Его вид вызвал во мне новую волну ярости. Я не боялся этих волчат, знал, что я им не по зубам, они побегут, стоит только как следует их потрепать, взять за горло хотя бы одного.
К троим подтягивались остальные. Их было уже шестеро. Они подбадривали друг друга руганью и медленно приближались. И тут произошло нечто, чего я сначала не понял. Раздался странный крик: «Бульдог!» – и вся стая дружно бросилась врассыпную. Это было паническое бегство с поля боя. Из-за кустов выскочил мужчина лет сорока, низкого роста, очень тяжелый, квадратный, с огромными черными руками. Он подбежал к учителю и обнял его за плечи.
– Что? Не нож? – учитель покачал головой. Я не видел его лица, которое он закрывал руками.
– Ничего… Ничего страшного… Они только начали…
– Начали! – взревел мужчина и кинулся к неподвижно лежавшему вожаку, но тот был без сознания. Тогда мужчина подскочил к сидевшему на земле долговязому, рывком поставил его на ноги, замахнулся, чтобы ударить, но опустил руку и выругался. Долговязый был весь в крови, и она продолжала сочиться из носа. Он зажимал нос руками, издавая при этом булькающие звуки, и крупно дрожал.
– Это вы их?.. – обратился ко мне человек, появление которого наконец связалось у меня в голове с криком «Бульдог!». Я кивнул. – Жалко, не успел… Жалко! Поубивал бы! – он сжал большие черные кулаки. – Подонки!
– Что здесь происходит? – это был грубый, низкий голос директрисы. Она шла к нам, грузно переваливаясь с ноги на ногу и нелепо размахивая руками. Было заметно, что ходить она почти не умеет. – Что здесь происходит, я спрашиваю? – повторила она, но вдруг увидела окровавленного долговязого и заголосила, как деревенская баба: – Ванечка, что же это! Что с тобой сделали!
Ванечка заголосил ей в тон. Отборный мат в мой адрес Ванечка выплакивал тонким бабьим голосом.
– Это вы! – закричала директриса, грозно обернувшись в мою сторону. – Это вы! Бандит! Убийца! Поднять руку на ребенка! Вам это так не пройдет! Сейчас я вызову милицию! Я позвоню в прокуратуру! Вам это так не пройдет! – она яростно визжала и топала рыхлыми ногами.
– Заткнись, сука! – прорычал вдруг Бульдог и шагнул к ней. Он раздувал ноздри, скалил зубы, и я понял, почему его называют Бульдогом. – Заткнись! – снова прорычал он. Директриса молча шарахнулась в сторону. – Кончилось ваше время, поняла! Забирай своего ублюдка и пошла на…
Директриса молчала. На ее лице застыла маска удивленного испуга. Бульдог подошел к учителю и одной рукой легко поставил его на ноги. Учитель застонал.
– Отвезу вас… Ничего! Не долго им осталось!
Я подхватил учителя с другой стороны, и мы медленно двинулись в сторону ворот. Когда мы подровнялись с неподвижно лежавшим на асфальте юным красавчиком, тот застонал и пошевелился. Бульдог сразу остановился, затем кинулся и схватил красавчика за шиворот.
– А, очухался! – радостно пробормотал он, легко отрывая тело вожака от земли.
Но тот закатил глаза и томно обмяк, как будто снова потерял сознание от страха. Бульдог жестоко потряс его и отшвырнул в сторону. И тут красавчик стремительно ожил и бросился бежать. Бульдог удивленно проводил его взглядом и сплюнул.
– Вот лис! Я его мордой в унитазе полчаса держал, когда он к Наташке, дочке моей, пристал, – пояснил он, вращаясь ко мне. – Да, видно, не помогло! Утонить надо было!
Выражение ярости сменилось на его лице презрительной насмешкой. Он подхватил учителя и быстро понес к воротам. Я пытался ему помогать, но скоро понял, что только мешаю. Бульдог нес учителя, прижав его к себе одной рукой, без каких-то заметных усилий. Когда мы отошли достаточно далеко, директриса вновь подала голос:
– Убийцы! Бандиты! – кричала она, но в ее крике не было уверенности.
– Кричи, кричи, крыса! Недолго тебе осталось… – пробормотал Бульдог.
Мы вышли за ворота и остановились. Возле помятой канареечной машины, которую я сгоряча отобрал у Филюкова, появился большой груженый грузовик, а за ним – еще одна канареечная машина, рядом с которой стояли Николай Волчанов, бледно-желтый Филюков и хрупкий юноша, лицом удивительно похожий на Волчанова-старшего. Без сомнения, это был Волчанов-младший.
Немая сцена продолжалась не меньше минуты. Затем Николай Волчанов двинулся вперед, за ним, легко ступая на носки, его брат. Последним шел Филюков, смотря себе под ноги, и было видно, что идти вперед ему очень не хочется. Шагах в десяти от нас они остановились. Николай Волчанов сосредоточенно ощупал взглядом учителя: его, видимо, интересовал тот же вопрос: не ударили ли учителя ножом. Затем он положил руку на клапан кобуры и перечислил бесцветным милицейским тоном:
– Угон служебной машины. Нападение на милиционера. Организация массовых беспорядков… – он обращался ко мне, но смотрел куда-то в сторону.
Я достал из кармана ключи от канареечной машины с изысканным брелком в виде волка в трусах, курящего сигарету, пару раз подбросил на ладони и изо всей силы запустил в Филюкова. Я метил в голову, но тот увернулся, и ключи упали в траву.
– Тебя еще не забрали? – спросил я Николая Волчанова.
Множество раз я возвращался потом к этим дням и часам. Как, откуда возникла во мне эта способность блефовать так серьезно и убедительно? Воистину, в каждом из нас дремлет Хлестаков. Ни Гоголь, ни даже мы сегодня еще не оценили по достоинству это великое открытие: Хлестаков – не герой, а принцип!
Они боялись меня. Я видел это. Они боялись низкорослого, большеголового мужчину по кличке Бульдог, отца прекрасной девочки Наташи.
– Труба вам! – страстно заорал Бульдог. – Труба, суки! Труба!
Он двинулся вперед, и мы с учителем, который стоял уже самостоятельно, устремились за ним. Мы шли на Николая Волчанова, компания расступилась и пропустила нас. Когда мы достигли грузовика, Бульдог обернулся и еще раз ликующе выкрикнул:
– Труба вам! Козлы!…
* * *
Мы доехали до дома дедушки Гриши в кабине грузовика. По дороге учителя рвало кровью. Он расстроился, ужасно побледнел и все время извинялся за то, что испачкал сиденье. Бульдог громогласно успокаивал его и свирепо скрипел зубами, извергая ругань в адрес Волчановых.
Мы внесли учителя в дом на руках. Дедушка Гриша открыл нам дверь и, ни о чем не спрашивая, прошаркал вслед за нами.
– Надо врача! – сказал Бульдог, когда учитель уже лежал на кровати.
– Не надо! Это пройдет! Били по печени… Но ничего… Знаете, там были два мальчика из моего класса, и оба закрывали лица, отворачивались… Я не ожидал даже… У одного были слезы… А врача не надо. Главврач больницы дружит с Волчановым. Не надо… Мне уже лучше, и таблетки есть! Если вам нетрудно, достаньте на полке…
Я бросился к полке, а дедушка Гриша за водой. Мы молча смотрели, как учитель глотает таблетки. На лице Бульдога была детская надежда, словно он ждал, что сейчас, немедленно учитель выздоровеет.
Учитель сел на постели, и дедушка Гриша принес ему очки. Только теперь я заметил, что учитель был без очков, очевидно, старые разбили. Эти, запасные, были ужасно старомодные. В таких очках изображают Добролюбова на школьных портретах.
– Василий Петрович! – обратился учитель к Бульдогу. – И вы тоже… – он повернулся ко мне и дедушке Грише. – Я прошу вас, умоляю, не теряйте ни минуты! Они вот-вот придут! Они решились, понимаете? Заберите Наташу и супругу вашу, и все вместе на машине поезжайте в область!
Василий Петрович – Бульдог изумленно открыл рот. Он смотрел то на учителя, то на меня – и не понимал.
– Как! – промычал он наконец. – Почему в область? А как же… А где эти?.. Где ваша группа? – хрипло спросил он меня.
– Группы нет…
– Но в городе говорят, что здесь все уже обложили! Что Волчановых вот-вот возьмут! – вскричал Бульдог. Я молчал, не зная, что ответить.
– Вам нужно уезжать! – повторил учитель. – Сейчас же, немедленно, и очень кстати, что у Василия Петровича машина… Потом все образуется! Там, в области, сразу пойдете в прокуратуру, свяжетесь с Москвой…
– Почему бы и вам не поехать с нами? – спросил я.
– Я останусь… Чтобы они не поняли. Я покажусь на улице… Я уже все обдумал: это легко можно устроить! Вы с дедушкой спрячетесь в кузове, вас не заметят…
– Я не поеду! – сказал дедушка Гриша.
– Да как же это? – взорвался Бульдог. – Все неправда, что ли? Все вранье? Вы-то, вы-то сами хоть из Москвы? – закричал он. Его большие зеленые глаза налились кровью.
– Я из Москвы! Но я тоже никуда не поеду. Вы – тот человек, который отправлял мою телеграмму?
– Да, отправлял!
– Я просил о помощи, и нам должны помочь. Когда, я не знаю, здесь ничего уже от меня не зависит. Но помочь нам должны! – они смотрели на меня все трое. – В Москве у меня есть друзья. Это серьезные люди, и сейчас, в эти минуты, они должны быть уже в дороге…
– Вам нужно уезжать… – упавшим голосом повторил учитель. – Василий Петрович! У меня огромная просьба к вам. Видите ли, все это начали мы. То есть я и… – он назвал меня по имени-отчеству. – Нам это и расхлебывать. А вы забирайте Наташу, вашу жену и, как можно скорее, уезжайте! Вы в опасности…
– Черта с два! – выкрикнул Бульдог и решительно взмахнул черной ладонью. – Я этих живодеров гонял и буду гонять! Пусть только сунутся! Просто… Как же так? Все говорят, что за ними приехали, а выходит – нет, все вранье!
– Ничего пока не выходит! – вмешался я. – Должны приехать! Рихард Давидович говорил, что у вас дома есть оружие.
– Есть, два ружья!
– Вот и отлично. Зарядите их и сидите дома. Я думаю, Волчановым сейчас не до вас. Хотя… – я замялся.
– Да вы не бойтесь! Я Наташку с утра отвез к леснику, в сторожку. Туда они не доберутся! Лесник – друг мой, да они и не полезут в лес, побоятся, кишка тонка! В лесу я их, как рябчиков… А леснику сказал: сбереги, говорю, девчонку. Да он и сам знает, что тут у нас делается.
Учителю словно дали отпить живой воды. Его глаза ожили, заблестели.
– Слава богу, слава богу! – воскликнул он. – А я сижу и думаю, вот мы здесь, а они в любую минуту могут выкрасть девочку… Вы умный человек, Василий Петрович! Право же, это лучшее, что вы могли сделать. Вы увезли ее с утра?
– Какой с утра – ночью! Ни одна душа не видела! Сели на мотоцикл – и к Пахомычу! Это километров двадцать отсюда, – объяснил он мне. – Машина туда не дойдет. Да и мотоциклом знать надо, как ехать, а то в болоте увязнешь. Туда им слабо добраться! – заключил он.
ЧАСТЬ II
На обед снова была яичница с жареной картошкой. Дедушка Гриша, по его собственному признанию, готовить не любил, о еде никогда не заботился и объяснял это особенностями своего мировоззрения.
– Я, собственно говоря, с детства был философ, – сообщил он мне на кухне, когда мы вместе чистили картошку. – Все это суета: тряпки, жратва… Хотя, конечно, когда жрать нечего… Помню, до войны, как середина месяца, так бежишь в ломбард. А там очередюга часов на восемь! Выстоишь, потом на эти деньги купишь буханку хлеба на рынке – и домой. Там дети голодные, глазки блестят… Как они этот хлеб встречали… «Папочка! Хороший! Хлебушка принес!» И все целовали меня. Кажется, никогда так не радовался я, как тогда. Было время… Хлеба нет, зато водка везде за гроши, считай, за бесценок – пей, хоть залейся!
До обеда учитель лежал у себя в комнате и, как он уверял нас потом, даже вздремнул, во что ни я, ни дедушка Гриша не поверили. Но к обеду учитель вышел в свежей рубашке, галстуке и жилете. Старик насмешливо посмотрел на него:
– Что это вы при параде! Что за праздник?
– Просто… Просто так.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я.
– Благодарю вас, все в порядке! Вы спасли меня! – торжественно произнес он.
– Эти сукины дети! – выругался дедушка Гриша. – Я все думаю, в кого они такие уродились! Чтобы в наше время ударить учителя! Подумать никто не посмел бы! Это же учитель! А такого, как Рихард Давидович… Его тут все любят! Старушки даже почитают, вроде как святого: «Сам – кожа да кости, волосы и бороду не стрижет, точно схимник!» – дедушка Гриша уморительно передразнил местный окающий говор, и мы все засмеялись.
– Нет, вы мне ответьте! – распалялся дедушка Гриша. – В кого они такие осатанелые? Юнцы эти! С чего они так злобятся? Ну с чего? Войны нет, все сыты, одеты, обуты! Сами они никогда не работали и, как я вижу, не будут. Не нравится им работать! Им по пятнадцать лет, а у каждого мотоцикл. Выжали, выдавили из родителей! Живем с каждым годом лучше! Вот телевизор я смотрю: сколько всякого добра у нас! Народ все богаче живет. Откуда жестокость эта? Вы мне скажите, откуда это прет? Почему юнцы стали сбиваться в стаи и охотиться за старыми, детьми, за слабыми? Я и в городе видел: вечером стоят у выхода из магазина и смотрят, на кого бы напасть. Сопляки совсем еще, дети!
– Что значит – откуда? – я вдруг вышел из себя. – Вы что, в самом деле не понимаете? Эти юнцы – ваши внуки! Это вы их воспитали! Вы с вашей философией: добыть буханку хлеба, забиться в свою нору – и нет в жизни большего счастья! А теперь вы сердиться изволите: откуда, мол, эти ублюдки!
– Сукин сын! – вскричал дедушка Гриша и сильно покраснел. – Вырос на всем готовеньком, а теперь издевается! Ты видел людей, от голоду опухших? Ты трупы детей на улицах видел?
– Еще увижу! Может быть, еще и вы увидите!
– Вы неправы… – тихо сказал учитель, обращаясь ко мне. – Нельзя сразу всех обвинять. Это несправедливо.
– Извините… Я не хотел обидеть вас, дедушка! Честное слово. Просто вы попали в больное место. Я давно об этом думаю! Перекроют реку, затопят десятки тысяч гектаров прекрасной земли, погубят леса на сотни километров вокруг, а потом, когда вода в этой большой луже загниет, начинают дружно удивляться: ну откуда эта вонь? Почему воняет? Повторяется это десятки раз, но каждый раз удивляются заново. И не учатся ничему!
Мои извинения старику не понравились. Он молча ушел на кухню и начал там греметь посудой.
– Я прошу вас не обижать дедушку Гришу! – твердо сказал учитель. – Это его дом, и мы с вами тут только гости, не более того. Он дал нам приют, убежище именно сейчас, он очень рискует и понимает это…
– Вы думаете, он рискует? Вы думаете, он понимает? Да нас с вами выволокут у него на глазах и повесят тут же, на воротах, а он будет приговаривать: так их, критиканов! Помяните мое слово, он открестится от вас, я уже не говорю о себе.
– Вы озлоблены! – вспыхнул учитель. Вам стыдно будет! Я знаю дедушку лучше вас! Это человек удивительный, в нем достоинство есть!
Послышались шаркающие шаги, дедушка Гриша возвращался с кухни с чайником. Учитель замолчал. Старик поставил чайник на стол, искоса посмотрел на меня и проговорил:
– Вы меня старого простите… Обругал вас… Простите, бога ради! Мне скоро помирать, ругаться грешно… Просто сгоряча вырвалось. Я жизнь прожил, людей вижу! И вас вижу. Вы не болтун, вы делаете то, что говорите. Я к вам всей душой! Простите…
– Да бог с вами! Это вы меня простите! – я подошел к дедушке Грише и осторожно погладил рукав его голубого трикотажного костюма.
* * *
– …И вот, как только началась война, прихожу я в военкомат. А меня спрашивают: ты танкист? Нет, говорю, снайпер. Ну ничего, говорят, мы танковую бригаду формируем, будешь танкистом. Так я танка в глаза не видел, говорю. Тут военком подошел и сказал: «Раз он снайпер, пусть идет в конвойный полк». И законопатили меня в этот полк…
После обеда учитель ушел в свою комнату: ему стало хуже – схватил живот и снова вырвало кровью. Мы остались в горнице вдвоем с дедушкой Гришей. Он продолжил свою одиссею:
– Погрузили мы этих врагов народа в эшелон, в голове и хвосте состава пулеметы, две группы преследования с собаками – все, как положено, и повезли. Куда везем – не знаем. Это, говорят, секрет. Отъехали километров сто от Киева, попали под бомбежку. Тут началось такое, не приведи господь! Командир роты отдает приказ: ложитесь, говорит, на крыши вагонов, берите в руки по штыку и смотрите, если кто из зэков полезет в окно, штыком его в рожу. Хорош приказ, нечего сказать! А сам приказ отдал и в кювет залег. Полезли мы на крышу. А там, в вагоне, ор стоит, самолеты на нас пикируют, воют! В головной вагон бомба угодила – разнесло в щепки. Те, кто там в вагоне остались живые, повыскакивали, а их охрана из пулемета перебила. Приказ такой: если из вагона вылезут, значит, открывай огонь… Я, честно говоря, на время налета с крыши слез. Бог с ним, думаю, забрался под откос, пересидел. Как только отбомбились, вылезаю назад, смотрю: напарник мой, что на крыше остался, лежит плашмя и блюет. Я к нему, мол, что такое? А он блюет и воет как собака. Я не понял ничего, потом смотрю: штык у него в крови. Оказалось, зэку в глаз попал. Чудак какой-то со страху в окно полез – а он его сверху… Зэки бунтуют, в двери стучат, а напарник мой аж белый весь, трясется, говорит, что убил! И точно: убил он зэка. Штыком в глаз. Вытащили мы покойника, старик совсем, седой, породистый такой, чего его к окну потянуло… Доложили начальству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
К троим подтягивались остальные. Их было уже шестеро. Они подбадривали друг друга руганью и медленно приближались. И тут произошло нечто, чего я сначала не понял. Раздался странный крик: «Бульдог!» – и вся стая дружно бросилась врассыпную. Это было паническое бегство с поля боя. Из-за кустов выскочил мужчина лет сорока, низкого роста, очень тяжелый, квадратный, с огромными черными руками. Он подбежал к учителю и обнял его за плечи.
– Что? Не нож? – учитель покачал головой. Я не видел его лица, которое он закрывал руками.
– Ничего… Ничего страшного… Они только начали…
– Начали! – взревел мужчина и кинулся к неподвижно лежавшему вожаку, но тот был без сознания. Тогда мужчина подскочил к сидевшему на земле долговязому, рывком поставил его на ноги, замахнулся, чтобы ударить, но опустил руку и выругался. Долговязый был весь в крови, и она продолжала сочиться из носа. Он зажимал нос руками, издавая при этом булькающие звуки, и крупно дрожал.
– Это вы их?.. – обратился ко мне человек, появление которого наконец связалось у меня в голове с криком «Бульдог!». Я кивнул. – Жалко, не успел… Жалко! Поубивал бы! – он сжал большие черные кулаки. – Подонки!
– Что здесь происходит? – это был грубый, низкий голос директрисы. Она шла к нам, грузно переваливаясь с ноги на ногу и нелепо размахивая руками. Было заметно, что ходить она почти не умеет. – Что здесь происходит, я спрашиваю? – повторила она, но вдруг увидела окровавленного долговязого и заголосила, как деревенская баба: – Ванечка, что же это! Что с тобой сделали!
Ванечка заголосил ей в тон. Отборный мат в мой адрес Ванечка выплакивал тонким бабьим голосом.
– Это вы! – закричала директриса, грозно обернувшись в мою сторону. – Это вы! Бандит! Убийца! Поднять руку на ребенка! Вам это так не пройдет! Сейчас я вызову милицию! Я позвоню в прокуратуру! Вам это так не пройдет! – она яростно визжала и топала рыхлыми ногами.
– Заткнись, сука! – прорычал вдруг Бульдог и шагнул к ней. Он раздувал ноздри, скалил зубы, и я понял, почему его называют Бульдогом. – Заткнись! – снова прорычал он. Директриса молча шарахнулась в сторону. – Кончилось ваше время, поняла! Забирай своего ублюдка и пошла на…
Директриса молчала. На ее лице застыла маска удивленного испуга. Бульдог подошел к учителю и одной рукой легко поставил его на ноги. Учитель застонал.
– Отвезу вас… Ничего! Не долго им осталось!
Я подхватил учителя с другой стороны, и мы медленно двинулись в сторону ворот. Когда мы подровнялись с неподвижно лежавшим на асфальте юным красавчиком, тот застонал и пошевелился. Бульдог сразу остановился, затем кинулся и схватил красавчика за шиворот.
– А, очухался! – радостно пробормотал он, легко отрывая тело вожака от земли.
Но тот закатил глаза и томно обмяк, как будто снова потерял сознание от страха. Бульдог жестоко потряс его и отшвырнул в сторону. И тут красавчик стремительно ожил и бросился бежать. Бульдог удивленно проводил его взглядом и сплюнул.
– Вот лис! Я его мордой в унитазе полчаса держал, когда он к Наташке, дочке моей, пристал, – пояснил он, вращаясь ко мне. – Да, видно, не помогло! Утонить надо было!
Выражение ярости сменилось на его лице презрительной насмешкой. Он подхватил учителя и быстро понес к воротам. Я пытался ему помогать, но скоро понял, что только мешаю. Бульдог нес учителя, прижав его к себе одной рукой, без каких-то заметных усилий. Когда мы отошли достаточно далеко, директриса вновь подала голос:
– Убийцы! Бандиты! – кричала она, но в ее крике не было уверенности.
– Кричи, кричи, крыса! Недолго тебе осталось… – пробормотал Бульдог.
Мы вышли за ворота и остановились. Возле помятой канареечной машины, которую я сгоряча отобрал у Филюкова, появился большой груженый грузовик, а за ним – еще одна канареечная машина, рядом с которой стояли Николай Волчанов, бледно-желтый Филюков и хрупкий юноша, лицом удивительно похожий на Волчанова-старшего. Без сомнения, это был Волчанов-младший.
Немая сцена продолжалась не меньше минуты. Затем Николай Волчанов двинулся вперед, за ним, легко ступая на носки, его брат. Последним шел Филюков, смотря себе под ноги, и было видно, что идти вперед ему очень не хочется. Шагах в десяти от нас они остановились. Николай Волчанов сосредоточенно ощупал взглядом учителя: его, видимо, интересовал тот же вопрос: не ударили ли учителя ножом. Затем он положил руку на клапан кобуры и перечислил бесцветным милицейским тоном:
– Угон служебной машины. Нападение на милиционера. Организация массовых беспорядков… – он обращался ко мне, но смотрел куда-то в сторону.
Я достал из кармана ключи от канареечной машины с изысканным брелком в виде волка в трусах, курящего сигарету, пару раз подбросил на ладони и изо всей силы запустил в Филюкова. Я метил в голову, но тот увернулся, и ключи упали в траву.
– Тебя еще не забрали? – спросил я Николая Волчанова.
Множество раз я возвращался потом к этим дням и часам. Как, откуда возникла во мне эта способность блефовать так серьезно и убедительно? Воистину, в каждом из нас дремлет Хлестаков. Ни Гоголь, ни даже мы сегодня еще не оценили по достоинству это великое открытие: Хлестаков – не герой, а принцип!
Они боялись меня. Я видел это. Они боялись низкорослого, большеголового мужчину по кличке Бульдог, отца прекрасной девочки Наташи.
– Труба вам! – страстно заорал Бульдог. – Труба, суки! Труба!
Он двинулся вперед, и мы с учителем, который стоял уже самостоятельно, устремились за ним. Мы шли на Николая Волчанова, компания расступилась и пропустила нас. Когда мы достигли грузовика, Бульдог обернулся и еще раз ликующе выкрикнул:
– Труба вам! Козлы!…
* * *
Мы доехали до дома дедушки Гриши в кабине грузовика. По дороге учителя рвало кровью. Он расстроился, ужасно побледнел и все время извинялся за то, что испачкал сиденье. Бульдог громогласно успокаивал его и свирепо скрипел зубами, извергая ругань в адрес Волчановых.
Мы внесли учителя в дом на руках. Дедушка Гриша открыл нам дверь и, ни о чем не спрашивая, прошаркал вслед за нами.
– Надо врача! – сказал Бульдог, когда учитель уже лежал на кровати.
– Не надо! Это пройдет! Били по печени… Но ничего… Знаете, там были два мальчика из моего класса, и оба закрывали лица, отворачивались… Я не ожидал даже… У одного были слезы… А врача не надо. Главврач больницы дружит с Волчановым. Не надо… Мне уже лучше, и таблетки есть! Если вам нетрудно, достаньте на полке…
Я бросился к полке, а дедушка Гриша за водой. Мы молча смотрели, как учитель глотает таблетки. На лице Бульдога была детская надежда, словно он ждал, что сейчас, немедленно учитель выздоровеет.
Учитель сел на постели, и дедушка Гриша принес ему очки. Только теперь я заметил, что учитель был без очков, очевидно, старые разбили. Эти, запасные, были ужасно старомодные. В таких очках изображают Добролюбова на школьных портретах.
– Василий Петрович! – обратился учитель к Бульдогу. – И вы тоже… – он повернулся ко мне и дедушке Грише. – Я прошу вас, умоляю, не теряйте ни минуты! Они вот-вот придут! Они решились, понимаете? Заберите Наташу и супругу вашу, и все вместе на машине поезжайте в область!
Василий Петрович – Бульдог изумленно открыл рот. Он смотрел то на учителя, то на меня – и не понимал.
– Как! – промычал он наконец. – Почему в область? А как же… А где эти?.. Где ваша группа? – хрипло спросил он меня.
– Группы нет…
– Но в городе говорят, что здесь все уже обложили! Что Волчановых вот-вот возьмут! – вскричал Бульдог. Я молчал, не зная, что ответить.
– Вам нужно уезжать! – повторил учитель. – Сейчас же, немедленно, и очень кстати, что у Василия Петровича машина… Потом все образуется! Там, в области, сразу пойдете в прокуратуру, свяжетесь с Москвой…
– Почему бы и вам не поехать с нами? – спросил я.
– Я останусь… Чтобы они не поняли. Я покажусь на улице… Я уже все обдумал: это легко можно устроить! Вы с дедушкой спрячетесь в кузове, вас не заметят…
– Я не поеду! – сказал дедушка Гриша.
– Да как же это? – взорвался Бульдог. – Все неправда, что ли? Все вранье? Вы-то, вы-то сами хоть из Москвы? – закричал он. Его большие зеленые глаза налились кровью.
– Я из Москвы! Но я тоже никуда не поеду. Вы – тот человек, который отправлял мою телеграмму?
– Да, отправлял!
– Я просил о помощи, и нам должны помочь. Когда, я не знаю, здесь ничего уже от меня не зависит. Но помочь нам должны! – они смотрели на меня все трое. – В Москве у меня есть друзья. Это серьезные люди, и сейчас, в эти минуты, они должны быть уже в дороге…
– Вам нужно уезжать… – упавшим голосом повторил учитель. – Василий Петрович! У меня огромная просьба к вам. Видите ли, все это начали мы. То есть я и… – он назвал меня по имени-отчеству. – Нам это и расхлебывать. А вы забирайте Наташу, вашу жену и, как можно скорее, уезжайте! Вы в опасности…
– Черта с два! – выкрикнул Бульдог и решительно взмахнул черной ладонью. – Я этих живодеров гонял и буду гонять! Пусть только сунутся! Просто… Как же так? Все говорят, что за ними приехали, а выходит – нет, все вранье!
– Ничего пока не выходит! – вмешался я. – Должны приехать! Рихард Давидович говорил, что у вас дома есть оружие.
– Есть, два ружья!
– Вот и отлично. Зарядите их и сидите дома. Я думаю, Волчановым сейчас не до вас. Хотя… – я замялся.
– Да вы не бойтесь! Я Наташку с утра отвез к леснику, в сторожку. Туда они не доберутся! Лесник – друг мой, да они и не полезут в лес, побоятся, кишка тонка! В лесу я их, как рябчиков… А леснику сказал: сбереги, говорю, девчонку. Да он и сам знает, что тут у нас делается.
Учителю словно дали отпить живой воды. Его глаза ожили, заблестели.
– Слава богу, слава богу! – воскликнул он. – А я сижу и думаю, вот мы здесь, а они в любую минуту могут выкрасть девочку… Вы умный человек, Василий Петрович! Право же, это лучшее, что вы могли сделать. Вы увезли ее с утра?
– Какой с утра – ночью! Ни одна душа не видела! Сели на мотоцикл – и к Пахомычу! Это километров двадцать отсюда, – объяснил он мне. – Машина туда не дойдет. Да и мотоциклом знать надо, как ехать, а то в болоте увязнешь. Туда им слабо добраться! – заключил он.
ЧАСТЬ II
На обед снова была яичница с жареной картошкой. Дедушка Гриша, по его собственному признанию, готовить не любил, о еде никогда не заботился и объяснял это особенностями своего мировоззрения.
– Я, собственно говоря, с детства был философ, – сообщил он мне на кухне, когда мы вместе чистили картошку. – Все это суета: тряпки, жратва… Хотя, конечно, когда жрать нечего… Помню, до войны, как середина месяца, так бежишь в ломбард. А там очередюга часов на восемь! Выстоишь, потом на эти деньги купишь буханку хлеба на рынке – и домой. Там дети голодные, глазки блестят… Как они этот хлеб встречали… «Папочка! Хороший! Хлебушка принес!» И все целовали меня. Кажется, никогда так не радовался я, как тогда. Было время… Хлеба нет, зато водка везде за гроши, считай, за бесценок – пей, хоть залейся!
До обеда учитель лежал у себя в комнате и, как он уверял нас потом, даже вздремнул, во что ни я, ни дедушка Гриша не поверили. Но к обеду учитель вышел в свежей рубашке, галстуке и жилете. Старик насмешливо посмотрел на него:
– Что это вы при параде! Что за праздник?
– Просто… Просто так.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я.
– Благодарю вас, все в порядке! Вы спасли меня! – торжественно произнес он.
– Эти сукины дети! – выругался дедушка Гриша. – Я все думаю, в кого они такие уродились! Чтобы в наше время ударить учителя! Подумать никто не посмел бы! Это же учитель! А такого, как Рихард Давидович… Его тут все любят! Старушки даже почитают, вроде как святого: «Сам – кожа да кости, волосы и бороду не стрижет, точно схимник!» – дедушка Гриша уморительно передразнил местный окающий говор, и мы все засмеялись.
– Нет, вы мне ответьте! – распалялся дедушка Гриша. – В кого они такие осатанелые? Юнцы эти! С чего они так злобятся? Ну с чего? Войны нет, все сыты, одеты, обуты! Сами они никогда не работали и, как я вижу, не будут. Не нравится им работать! Им по пятнадцать лет, а у каждого мотоцикл. Выжали, выдавили из родителей! Живем с каждым годом лучше! Вот телевизор я смотрю: сколько всякого добра у нас! Народ все богаче живет. Откуда жестокость эта? Вы мне скажите, откуда это прет? Почему юнцы стали сбиваться в стаи и охотиться за старыми, детьми, за слабыми? Я и в городе видел: вечером стоят у выхода из магазина и смотрят, на кого бы напасть. Сопляки совсем еще, дети!
– Что значит – откуда? – я вдруг вышел из себя. – Вы что, в самом деле не понимаете? Эти юнцы – ваши внуки! Это вы их воспитали! Вы с вашей философией: добыть буханку хлеба, забиться в свою нору – и нет в жизни большего счастья! А теперь вы сердиться изволите: откуда, мол, эти ублюдки!
– Сукин сын! – вскричал дедушка Гриша и сильно покраснел. – Вырос на всем готовеньком, а теперь издевается! Ты видел людей, от голоду опухших? Ты трупы детей на улицах видел?
– Еще увижу! Может быть, еще и вы увидите!
– Вы неправы… – тихо сказал учитель, обращаясь ко мне. – Нельзя сразу всех обвинять. Это несправедливо.
– Извините… Я не хотел обидеть вас, дедушка! Честное слово. Просто вы попали в больное место. Я давно об этом думаю! Перекроют реку, затопят десятки тысяч гектаров прекрасной земли, погубят леса на сотни километров вокруг, а потом, когда вода в этой большой луже загниет, начинают дружно удивляться: ну откуда эта вонь? Почему воняет? Повторяется это десятки раз, но каждый раз удивляются заново. И не учатся ничему!
Мои извинения старику не понравились. Он молча ушел на кухню и начал там греметь посудой.
– Я прошу вас не обижать дедушку Гришу! – твердо сказал учитель. – Это его дом, и мы с вами тут только гости, не более того. Он дал нам приют, убежище именно сейчас, он очень рискует и понимает это…
– Вы думаете, он рискует? Вы думаете, он понимает? Да нас с вами выволокут у него на глазах и повесят тут же, на воротах, а он будет приговаривать: так их, критиканов! Помяните мое слово, он открестится от вас, я уже не говорю о себе.
– Вы озлоблены! – вспыхнул учитель. Вам стыдно будет! Я знаю дедушку лучше вас! Это человек удивительный, в нем достоинство есть!
Послышались шаркающие шаги, дедушка Гриша возвращался с кухни с чайником. Учитель замолчал. Старик поставил чайник на стол, искоса посмотрел на меня и проговорил:
– Вы меня старого простите… Обругал вас… Простите, бога ради! Мне скоро помирать, ругаться грешно… Просто сгоряча вырвалось. Я жизнь прожил, людей вижу! И вас вижу. Вы не болтун, вы делаете то, что говорите. Я к вам всей душой! Простите…
– Да бог с вами! Это вы меня простите! – я подошел к дедушке Грише и осторожно погладил рукав его голубого трикотажного костюма.
* * *
– …И вот, как только началась война, прихожу я в военкомат. А меня спрашивают: ты танкист? Нет, говорю, снайпер. Ну ничего, говорят, мы танковую бригаду формируем, будешь танкистом. Так я танка в глаза не видел, говорю. Тут военком подошел и сказал: «Раз он снайпер, пусть идет в конвойный полк». И законопатили меня в этот полк…
После обеда учитель ушел в свою комнату: ему стало хуже – схватил живот и снова вырвало кровью. Мы остались в горнице вдвоем с дедушкой Гришей. Он продолжил свою одиссею:
– Погрузили мы этих врагов народа в эшелон, в голове и хвосте состава пулеметы, две группы преследования с собаками – все, как положено, и повезли. Куда везем – не знаем. Это, говорят, секрет. Отъехали километров сто от Киева, попали под бомбежку. Тут началось такое, не приведи господь! Командир роты отдает приказ: ложитесь, говорит, на крыши вагонов, берите в руки по штыку и смотрите, если кто из зэков полезет в окно, штыком его в рожу. Хорош приказ, нечего сказать! А сам приказ отдал и в кювет залег. Полезли мы на крышу. А там, в вагоне, ор стоит, самолеты на нас пикируют, воют! В головной вагон бомба угодила – разнесло в щепки. Те, кто там в вагоне остались живые, повыскакивали, а их охрана из пулемета перебила. Приказ такой: если из вагона вылезут, значит, открывай огонь… Я, честно говоря, на время налета с крыши слез. Бог с ним, думаю, забрался под откос, пересидел. Как только отбомбились, вылезаю назад, смотрю: напарник мой, что на крыше остался, лежит плашмя и блюет. Я к нему, мол, что такое? А он блюет и воет как собака. Я не понял ничего, потом смотрю: штык у него в крови. Оказалось, зэку в глаз попал. Чудак какой-то со страху в окно полез – а он его сверху… Зэки бунтуют, в двери стучат, а напарник мой аж белый весь, трясется, говорит, что убил! И точно: убил он зэка. Штыком в глаз. Вытащили мы покойника, старик совсем, седой, породистый такой, чего его к окну потянуло… Доложили начальству.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25