Проще – трагические обстоятельства она пережила уже достаточно давно. Они-то, думаю, вполне могли сломать. Но не сломали, хотя привнесли значительные изменения – естественно, не в лучшую сторону. Замкнутость, отрешенность от мира, озлобленность, если хочешь, постепенно деформировали личность. Однако она держалась и, полагаю, могла держаться, балансируя в пограничном состоянии, еще довольно долго, потому что примерно в то же время в сознании возникла некая сверхидея, реализация которой представлялась больной в высшей степени важной. Со временем идея становится почти маниакальной, но в этом случае она получила еще более мощный стимул держаться…
– Что за идея?
– Понятия не имею. Конкретно на эту тему у нее – ни строчки.
– Погоди, но как же так? Человек заводит дневник, как правило, для того, чтобы выплеснуть сокровенное, то, что уже не умещается в душе.
– Верно. Но кто сказал – дневник?
– То есть?
– Я ведь акцентировала несколько раньше – специально для тебя, между прочим, – что не нашла в так называемом дневнике ни слова о болезни. Ты не отреагировал.
– Я отреагировал гораздо раньше. Когда ты вместо слова «дневник» произнесла «это». А дальше, когда речь зашла о болезни, задал тебе прямой вопрос. И услышал, что бегу впереди паровоза…
– Верно. Что ж, проблески сознания налицо. Это радует. Так вот, по моему глубокому убеждению, этот документ – записки, или назови его как угодно – писался как некое художественное произведение… иными словами, он адресован вовне.
– То есть она рассчитывала, что его прочтут?
– Рассчитывала, хотела, мечтала – не могу утверждать однозначно. Возможно, она писала это действительно как художественное произведение. Просто фантазировала.
– То есть страдала графоманией?
– Это вряд ли. Выдавала желаемое за действительное. Только не вслух, а на бумаге. Так будет точнее. Кстати, психологи иногда берут этот метод на вооружение. В рамках арт-терапии. Но часто больной сам подсознательно находит оптимальную форму психологической защиты. Подобные дневники-фальшивки нередко пишут девочки-подростки. Эти, правда, часто в расчете на то, что их фантазии станут известны и приняты за истину.
– Она не девочка.
– Но старая дева. Я не ошиблась?
– Похоже, да.
– Эти до смерти предаются девичьим грезам. Не все, разумеется. Самые романтические натуры.
– Скажи еще, что она была влюблена в Непомнящего! Он, насколько я знаю, в ее произведении – герой номер один.
– Вполне возможно.
– Да? Это мысль. Но ее надо как следует обдумать.
– Вот и думай. И кстати, мою версию ты можешь легко проверить.
– Каким образом?
– Экспертиза в состоянии определить время, когда сделаны записи?
– Легко.
– Так вот. Мне представляется, что большинство «дневниковых» записей, разнесенных, как полагается, по дням, написаны сразу. Единым, так сказать, массивом.
– То есть она садилась и, как настоящий писатель, шпарила текст, потом разбивала его на главы и подбирала даты.
– Вроде того. Не уверена, правда, что именно так работают настоящие писатели. Но то, что большие фрагменты текста, разбитые потом на десять и даже более дней, написаны единовременно – гарантирую. Она – по некоторым признакам – даже на короткое время не отрывалась от работы. Строчила подряд. Я так полагаю.
– Эксперты скажут точно.
– Вот и отлично.
– Но послушай, писать ведь могла вовсе не она.
«Дневник» могли попросту подкинуть…
– Нет, любимый, здесь я тебе не помощник. Для того чтобы ответить «она или не она?», я должна как минимум ознакомиться с десятком ее произвольных записок. Ну а как максимум – побеседовать с автором.
Второе – по определению – невозможно. А первое?
Если ты допускаешь мысль, что кто-то хитроумный написал и подбросил липовый «дневник», у него должно было бы хватить мозгов и на то, чтобы уничтожить все подлинные ее записки.
– Все – невозможно, по определению. Она расписывалась в инстанциях, писала заявления, возможно, письма кому-то. Всего никогда не отследишь. Слишком рискованно.
– Тогда он дурак.
– Он не дурак.
– Не дурак, однозначно. Дурак никогда не додумался бы до фальшивого дневника. А вот я определенно дура.
– Это еще почему?
– Потому что уже почти семь – и значит, я едва успеваю собраться на работу. После бессонной-то ночи!
– Хочешь, я отвезу тебя?
– Нет уж спасибо. Голова у тебя сейчас занята черт знает чем. К тому же в отличие от меня ты не спишь уже вторую ночь. И уже через час, а может, и раньше наступит этот проклятый «пик». Нет. Я не самоубийца. Поеду на такси.
Бессонная ночь, как ни странно, почти не сказалась на внешности Людмилы Вишневской, Спустя полчаса она заглянула на кухню проститься с мужем – как всегда подтянутая, неприступная и привлекательная одновременно, благоухающая тонким горьковатым ароматом любимых духов.
– И знаешь, кстати, про старческую неразделенную любовь ты подумай как следует. Очень на то похоже. А что, этот антиквар так уж хорош собой? – Она игриво повела плечом.
– Уйди с глаз моих, порочная женщина!
Вишневский потянулся было обнять жену – но получил ловкий щелчок по носу и остался в одиночестве.
Только знакомый горьковатый запах еще некоторое время витал вокруг.
– Любовь запоздалая? Ну да. А убийство – из ревности. Очень занимательная история. Но совершенно невероятная. Разве только действительно – любовь?
Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 08.15
И снова было утро.
И снова он проснулся с ощущением абсолютного счастья, как бывает только в детстве.
Впрочем, не совсем так.
В детстве чувство счастья, как правило, необъяснимо. Маленький человек просыпается счастливым просто так, «нипочему».
Счастье Игоря Всеволодовича тихо посапывало рядом, уткнувшись маленьким точеным носиком в подушку, поджав острые коленки к животу.
Лиза спала, свернувшись калачиком, изредка неспокойно вздрагивая во сне. Вчерашний полет в Питер и обратно изрядно вымотал ее, к тому же обилие эмоций, пусть и положительных, оказалось нелегким грузом. Она спала – но и во сне продолжала переживать, размышлять и спорить с кем-то, слабо передергивая узкими плечами.
Вчера вечером, несмотря на то что усталость валила с ног, она долго не могла заснуть, и они проговорили полночи, раз двадцать обсудив историю, поведанную Верой Дмитриевной.
Со всех сторон.
Пытались что-то додумать, найти недостающие звенья цепи, построить какие-то версии.
Тщетно.
Напрасно Игорь напрягал память, силясь вспомнить отцовского клиента, могущего – хотя бы предположительно – оказаться той самой «птицей».
Ничего, а вернее никого, даже отдаленно похожего, он не вспомнил.
И надо полагать – просто не знал.
Клиентов отца он вообще помнил смутно.
С некоторыми – теми, что были еще живы к тому времени, когда Игорь Всеволодович занялся торговлей антиквариатом, – знакомился вроде заново.
Теперь хорошо бы, конечно, поговорить со стариками – возможно, кто-то и опознал бы таинственную «птицу», но проклятое нелегальное положение такую возможность исключало.
Решено было, что кое-кого посетит сегодня Лиза.
Возможно, ей снова повезет – так же как повезло с Верой Дмитриевной. Хотя, если вдуматься, рассказ великой старухи мало что прояснил в истории давней трагедии, разве что подкинул дополнительный вопрос.
И все равно поездку они считали удачной. Дело было даже не в «дарах», как окрестила Лиза бархатные футляры.
Она была счастлива этим знакомством и тем, что старуха приняла ее именно так.
«Допустила к сердцу», – говорила Лиза, и запавшие от усталости синие глаза радостно, волшебно лучились.
Спать больше не хотелось – он аккуратно выбрался из постели, неслышно – благо ковер на полу скрадывал шаги – вышел из спальни. Набросив халат, выпил кофе. Побродил по дому.
Делать было совершенно нечего. И Непомнящий снова примостился возле компьютера, вышел в Сеть, еще не представляя, что, собственно, собирается искать.
С генералом Щербаковым все вроде было ясно. Лизе версия показалась вполне убедительной, но она – опять же! – не добавляла ясности в его историю. И тем не менее он снова вошел в поисковую систему и собрался было вписать имя генерала в строку запроса, но передумал.
И просто так, от нечего делать или по привычке, потому как часто прежде адресовал виртуальному миру этот вопрос, заученно отстучал по клавиатуре: "Иван Крапивин
Художник".
Задумавшись на секунду, машина выдала давно известный результат.
Материалов о живописце Крапивине в Сети было немного – всего 58 – 60 документов.
Количество колебалось, изредка появлялись новые страницы, ссылки или просто короткие упоминания в каких-то исследованиях или статьях по искусствоведению.
Сейчас поисковая система вежливо сообщила, что располагает пятьюдесятью девятью документами, в которых упоминается Иван Крапивин.
Игорь Всеволодович лениво пошевелил мышкой – знакомый перечень медленно поплыл по монитору.
Все было читано-перечитано бесчисленное множество раз, и только название документа под номером пятьдесят шесть было ново.
«Прадед комбрига».
Игорь Всеволодович удивленно вскинул брови.
Впрочем, система иногда ошибалась – выдавала материалы, посвященные однофамильцам.
Иванов Крапивиных в информационном пространстве упоминали достаточно часто, потому и уточнял Игорь Всеволодович, что речь идет о художнике.
Но случались накладки – машина уточнение игнорировала.
Так, надо полагать, случилось и теперь.
И все же почему-то он открыл документ.
Это была глава из исторической монографии ученой дамы по имени Ольга Травина. Работа в целом посвящалась одному из красных полководцев, комбригу времен гражданской войны, расстрелянному, как полагается, в 1937-м, в компании с маршалом Тухачевским и прочими военачальниками.
Фамилия комбрига была Раковский.
В главе одиннадцатой объемной, судя по всему, монографии речь шла о его далеком предке.
"Долгое время принято было считать, что прадедом Раковского по отцовской линии был известный крепостной художник Василий Раковский, получивший вольную из рук графа Шереметева… умерший от чахотки в Италии…
Об этом неоднократно упоминал в автобиографических материалах сам комбриг, потому, наверное, никому из исследователей не пришло в голову усомниться в достоверности информации…
Однако…
Жена художника Лукерья Раковская возвратилась на родину, в подмосковное Архангельское, в конце 1835 года, с младенцем (мальчиком), которому, по воспоминаниям княжны Веры Шереметевой, «едва исполнялся год»… (34) Ребенок был крещен в местном храме, церковные книги которого, к счастью, сохранились.
Запись, сделанная в январе 1836 года, подтверждает крещение младенца, нареченного Василием… (35) Дата рождения ребенка – 11 декабря 1834 года.
Дата смерти художника Василия Раковского, однако, известна доподлинно. Он скончался в Италии 10 декабря 1832 года. И таким образом, никак не мог быть отцом мальчика…
…кто же настоящий отец и, следовательно, прадед легендарного комбрига?..
…В конце концов эту тайну могла унести с собой в могилу Лукерья Раковская, пожелавшая, чтобы отцом ребенка считался ее покойный супруг.
И тем не менее мы находим ответ в эпистолярном наследии престарелой княжны Шереметевой…
…В письме племяннице Антонине Бутурлиной (урожденной Шереметевой) 14 января 1836 года (39) она пишет:
"…Лукерья наконец открыла мне тайну рождения мальчика, в судьбе которого, как тебе известно, я теперь принимаю участие. Представь, отец Василия – также живописец и также крепостцой, получивший вольную от князя Несвицкого. Имя его – Иван Крапивин…
Но я, поразмыслив, пришла к выводу, что теперь уж ничего не следует менять… отец Антоний поддержал меня в этом решении, хотя, возможно, мы поступаем грешно… Лукерье велела каяться и молить у Бога прощения. Однако – между нами, мой друг. – не вижу особой се вины. С живописцем Крапивиным… сошлась уже после смерти Василия…" (перевод с фр. мой. – О.Т.).
К счастью, в тот момент, когда Игорь Всеволодович с горящими глазами ворвался в спальню, Лиза уже проснулась.
Она еще не вставала и, сладко потягиваясь под одеялом, только собиралась окончательно осознать реальность нового дня, несущего – об этом помнила еще в полудреме – массу неотложных и непривычных дел. И быть может, неожиданностей. Приятных или неприятных – вот в чем вопрос.
В эту минуту дверь распахнулась и Непомнящий с разбега плюхнулся поверх одеяла.
«Неожиданность номер один», – подумала Лиза.
Но не испугалась и даже не встревожилась.
Не такое было у Игоря выражение лица, чтобы пугаться.
– Представляешь, у него был сын!
– Не представляю.
– О, это умопомрачительная история. Просто сюжет для дамского романа или бразильского сериала. У него был сын, но в отцы записали другого. Тоже, впрочем, художника.
– Потрясающе.
– Ты издеваешься?
– А ты полагаешь, я должна реагировать как-то иначе?
– Господи, я тебя разбудил!
– Не в этом дело. Ты, по-моему, сам еще не проснулся. Или просто сошел с ума.
– Почему это? Ну да. Понятно. Что тебе ничего не понятно. Значит, так. С самого начала. У Ивана Крапивина был сын.
– Значит, Душенька осталась жива?
– Почему – Душенька? Нет. Ты считаешь, детей он мог иметь только с ней?
– Теоретически – нет. А практически… Практически женщины мыслят немного иначе. Ну ладно, это уже философия. Выкладывай, что там у тебя…
Рассказывая, он окончательно успокоился и даже несколько сник.
Лиза, напротив, заметно воодушевилась.
– Действительно, потрясающая история. Ну что ты?
Перегорел, как лампочка?
– Да нет. Просто осознал кое-что. Странная, заметь, наблюдается закономерность. Последние дни мы только и делаем, что раскрываем какие-то тайны. Но все не те… Не те, не те, не те. Хотя интересно, спору нет.
– Знаешь, родной, сейчас я, возможно, скажу банальность. Однако это действительно происходит. Проверено многократно.
– Что именно?
– Количество. Оно на самом деле в определенный момент переходит в качество. И наши с тобой «не те» тайны в конце концов должны сложиться в одну большую «ту».
– Ты и вправду так думаешь?
– А когда я тебе врала?
Он устало откинулся на спину, закрыл глаза, запрокинул голову.
Красиво очерченный, волевой подбородок беспомощно – как у больного или, того хуже, мертвого человека – устремился в потолок.
Всплеск неожиданного, не слишком уместного восторга, похоже, сменился вязким чувством безнадежности.
Лиза, приподнявшись на локте, закусила губу, нахмурилась.
Сейчас она не слишком верила тому, что говорила.
Однако ж другого пути не было.
По определению.
Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 13.10
Зима, нежданно нагрянувшая накануне, вроде сообразила, что пришла до срока.
Отступила.
Неуверенный первый снег немедленно растаял – по тротуарам и мостовым потекли потоки грязной холодной воды.
Повсюду серыми озерцами плескались лужи.
К полудню выглянуло солнце, и пейзаж заметно оживился.
И даже легкая путаница возникла в головах – поздняя осень вдруг показалась весной.
Оживился, повеселел поток машин – прохожие, чертыхаясь, уворачивались от фонтанов грязной воды, летящих из-под бойких колес.
Стремительно вынырнув из общего потока, Range Rover подполковника Вишневского свернул с Котельнической набережной, ловко перестроился в правый ряд, аккуратно – не в пример лихачам – прижался к бордюру, перемещаясь на узкую дорожку, ведущую к подъезду высотки.
– Ну просто друг ГАИ – ГИБДД! – не без иронии прокомментировал вираж тот самый старший опер, что накануне вел неофициальные переговоры. Звали его Вадимом Бариновым и, разумеется, Барином, хотя ничего барского во внешности и замашках молодого человека не наблюдалось.
– Это мастерство. А ты просто завидуешь. – Подполковник Вишневский тем временем парковался у самого подъезда.
Выйдя из машины, оба дружно, как по команде, глубоко вдохнули прохладный свежий воздух. На самом деле совсем весенний. Но тут же скрылись в подъезде – наслаждаться оттепелью было некогда. Не за тем приехали.
Высокие стеклянные двери да огромный мраморный холл с колоннами и внушительным подиумом, на котором располагались кабинки лифтов, – вот, пожалуй, и все, что осталось от былой роскоши одной из знаменитых московских высоток.
Впрочем, и они – двери, колонны, ступени подиума – лучше всяких слов говорили о том, что время обитателей бывшего имперского Олимпа миновало.
Все вокруг давно требовало ремонта.
Все смотрелось обветшалой, дряхлой декорацией к пьесе, давным-давно отыгранной и снятой с репертуара.
Даже консьерж – пожилой, грузный мужчина в мешковатом пальто, неловко примостившийся за обычным письменным столом у одной из колонн, – казался персонажем минувшей эпохи, забытым, наподобие чеховского лакея. Сдвинув очки на кончик носа, он отрешенно уткнулся в газету – тоже вроде бы старую, взятую из библиотечной подшивки, – и даже не поднял головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
– Что за идея?
– Понятия не имею. Конкретно на эту тему у нее – ни строчки.
– Погоди, но как же так? Человек заводит дневник, как правило, для того, чтобы выплеснуть сокровенное, то, что уже не умещается в душе.
– Верно. Но кто сказал – дневник?
– То есть?
– Я ведь акцентировала несколько раньше – специально для тебя, между прочим, – что не нашла в так называемом дневнике ни слова о болезни. Ты не отреагировал.
– Я отреагировал гораздо раньше. Когда ты вместо слова «дневник» произнесла «это». А дальше, когда речь зашла о болезни, задал тебе прямой вопрос. И услышал, что бегу впереди паровоза…
– Верно. Что ж, проблески сознания налицо. Это радует. Так вот, по моему глубокому убеждению, этот документ – записки, или назови его как угодно – писался как некое художественное произведение… иными словами, он адресован вовне.
– То есть она рассчитывала, что его прочтут?
– Рассчитывала, хотела, мечтала – не могу утверждать однозначно. Возможно, она писала это действительно как художественное произведение. Просто фантазировала.
– То есть страдала графоманией?
– Это вряд ли. Выдавала желаемое за действительное. Только не вслух, а на бумаге. Так будет точнее. Кстати, психологи иногда берут этот метод на вооружение. В рамках арт-терапии. Но часто больной сам подсознательно находит оптимальную форму психологической защиты. Подобные дневники-фальшивки нередко пишут девочки-подростки. Эти, правда, часто в расчете на то, что их фантазии станут известны и приняты за истину.
– Она не девочка.
– Но старая дева. Я не ошиблась?
– Похоже, да.
– Эти до смерти предаются девичьим грезам. Не все, разумеется. Самые романтические натуры.
– Скажи еще, что она была влюблена в Непомнящего! Он, насколько я знаю, в ее произведении – герой номер один.
– Вполне возможно.
– Да? Это мысль. Но ее надо как следует обдумать.
– Вот и думай. И кстати, мою версию ты можешь легко проверить.
– Каким образом?
– Экспертиза в состоянии определить время, когда сделаны записи?
– Легко.
– Так вот. Мне представляется, что большинство «дневниковых» записей, разнесенных, как полагается, по дням, написаны сразу. Единым, так сказать, массивом.
– То есть она садилась и, как настоящий писатель, шпарила текст, потом разбивала его на главы и подбирала даты.
– Вроде того. Не уверена, правда, что именно так работают настоящие писатели. Но то, что большие фрагменты текста, разбитые потом на десять и даже более дней, написаны единовременно – гарантирую. Она – по некоторым признакам – даже на короткое время не отрывалась от работы. Строчила подряд. Я так полагаю.
– Эксперты скажут точно.
– Вот и отлично.
– Но послушай, писать ведь могла вовсе не она.
«Дневник» могли попросту подкинуть…
– Нет, любимый, здесь я тебе не помощник. Для того чтобы ответить «она или не она?», я должна как минимум ознакомиться с десятком ее произвольных записок. Ну а как максимум – побеседовать с автором.
Второе – по определению – невозможно. А первое?
Если ты допускаешь мысль, что кто-то хитроумный написал и подбросил липовый «дневник», у него должно было бы хватить мозгов и на то, чтобы уничтожить все подлинные ее записки.
– Все – невозможно, по определению. Она расписывалась в инстанциях, писала заявления, возможно, письма кому-то. Всего никогда не отследишь. Слишком рискованно.
– Тогда он дурак.
– Он не дурак.
– Не дурак, однозначно. Дурак никогда не додумался бы до фальшивого дневника. А вот я определенно дура.
– Это еще почему?
– Потому что уже почти семь – и значит, я едва успеваю собраться на работу. После бессонной-то ночи!
– Хочешь, я отвезу тебя?
– Нет уж спасибо. Голова у тебя сейчас занята черт знает чем. К тому же в отличие от меня ты не спишь уже вторую ночь. И уже через час, а может, и раньше наступит этот проклятый «пик». Нет. Я не самоубийца. Поеду на такси.
Бессонная ночь, как ни странно, почти не сказалась на внешности Людмилы Вишневской, Спустя полчаса она заглянула на кухню проститься с мужем – как всегда подтянутая, неприступная и привлекательная одновременно, благоухающая тонким горьковатым ароматом любимых духов.
– И знаешь, кстати, про старческую неразделенную любовь ты подумай как следует. Очень на то похоже. А что, этот антиквар так уж хорош собой? – Она игриво повела плечом.
– Уйди с глаз моих, порочная женщина!
Вишневский потянулся было обнять жену – но получил ловкий щелчок по носу и остался в одиночестве.
Только знакомый горьковатый запах еще некоторое время витал вокруг.
– Любовь запоздалая? Ну да. А убийство – из ревности. Очень занимательная история. Но совершенно невероятная. Разве только действительно – любовь?
Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 08.15
И снова было утро.
И снова он проснулся с ощущением абсолютного счастья, как бывает только в детстве.
Впрочем, не совсем так.
В детстве чувство счастья, как правило, необъяснимо. Маленький человек просыпается счастливым просто так, «нипочему».
Счастье Игоря Всеволодовича тихо посапывало рядом, уткнувшись маленьким точеным носиком в подушку, поджав острые коленки к животу.
Лиза спала, свернувшись калачиком, изредка неспокойно вздрагивая во сне. Вчерашний полет в Питер и обратно изрядно вымотал ее, к тому же обилие эмоций, пусть и положительных, оказалось нелегким грузом. Она спала – но и во сне продолжала переживать, размышлять и спорить с кем-то, слабо передергивая узкими плечами.
Вчера вечером, несмотря на то что усталость валила с ног, она долго не могла заснуть, и они проговорили полночи, раз двадцать обсудив историю, поведанную Верой Дмитриевной.
Со всех сторон.
Пытались что-то додумать, найти недостающие звенья цепи, построить какие-то версии.
Тщетно.
Напрасно Игорь напрягал память, силясь вспомнить отцовского клиента, могущего – хотя бы предположительно – оказаться той самой «птицей».
Ничего, а вернее никого, даже отдаленно похожего, он не вспомнил.
И надо полагать – просто не знал.
Клиентов отца он вообще помнил смутно.
С некоторыми – теми, что были еще живы к тому времени, когда Игорь Всеволодович занялся торговлей антиквариатом, – знакомился вроде заново.
Теперь хорошо бы, конечно, поговорить со стариками – возможно, кто-то и опознал бы таинственную «птицу», но проклятое нелегальное положение такую возможность исключало.
Решено было, что кое-кого посетит сегодня Лиза.
Возможно, ей снова повезет – так же как повезло с Верой Дмитриевной. Хотя, если вдуматься, рассказ великой старухи мало что прояснил в истории давней трагедии, разве что подкинул дополнительный вопрос.
И все равно поездку они считали удачной. Дело было даже не в «дарах», как окрестила Лиза бархатные футляры.
Она была счастлива этим знакомством и тем, что старуха приняла ее именно так.
«Допустила к сердцу», – говорила Лиза, и запавшие от усталости синие глаза радостно, волшебно лучились.
Спать больше не хотелось – он аккуратно выбрался из постели, неслышно – благо ковер на полу скрадывал шаги – вышел из спальни. Набросив халат, выпил кофе. Побродил по дому.
Делать было совершенно нечего. И Непомнящий снова примостился возле компьютера, вышел в Сеть, еще не представляя, что, собственно, собирается искать.
С генералом Щербаковым все вроде было ясно. Лизе версия показалась вполне убедительной, но она – опять же! – не добавляла ясности в его историю. И тем не менее он снова вошел в поисковую систему и собрался было вписать имя генерала в строку запроса, но передумал.
И просто так, от нечего делать или по привычке, потому как часто прежде адресовал виртуальному миру этот вопрос, заученно отстучал по клавиатуре: "Иван Крапивин
Художник".
Задумавшись на секунду, машина выдала давно известный результат.
Материалов о живописце Крапивине в Сети было немного – всего 58 – 60 документов.
Количество колебалось, изредка появлялись новые страницы, ссылки или просто короткие упоминания в каких-то исследованиях или статьях по искусствоведению.
Сейчас поисковая система вежливо сообщила, что располагает пятьюдесятью девятью документами, в которых упоминается Иван Крапивин.
Игорь Всеволодович лениво пошевелил мышкой – знакомый перечень медленно поплыл по монитору.
Все было читано-перечитано бесчисленное множество раз, и только название документа под номером пятьдесят шесть было ново.
«Прадед комбрига».
Игорь Всеволодович удивленно вскинул брови.
Впрочем, система иногда ошибалась – выдавала материалы, посвященные однофамильцам.
Иванов Крапивиных в информационном пространстве упоминали достаточно часто, потому и уточнял Игорь Всеволодович, что речь идет о художнике.
Но случались накладки – машина уточнение игнорировала.
Так, надо полагать, случилось и теперь.
И все же почему-то он открыл документ.
Это была глава из исторической монографии ученой дамы по имени Ольга Травина. Работа в целом посвящалась одному из красных полководцев, комбригу времен гражданской войны, расстрелянному, как полагается, в 1937-м, в компании с маршалом Тухачевским и прочими военачальниками.
Фамилия комбрига была Раковский.
В главе одиннадцатой объемной, судя по всему, монографии речь шла о его далеком предке.
"Долгое время принято было считать, что прадедом Раковского по отцовской линии был известный крепостной художник Василий Раковский, получивший вольную из рук графа Шереметева… умерший от чахотки в Италии…
Об этом неоднократно упоминал в автобиографических материалах сам комбриг, потому, наверное, никому из исследователей не пришло в голову усомниться в достоверности информации…
Однако…
Жена художника Лукерья Раковская возвратилась на родину, в подмосковное Архангельское, в конце 1835 года, с младенцем (мальчиком), которому, по воспоминаниям княжны Веры Шереметевой, «едва исполнялся год»… (34) Ребенок был крещен в местном храме, церковные книги которого, к счастью, сохранились.
Запись, сделанная в январе 1836 года, подтверждает крещение младенца, нареченного Василием… (35) Дата рождения ребенка – 11 декабря 1834 года.
Дата смерти художника Василия Раковского, однако, известна доподлинно. Он скончался в Италии 10 декабря 1832 года. И таким образом, никак не мог быть отцом мальчика…
…кто же настоящий отец и, следовательно, прадед легендарного комбрига?..
…В конце концов эту тайну могла унести с собой в могилу Лукерья Раковская, пожелавшая, чтобы отцом ребенка считался ее покойный супруг.
И тем не менее мы находим ответ в эпистолярном наследии престарелой княжны Шереметевой…
…В письме племяннице Антонине Бутурлиной (урожденной Шереметевой) 14 января 1836 года (39) она пишет:
"…Лукерья наконец открыла мне тайну рождения мальчика, в судьбе которого, как тебе известно, я теперь принимаю участие. Представь, отец Василия – также живописец и также крепостцой, получивший вольную от князя Несвицкого. Имя его – Иван Крапивин…
Но я, поразмыслив, пришла к выводу, что теперь уж ничего не следует менять… отец Антоний поддержал меня в этом решении, хотя, возможно, мы поступаем грешно… Лукерье велела каяться и молить у Бога прощения. Однако – между нами, мой друг. – не вижу особой се вины. С живописцем Крапивиным… сошлась уже после смерти Василия…" (перевод с фр. мой. – О.Т.).
К счастью, в тот момент, когда Игорь Всеволодович с горящими глазами ворвался в спальню, Лиза уже проснулась.
Она еще не вставала и, сладко потягиваясь под одеялом, только собиралась окончательно осознать реальность нового дня, несущего – об этом помнила еще в полудреме – массу неотложных и непривычных дел. И быть может, неожиданностей. Приятных или неприятных – вот в чем вопрос.
В эту минуту дверь распахнулась и Непомнящий с разбега плюхнулся поверх одеяла.
«Неожиданность номер один», – подумала Лиза.
Но не испугалась и даже не встревожилась.
Не такое было у Игоря выражение лица, чтобы пугаться.
– Представляешь, у него был сын!
– Не представляю.
– О, это умопомрачительная история. Просто сюжет для дамского романа или бразильского сериала. У него был сын, но в отцы записали другого. Тоже, впрочем, художника.
– Потрясающе.
– Ты издеваешься?
– А ты полагаешь, я должна реагировать как-то иначе?
– Господи, я тебя разбудил!
– Не в этом дело. Ты, по-моему, сам еще не проснулся. Или просто сошел с ума.
– Почему это? Ну да. Понятно. Что тебе ничего не понятно. Значит, так. С самого начала. У Ивана Крапивина был сын.
– Значит, Душенька осталась жива?
– Почему – Душенька? Нет. Ты считаешь, детей он мог иметь только с ней?
– Теоретически – нет. А практически… Практически женщины мыслят немного иначе. Ну ладно, это уже философия. Выкладывай, что там у тебя…
Рассказывая, он окончательно успокоился и даже несколько сник.
Лиза, напротив, заметно воодушевилась.
– Действительно, потрясающая история. Ну что ты?
Перегорел, как лампочка?
– Да нет. Просто осознал кое-что. Странная, заметь, наблюдается закономерность. Последние дни мы только и делаем, что раскрываем какие-то тайны. Но все не те… Не те, не те, не те. Хотя интересно, спору нет.
– Знаешь, родной, сейчас я, возможно, скажу банальность. Однако это действительно происходит. Проверено многократно.
– Что именно?
– Количество. Оно на самом деле в определенный момент переходит в качество. И наши с тобой «не те» тайны в конце концов должны сложиться в одну большую «ту».
– Ты и вправду так думаешь?
– А когда я тебе врала?
Он устало откинулся на спину, закрыл глаза, запрокинул голову.
Красиво очерченный, волевой подбородок беспомощно – как у больного или, того хуже, мертвого человека – устремился в потолок.
Всплеск неожиданного, не слишком уместного восторга, похоже, сменился вязким чувством безнадежности.
Лиза, приподнявшись на локте, закусила губу, нахмурилась.
Сейчас она не слишком верила тому, что говорила.
Однако ж другого пути не было.
По определению.
Москва, 6 ноября 2002 г., среда, 13.10
Зима, нежданно нагрянувшая накануне, вроде сообразила, что пришла до срока.
Отступила.
Неуверенный первый снег немедленно растаял – по тротуарам и мостовым потекли потоки грязной холодной воды.
Повсюду серыми озерцами плескались лужи.
К полудню выглянуло солнце, и пейзаж заметно оживился.
И даже легкая путаница возникла в головах – поздняя осень вдруг показалась весной.
Оживился, повеселел поток машин – прохожие, чертыхаясь, уворачивались от фонтанов грязной воды, летящих из-под бойких колес.
Стремительно вынырнув из общего потока, Range Rover подполковника Вишневского свернул с Котельнической набережной, ловко перестроился в правый ряд, аккуратно – не в пример лихачам – прижался к бордюру, перемещаясь на узкую дорожку, ведущую к подъезду высотки.
– Ну просто друг ГАИ – ГИБДД! – не без иронии прокомментировал вираж тот самый старший опер, что накануне вел неофициальные переговоры. Звали его Вадимом Бариновым и, разумеется, Барином, хотя ничего барского во внешности и замашках молодого человека не наблюдалось.
– Это мастерство. А ты просто завидуешь. – Подполковник Вишневский тем временем парковался у самого подъезда.
Выйдя из машины, оба дружно, как по команде, глубоко вдохнули прохладный свежий воздух. На самом деле совсем весенний. Но тут же скрылись в подъезде – наслаждаться оттепелью было некогда. Не за тем приехали.
Высокие стеклянные двери да огромный мраморный холл с колоннами и внушительным подиумом, на котором располагались кабинки лифтов, – вот, пожалуй, и все, что осталось от былой роскоши одной из знаменитых московских высоток.
Впрочем, и они – двери, колонны, ступени подиума – лучше всяких слов говорили о том, что время обитателей бывшего имперского Олимпа миновало.
Все вокруг давно требовало ремонта.
Все смотрелось обветшалой, дряхлой декорацией к пьесе, давным-давно отыгранной и снятой с репертуара.
Даже консьерж – пожилой, грузный мужчина в мешковатом пальто, неловко примостившийся за обычным письменным столом у одной из колонн, – казался персонажем минувшей эпохи, забытым, наподобие чеховского лакея. Сдвинув очки на кончик носа, он отрешенно уткнулся в газету – тоже вроде бы старую, взятую из библиотечной подшивки, – и даже не поднял головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30