. Но и особого спора не возникнет. К лицу ли – горячиться, замахиваться друг на друга, чуть ли не в горло вцепляться из-за какой-то земли? Из-за каких-то посевов?.. Земли и так, слава аллаху, много под небом! Другое дело – если бы речь шла о том, кому достанется чья-либо вдова, если бы выбирали управителей или биев… Тогда бы и страсти были раскаленнее.
А так – Байдалы-бий будет твердить свое, Токай-бий – противоположное… Турлыбеку это было ясно, но он продолжал, стараясь приманить кереев и уаков выгодами и льготами:
– Запомните и передайте сородичам… Та семья, которая засеет пять десятин, получит без всяких процентов ссуду – пятьдесят рублей, вернуть ее надо будет через три года. А за пятьдесят рублей они смогут купить двух лошадей. Соха стоит пять рублей, железные вилы – сорок копеек, овца – два рубля, стригун – четыре рубля. Пятьдесят рублей для обзаведения – немалые деньги.
Биев и эти расчеты оставили равнодушными. Но Турлыбек, еще не все козыри выложил:
– Люди сибанских аулов почти десять лет уже сеют хлеб и косят сено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34