Чтобы ты понял: упоминание отца в связи со всеми лемеховскими аферами меня даже не возмутило – ужасно обидело. Слишком хорошо знала позицию папы, помнила наш с ним давний разговор, как раз в канун рождения «Лемех-банка». Настолько обидело, что не смогла сдержать слез, начала эмоционально что-то лепетать.
И тогда он аккуратно – не ласково, знаешь, по-мужски, – по-дружески, успокаивающе положил ладонь поверх моей руки.
"Успокойтесь, Елизавета Аркадьевна. Ваш отец был кристально честным человеком и сделал многое, чтобы предотвратить это преступление. К сожалению – не смог. Слишком высоко сидели покровители Лемехов и собственно партнеры. Ситуация изменилась только теперь. А вернее – только начинает меняться. Потому, собственно, я здесь. И не я один. И не только здесь.
Жаль, Аркадий Анисимович до этого времени не дожил".
Вот, собственно, и вся беседа. Мы простились и больше не виделись никогда. Правда, говорили. Но об этом позже.
Дальнейшее известно мне только по тому, что обрывками попадало в прессу: слухи, намеки, предположения. Ситуация, похоже, действительно начала меняться, но не слишком радикально. Возможно, так и планировалось, возможно, торможение оказалось вынужденным.
Но как бы там ни было. Лемех, как тебе известно, остался в бизнесе и даже некоторым образом на плаву, однако львиная доля капиталов как-то тихо и почти незаметно была утрачена. То ли перекочевала на прежнее место – в государеву казну. То ли вложена туда, куда было указано. Словом, он заметно потерял в весе. Финансовом, разумеется. И влияние, как я понимаю, тоже изрядно поубавилось.
Тем более странным стал для меня звонок одного из его адвокатов. В то время я уже рассталась с Анри, вернулась в Москву, жила с мамой в старой родительской квартире и интенсивно подыскивала работу. И вдруг звонок, и предложение принять в качестве подарка этот дом и двести пятьдесят тысяч долларов на счету одного из российских банков. Сформулировал он, правда, как-то иначе – сухо, на своем кондовом юридическом наречии. Но по сути – так.
«С какой стати, – спрашиваю, – такая неслыханная щедрость?»
Мэтр понес было что-то про благородство Леонида, но эти трели очень мало походили на правду. Пришлось оборвать.
Бедняга помялся-помялся, но – делать нечего – выложил все как есть.
Кем-то – кем именно, уточнять не стал, однако, понятное дело, теми, кто вправе диктовать такие условия, – было решено, что этот дом и еще некоторая недвижимость, а также изрядная денежная сумма… как бы это сказать? – превышают тот минимум, что дозволено было иметь господину Лемеху.
И встала дилемма. Либо инициируется процедура конфискации, со всеми предварительными этапами – судами и прочим. Либо господин Лемех по собственному усмотрению и доброй воле передает на безвозмездной основе указанное имущество и средства общественным организациям, благотворительным фондам, частным лицам.
Частным лицом, как ты понимаешь, оказалась я, большая часть перешла каким-то детским фондам, клиникам для престарелых, инвалидов – откровенно говоря, я не слишком этим интересовалась.
– Послушай, но почему он выбрал тебя? Мне показалось, расстались вы не слишком дружелюбно.
– Правильно показалось. Леня поначалу был ошарашен, потом возмущен и потрясен. Прежде всего его беспокоила собственная репутация, которая определенным образом страдала. Однако никаких мерзостей из числа тех, что легко мог наделать – не совершил. Даже наказывать меня примерно не стал. Хотя, наверное, смог бы, если б очень постарался.
– Побоялся новой французской родни?
– Отнюдь. По части всевозможных пакостей Леня большой мастак. Причина заключалась в другом. Во время бракоразводного процесса – а он был обставлен вполне по-европейски, с адвокатами, демонстрацией грязного белья, перемыванием всех костей – юристы Анри раскопали восхитительную историю. Оказывается, мой благоверный лет десять был параллельно женат на даме, несколько моложе меня и, должна признать, весьма приятной наружности. Такая, знаешь, классическая блондинка с ногами от ушей. Прочие достоинства, как я понимаю, были значительно скромнее, потому что бизнес, который пытался организовать для нее Лемех, постоянно проваливался. Зато она благополучно родила ему дочь. И, наплевав в конце концов на бизнес, он поселил их где-то в Европе. Решил при этом – странное все же создание мой бывший муж! – слепить из нее светскую львицу. А вернее – полусветскую, то бишь даму полусвета. Потому что стал щедро финансировать PR-проекты, типа фотосессии собственной жены и матери своего ребенка для журнала «Playboy».
Ракурсы притом выбирались не то чтобы с намеком на эротику – совершенно откровенные, во всей, что называется, красе.
– Но зачем?
– Не знаю, говорю же – странное создание, мой бывший муж. Мне, а вернее, юристам де Монфереев эта история, однако, пришлась как нельзя кстати. К тому же девочка – ей тогда было уже лет семь или восемь – даже не догадывалась, что у папы имеется в наличии вторая, официальная жена.
– Две официальные жены – как такое возможно?
– Очень просто. С одной заключаешь брак где-нибудь а Европе или в России, на другой женишься в Калифорнии – там это просто, никакой бюрократии.
– Лихо! Надо будет иметь в виду. Однако я так и не получил ответа на свой вопрос: отчего он был так щедр по отношению к тебе? Тем более при наличии второй жены и ребенка…
– Вот, Теперь, можно сказать, мы возвращаемся к самому началу, а вернее – к вопросу твоего спасения.
– Не понял.
– Сейчас поймешь. Это произошло совсем недавно. Все было уже позади – развод с Монфереем, возвращение в Москву, неожиданный дар Лемеха. И снова телефонный звонок. Сам понимаешь, кто был на другом конце провода. Нет, на этот раз он ничего не хотел, не просил встречи и не задавал вопросов. Вернее – всего один: "У вас все в порядке, Елизавета Аркадьевна?
Устроились нормально?" Я, признаться, оторопела и первую мысль, пришедшую в голову, выпалила не задумываясь: «Послушайте, это вы, что ли, надавили на Лемеха? В таком случае я завтра же съезжаю из дома и отказываюсь от денег». Он усмехнулся: «Это почему же?» – «Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, а становиться вашей подопытной или дрессированной – не знаю уж, что вы там затеяли? – мышью не намерена». – «Напрасно вы так, Елизавета Аркадьевна, относительно вас никаких планов мы не вынашиваем. Отца вашего, правда, помним и чтим. Что же касается Лемеха, он принимал решение совершенно самостоятельно – можете поинтересоваться. Ну-с, не буду более занимать ваше время. К тому же разговор у нас складывается как-то не очень симпатично. Прощайте. И не беспокойтесь – больше наше ведомство вас тревожить не намерено. Если есть желание – могу оставить координаты. На всякий случай». Чтобы как-то смягчить неловкость, я записала его телефон. И знаешь, почему-то сохранила.
– Вот оно что! Ты, стало быть, намереваешься теперь обратиться к этому благородному чекисту за помощью?
– Для начала – за советом.
– Можешь не утруждаться, я заранее знаю, что он скажет.
– И что же?
– Вам – то есть мне – следует немедленно явиться в МУР, а уж там, если вы действительно невиновны, разберутся.
– А если ничего подобного он не скажет?
– Тогда самолично наденет на меня наручники и передаст благодарным коллегам.
– Нет. Первое – возможно. Хотя, мне кажется, маловероятно. Второе – невозможно по определению.
– Откуда ты знаешь? Вы же виделись всего однажды. И дважды говорили по телефону.
– Знаю. Но скажи: разве у нас есть выбор? Без помощи или хотя бы консультации профессионала мы не справимся. Неужели ты не понимаешь?
Он понимал.
К тому же вдруг тяжело навалился сон, глубокий, беспросветный, почти беспамятство.
– Я понимаю.
Он хотел сказать еще что-то, поспорить, доказать свою правоту.
Но не смог.
Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 12.43
Рязанская электричка отошла от перрона Казанского вокзала полупустой. Глупый кто-то составлял расписание – не иначе. Что за нужда да и кому – трястись в холодных, неухоженных вагонах в такую пору?
Так, однако, было даже лучше.
Он долго шел по вагонам.
Хищно клацали, захлопываясь за спиной, двери тамбуров. Выстуженных, прокуренных, зловонных.
Он не замечал ничего.
И наконец остановился, нашел что искал – вагон был совсем пустой. Ни единой души. Лишь газета, забытая кем-то на сиденье возле окна. Она сразу бросилась в глаза – небрежно свернутая бумажная трубка.
Почему-то он выбрал именно это место и даже поднял чужую газету. Развернул.
Газета была свежей – за 4 ноября 2002 года. Сочная типографская краска даже не просохла до конца.
Все верно – ноябрь 2002-го.
Это он осознавал яснее ясного – слава Господу, не сумасшедший.
В полной мере осознает окружающую действительность.
Однако помнит другое.
Так же ясно, отчетливо, как то, что происходит теперь.
Декабрьский день 1237 года тоже был солнечным и снежным, однако, не в пример нынешнему, морозным.
В ясное небо стремились, убегая почти вертикально, струйки белого дыма – хозяйки не скупились на дрова, жарко топили печи.
На Оке, скованной мощным панцирем звонкого льда, резвилась ребятня, у проруби полоскали бельишко, звонко перекликались, пересмеивались румяные молодки.
Нарядная в снежном уборе, уютная, маленькая Рязань еще не знала, что он пришел.
Батый – ужас и проклятие соседей.
Хан Батый – воитель свирепый и непобедимый.
Родной внук великого Чингисхана, достойный его продолжатель.
Батый, решивший, что пришло время воевать святую Русь, сам с несметным войском стал теперь под Рязанью Разжег костры, разбил кибитки, устроился с полным кочевым комфортом. Кошмаром наполнился морозный воздух, предсмертным ужасом и тоской.
Знали люди – Бату не ведает жалости, жестокость его безгранична.
Забыть?!
Как можно, пусть и восемь столетий прошло, забыть тот ужас?..
Великое унижение рязанского князя Федора – он, бедолага, еще надеялся на чудо: сам торопливо, не скупясь, собрал богатую дань. С поклоном принес дары грозному хану.
Тот на подарки не взглянул, усмехаясь откровенно, смотрел в помертвевшее, осунувшееся лицо князя.
– У нас обычай. Хочешь на самом деле уважить гостя – отдай жену. Отдай, князь Федор, молодую княгиню – расстанемся друзьями.
Князь вышел молча – судьба Рязани была решена.
Но прежде решилась его судьба.
Оборвалась жизнь.
Коротким и точным был удар ятагана.
Быть может, к лучшему – мертвые сраму не имут – не принял позора князь Федор.
Не видел, как потекли по узким улочкам реки крови – горячие, алые, по белому снегу.
Смоляными факелами запылали боярские терема и палаты, дома горожан в слободе.
От самого страшного, выходит, заслонила его судьба.
Не видел князь и не узнал никогда, как, прижимая к груди младенца, шагнула вниз с высокой колокольни молодая княгиня.
Батые ва конница с гиканьем ворвалась в распахнутые ворота, затопила город.
Стон людской смешался с торжествующим визгом раскосых всадников.
Пять дней и пять ночей слились в одно сплошное противостояние, неравное, но яростное и потому – смертельное.
А утром шестого дня не стало Рязани – одно пепелище.
Черный дым застилает небо, горячий пепел носится в воздухе, серой пеленой оседая на алом, пропитанном кровью снегу.
Забыть?!
В большой нарядной юрте, устланной бесценными коврами, свирепый хан с приближенными праздновал победу.
Неутомимые воины пировали под открытым небом, у костров, что горели денно и нощно.
Будто поминальный огонь по жителям поверженного города.
Забыть?!
Как, проваливаясь по пояс в глубоком, вязком снегу, под покров дремучего леса собирались те, кто уцелел.
Как тянулся за многими кровавый след, потому что страшные раны были едва прихвачены грязными тряпицами.
Не до них было тогда – не до кровавых ран.
Хватило бы сил удержаться в седле и удержать в руках меч. А нет коня – устоять на ногах.
Но все равно – пешим ли, конным – добраться до ярких костров и пестрых юрт.
Отомстить.
Забыть?!
Как на седьмой – священный – день из заснеженного леса вывел Евпатий Коловрат ополчение.
И – будто мертвые восстали! – новая рать схлестнулась с воинством Батыя.
Был грозный хан весьма удивлен упорством и живучестью русских.
Однако ж непоколебимо уверен в своем превосходстве – потехи ради велел шурину, искусному воину, прославленному ловкостью и силой, звать дерзкого Коловрата на поединок.
Подчинился храбрый Хостоврул.
Сошлись бойцы в недолгой схватке – сорвавшись с седла, тяжело рухнул наземь Батыев шурин, и дымилась на морозе, разливаясь по снегу, его горячая кровь.
На секунду – не более – воцарилась тишина.
Но прошло мгновение – яростный крик Батыя пронесся над головами всадников, и сам он, пришпорив коня, первым ринулся вперед, проклиная убийцу.
Этот бой был совсем недолгим.
Слишком неравны силы.
Пробил страшный час – лесная дружина перебита.
Мертвый Коловрат распластался на снегу, устремив незрячие глаза в яркое, морозное небо.
В руке его и тогда зажат был грозный меч.
Батый, склонившись с седла, застыл угрюмо, вглядываясь в молодое чуждое лицо, то ли пытаясь постичь нечто, то ли запоминая.
Но как бы там ни было, он тоже был воин, грозный хан – доблесть чтил, как подобает любому, избравшему ратный труд.
Легенды гласят, по приказу Батыя был Коловрат погребен, как воин, с мечом в руках.
Шестьсот шестьдесят три года минуло с той поры.
И пришло время – память, которая никак не могла сослужить ему эту службу, совершила невозможное.
Прошлое воскресло, отразилось в душе, будто события недавних дней.
Только меч Коловрата – грозное оружие, коему теперь пришел черед исполнить предначертанное, – долгое время был недоступен.
Однако Господь милосерд, а Святая Русь вновь призывает сынов, осеняет их своим материнским благословением.
Нет на свете силы, способной противостоять их воле, – меч наконец-то в его руках.
И – видит Бог! – скоро, уже совсем скоро он исполнит то, что должно.
Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 18.10
К вечеру день нахмурился. Даже что-то невнятное – мокрый снег или ледяной дождь – моросило с неба. Потому, наверное, жарко пылающий камин как-то особенно притягивал к себе, и люди, сами не сознавая того, незаметно придвигали кресла все ближе к огню.
Утренний бодрящий ветер не улегся – но незаметно наполнился унынием и злобой. А может, его неласковый собрат примчался невесть откуда и теперь бушевал над продрогшей землей.
В трубе страшно выло, но сухой, горячий треск пылающих поленьев, как ни странно, почти заглушал звериный вой. Словом, здесь, в большой уютной гостиной, у камина, с горячим кофе в маленьких чашках севрского фарфора и старым добрым коньяком в пузатых бокалах, было комфортно.
И только разговор – нелегкий и вовсе не приятный – несколько омрачал идиллию. Хотя напряжение первых минут, время натянутых фраз, бессвязных, обрывочных объяснений, раздумий, когда чаши весов застывают в хрупком равновесии, и одному Господу известно, какая перевесит в следующий миг, – миновало.
– Побег, конечно, был большой глупостью. Очень большой. Но… знаете, Игорь, как ни странно, я вас понимаю.
Говоривший был высокий худощавый молодой мужчина.
Умное, некрасивое лицо запоминалось крупными чертами, массивным носом с легкой горбинкой, резко очерченными скулами, глубокими складками на впалых щеках.
У него был волевой, четкий подбородок, тонкие малоподвижные губы.
Светло-карие – в желтизну – глаза смотрели на мир спокойно, без особой профессиональной проницательности, любимой мастерами шпионских романов.
Густые темные волосы неожиданно оказались довольно длинными. Не по уставу – уж точно. Хотя кто его знает, какие у них теперь уставы?
– Понимаете? Действительно – странно.
– Не просто понимаю – оказался однажды в похожей ситуации и испытал непреодолимое желание бежать.
– Но преодолел.
– Преодолел. Иначе, возможно, не делился бы теперь с вами этим опытом.
– Это что-то секретное, Юра? Никак нельзя рассказать?
– Да как вам сказать, Лиза: и да, и нет. Фрагмент, пожалуй, можно. Словом, однажды мне довелось посетить не вполне дружественную тогда страну. То есть недружественной она была только наполовину, в том смысле, что в ту пору у них шла ожесточенная борьба между двумя политическими группировками. Одну мы поддерживали. Власть в большей степени была сосредоточена в руках другой. «Наши», впрочем, тоже контролировали некоторые участки власти и, скажем так, были отнюдь не в подполье. Я же, надо сказать; направлялся в страну нелегально, в соответствии с легендой. Такая ситуация. И вот представьте… Маленький аэродром, крохотное поле, самолет подруливает почти к зданию аэропорта, подают трап. Спускаюсь в толпе пассажиров, делаю первый шаг на земле. И вдруг молодой подтянутый человек, в темном костюме и тугом галстуке, крепко берет за локоть и полушепотом интересуется:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
И тогда он аккуратно – не ласково, знаешь, по-мужски, – по-дружески, успокаивающе положил ладонь поверх моей руки.
"Успокойтесь, Елизавета Аркадьевна. Ваш отец был кристально честным человеком и сделал многое, чтобы предотвратить это преступление. К сожалению – не смог. Слишком высоко сидели покровители Лемехов и собственно партнеры. Ситуация изменилась только теперь. А вернее – только начинает меняться. Потому, собственно, я здесь. И не я один. И не только здесь.
Жаль, Аркадий Анисимович до этого времени не дожил".
Вот, собственно, и вся беседа. Мы простились и больше не виделись никогда. Правда, говорили. Но об этом позже.
Дальнейшее известно мне только по тому, что обрывками попадало в прессу: слухи, намеки, предположения. Ситуация, похоже, действительно начала меняться, но не слишком радикально. Возможно, так и планировалось, возможно, торможение оказалось вынужденным.
Но как бы там ни было. Лемех, как тебе известно, остался в бизнесе и даже некоторым образом на плаву, однако львиная доля капиталов как-то тихо и почти незаметно была утрачена. То ли перекочевала на прежнее место – в государеву казну. То ли вложена туда, куда было указано. Словом, он заметно потерял в весе. Финансовом, разумеется. И влияние, как я понимаю, тоже изрядно поубавилось.
Тем более странным стал для меня звонок одного из его адвокатов. В то время я уже рассталась с Анри, вернулась в Москву, жила с мамой в старой родительской квартире и интенсивно подыскивала работу. И вдруг звонок, и предложение принять в качестве подарка этот дом и двести пятьдесят тысяч долларов на счету одного из российских банков. Сформулировал он, правда, как-то иначе – сухо, на своем кондовом юридическом наречии. Но по сути – так.
«С какой стати, – спрашиваю, – такая неслыханная щедрость?»
Мэтр понес было что-то про благородство Леонида, но эти трели очень мало походили на правду. Пришлось оборвать.
Бедняга помялся-помялся, но – делать нечего – выложил все как есть.
Кем-то – кем именно, уточнять не стал, однако, понятное дело, теми, кто вправе диктовать такие условия, – было решено, что этот дом и еще некоторая недвижимость, а также изрядная денежная сумма… как бы это сказать? – превышают тот минимум, что дозволено было иметь господину Лемеху.
И встала дилемма. Либо инициируется процедура конфискации, со всеми предварительными этапами – судами и прочим. Либо господин Лемех по собственному усмотрению и доброй воле передает на безвозмездной основе указанное имущество и средства общественным организациям, благотворительным фондам, частным лицам.
Частным лицом, как ты понимаешь, оказалась я, большая часть перешла каким-то детским фондам, клиникам для престарелых, инвалидов – откровенно говоря, я не слишком этим интересовалась.
– Послушай, но почему он выбрал тебя? Мне показалось, расстались вы не слишком дружелюбно.
– Правильно показалось. Леня поначалу был ошарашен, потом возмущен и потрясен. Прежде всего его беспокоила собственная репутация, которая определенным образом страдала. Однако никаких мерзостей из числа тех, что легко мог наделать – не совершил. Даже наказывать меня примерно не стал. Хотя, наверное, смог бы, если б очень постарался.
– Побоялся новой французской родни?
– Отнюдь. По части всевозможных пакостей Леня большой мастак. Причина заключалась в другом. Во время бракоразводного процесса – а он был обставлен вполне по-европейски, с адвокатами, демонстрацией грязного белья, перемыванием всех костей – юристы Анри раскопали восхитительную историю. Оказывается, мой благоверный лет десять был параллельно женат на даме, несколько моложе меня и, должна признать, весьма приятной наружности. Такая, знаешь, классическая блондинка с ногами от ушей. Прочие достоинства, как я понимаю, были значительно скромнее, потому что бизнес, который пытался организовать для нее Лемех, постоянно проваливался. Зато она благополучно родила ему дочь. И, наплевав в конце концов на бизнес, он поселил их где-то в Европе. Решил при этом – странное все же создание мой бывший муж! – слепить из нее светскую львицу. А вернее – полусветскую, то бишь даму полусвета. Потому что стал щедро финансировать PR-проекты, типа фотосессии собственной жены и матери своего ребенка для журнала «Playboy».
Ракурсы притом выбирались не то чтобы с намеком на эротику – совершенно откровенные, во всей, что называется, красе.
– Но зачем?
– Не знаю, говорю же – странное создание, мой бывший муж. Мне, а вернее, юристам де Монфереев эта история, однако, пришлась как нельзя кстати. К тому же девочка – ей тогда было уже лет семь или восемь – даже не догадывалась, что у папы имеется в наличии вторая, официальная жена.
– Две официальные жены – как такое возможно?
– Очень просто. С одной заключаешь брак где-нибудь а Европе или в России, на другой женишься в Калифорнии – там это просто, никакой бюрократии.
– Лихо! Надо будет иметь в виду. Однако я так и не получил ответа на свой вопрос: отчего он был так щедр по отношению к тебе? Тем более при наличии второй жены и ребенка…
– Вот, Теперь, можно сказать, мы возвращаемся к самому началу, а вернее – к вопросу твоего спасения.
– Не понял.
– Сейчас поймешь. Это произошло совсем недавно. Все было уже позади – развод с Монфереем, возвращение в Москву, неожиданный дар Лемеха. И снова телефонный звонок. Сам понимаешь, кто был на другом конце провода. Нет, на этот раз он ничего не хотел, не просил встречи и не задавал вопросов. Вернее – всего один: "У вас все в порядке, Елизавета Аркадьевна?
Устроились нормально?" Я, признаться, оторопела и первую мысль, пришедшую в голову, выпалила не задумываясь: «Послушайте, это вы, что ли, надавили на Лемеха? В таком случае я завтра же съезжаю из дома и отказываюсь от денег». Он усмехнулся: «Это почему же?» – «Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, а становиться вашей подопытной или дрессированной – не знаю уж, что вы там затеяли? – мышью не намерена». – «Напрасно вы так, Елизавета Аркадьевна, относительно вас никаких планов мы не вынашиваем. Отца вашего, правда, помним и чтим. Что же касается Лемеха, он принимал решение совершенно самостоятельно – можете поинтересоваться. Ну-с, не буду более занимать ваше время. К тому же разговор у нас складывается как-то не очень симпатично. Прощайте. И не беспокойтесь – больше наше ведомство вас тревожить не намерено. Если есть желание – могу оставить координаты. На всякий случай». Чтобы как-то смягчить неловкость, я записала его телефон. И знаешь, почему-то сохранила.
– Вот оно что! Ты, стало быть, намереваешься теперь обратиться к этому благородному чекисту за помощью?
– Для начала – за советом.
– Можешь не утруждаться, я заранее знаю, что он скажет.
– И что же?
– Вам – то есть мне – следует немедленно явиться в МУР, а уж там, если вы действительно невиновны, разберутся.
– А если ничего подобного он не скажет?
– Тогда самолично наденет на меня наручники и передаст благодарным коллегам.
– Нет. Первое – возможно. Хотя, мне кажется, маловероятно. Второе – невозможно по определению.
– Откуда ты знаешь? Вы же виделись всего однажды. И дважды говорили по телефону.
– Знаю. Но скажи: разве у нас есть выбор? Без помощи или хотя бы консультации профессионала мы не справимся. Неужели ты не понимаешь?
Он понимал.
К тому же вдруг тяжело навалился сон, глубокий, беспросветный, почти беспамятство.
– Я понимаю.
Он хотел сказать еще что-то, поспорить, доказать свою правоту.
Но не смог.
Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 12.43
Рязанская электричка отошла от перрона Казанского вокзала полупустой. Глупый кто-то составлял расписание – не иначе. Что за нужда да и кому – трястись в холодных, неухоженных вагонах в такую пору?
Так, однако, было даже лучше.
Он долго шел по вагонам.
Хищно клацали, захлопываясь за спиной, двери тамбуров. Выстуженных, прокуренных, зловонных.
Он не замечал ничего.
И наконец остановился, нашел что искал – вагон был совсем пустой. Ни единой души. Лишь газета, забытая кем-то на сиденье возле окна. Она сразу бросилась в глаза – небрежно свернутая бумажная трубка.
Почему-то он выбрал именно это место и даже поднял чужую газету. Развернул.
Газета была свежей – за 4 ноября 2002 года. Сочная типографская краска даже не просохла до конца.
Все верно – ноябрь 2002-го.
Это он осознавал яснее ясного – слава Господу, не сумасшедший.
В полной мере осознает окружающую действительность.
Однако помнит другое.
Так же ясно, отчетливо, как то, что происходит теперь.
Декабрьский день 1237 года тоже был солнечным и снежным, однако, не в пример нынешнему, морозным.
В ясное небо стремились, убегая почти вертикально, струйки белого дыма – хозяйки не скупились на дрова, жарко топили печи.
На Оке, скованной мощным панцирем звонкого льда, резвилась ребятня, у проруби полоскали бельишко, звонко перекликались, пересмеивались румяные молодки.
Нарядная в снежном уборе, уютная, маленькая Рязань еще не знала, что он пришел.
Батый – ужас и проклятие соседей.
Хан Батый – воитель свирепый и непобедимый.
Родной внук великого Чингисхана, достойный его продолжатель.
Батый, решивший, что пришло время воевать святую Русь, сам с несметным войском стал теперь под Рязанью Разжег костры, разбил кибитки, устроился с полным кочевым комфортом. Кошмаром наполнился морозный воздух, предсмертным ужасом и тоской.
Знали люди – Бату не ведает жалости, жестокость его безгранична.
Забыть?!
Как можно, пусть и восемь столетий прошло, забыть тот ужас?..
Великое унижение рязанского князя Федора – он, бедолага, еще надеялся на чудо: сам торопливо, не скупясь, собрал богатую дань. С поклоном принес дары грозному хану.
Тот на подарки не взглянул, усмехаясь откровенно, смотрел в помертвевшее, осунувшееся лицо князя.
– У нас обычай. Хочешь на самом деле уважить гостя – отдай жену. Отдай, князь Федор, молодую княгиню – расстанемся друзьями.
Князь вышел молча – судьба Рязани была решена.
Но прежде решилась его судьба.
Оборвалась жизнь.
Коротким и точным был удар ятагана.
Быть может, к лучшему – мертвые сраму не имут – не принял позора князь Федор.
Не видел, как потекли по узким улочкам реки крови – горячие, алые, по белому снегу.
Смоляными факелами запылали боярские терема и палаты, дома горожан в слободе.
От самого страшного, выходит, заслонила его судьба.
Не видел князь и не узнал никогда, как, прижимая к груди младенца, шагнула вниз с высокой колокольни молодая княгиня.
Батые ва конница с гиканьем ворвалась в распахнутые ворота, затопила город.
Стон людской смешался с торжествующим визгом раскосых всадников.
Пять дней и пять ночей слились в одно сплошное противостояние, неравное, но яростное и потому – смертельное.
А утром шестого дня не стало Рязани – одно пепелище.
Черный дым застилает небо, горячий пепел носится в воздухе, серой пеленой оседая на алом, пропитанном кровью снегу.
Забыть?!
В большой нарядной юрте, устланной бесценными коврами, свирепый хан с приближенными праздновал победу.
Неутомимые воины пировали под открытым небом, у костров, что горели денно и нощно.
Будто поминальный огонь по жителям поверженного города.
Забыть?!
Как, проваливаясь по пояс в глубоком, вязком снегу, под покров дремучего леса собирались те, кто уцелел.
Как тянулся за многими кровавый след, потому что страшные раны были едва прихвачены грязными тряпицами.
Не до них было тогда – не до кровавых ран.
Хватило бы сил удержаться в седле и удержать в руках меч. А нет коня – устоять на ногах.
Но все равно – пешим ли, конным – добраться до ярких костров и пестрых юрт.
Отомстить.
Забыть?!
Как на седьмой – священный – день из заснеженного леса вывел Евпатий Коловрат ополчение.
И – будто мертвые восстали! – новая рать схлестнулась с воинством Батыя.
Был грозный хан весьма удивлен упорством и живучестью русских.
Однако ж непоколебимо уверен в своем превосходстве – потехи ради велел шурину, искусному воину, прославленному ловкостью и силой, звать дерзкого Коловрата на поединок.
Подчинился храбрый Хостоврул.
Сошлись бойцы в недолгой схватке – сорвавшись с седла, тяжело рухнул наземь Батыев шурин, и дымилась на морозе, разливаясь по снегу, его горячая кровь.
На секунду – не более – воцарилась тишина.
Но прошло мгновение – яростный крик Батыя пронесся над головами всадников, и сам он, пришпорив коня, первым ринулся вперед, проклиная убийцу.
Этот бой был совсем недолгим.
Слишком неравны силы.
Пробил страшный час – лесная дружина перебита.
Мертвый Коловрат распластался на снегу, устремив незрячие глаза в яркое, морозное небо.
В руке его и тогда зажат был грозный меч.
Батый, склонившись с седла, застыл угрюмо, вглядываясь в молодое чуждое лицо, то ли пытаясь постичь нечто, то ли запоминая.
Но как бы там ни было, он тоже был воин, грозный хан – доблесть чтил, как подобает любому, избравшему ратный труд.
Легенды гласят, по приказу Батыя был Коловрат погребен, как воин, с мечом в руках.
Шестьсот шестьдесят три года минуло с той поры.
И пришло время – память, которая никак не могла сослужить ему эту службу, совершила невозможное.
Прошлое воскресло, отразилось в душе, будто события недавних дней.
Только меч Коловрата – грозное оружие, коему теперь пришел черед исполнить предначертанное, – долгое время был недоступен.
Однако Господь милосерд, а Святая Русь вновь призывает сынов, осеняет их своим материнским благословением.
Нет на свете силы, способной противостоять их воле, – меч наконец-то в его руках.
И – видит Бог! – скоро, уже совсем скоро он исполнит то, что должно.
Москва, 4 ноября 2002 г., понедельник, 18.10
К вечеру день нахмурился. Даже что-то невнятное – мокрый снег или ледяной дождь – моросило с неба. Потому, наверное, жарко пылающий камин как-то особенно притягивал к себе, и люди, сами не сознавая того, незаметно придвигали кресла все ближе к огню.
Утренний бодрящий ветер не улегся – но незаметно наполнился унынием и злобой. А может, его неласковый собрат примчался невесть откуда и теперь бушевал над продрогшей землей.
В трубе страшно выло, но сухой, горячий треск пылающих поленьев, как ни странно, почти заглушал звериный вой. Словом, здесь, в большой уютной гостиной, у камина, с горячим кофе в маленьких чашках севрского фарфора и старым добрым коньяком в пузатых бокалах, было комфортно.
И только разговор – нелегкий и вовсе не приятный – несколько омрачал идиллию. Хотя напряжение первых минут, время натянутых фраз, бессвязных, обрывочных объяснений, раздумий, когда чаши весов застывают в хрупком равновесии, и одному Господу известно, какая перевесит в следующий миг, – миновало.
– Побег, конечно, был большой глупостью. Очень большой. Но… знаете, Игорь, как ни странно, я вас понимаю.
Говоривший был высокий худощавый молодой мужчина.
Умное, некрасивое лицо запоминалось крупными чертами, массивным носом с легкой горбинкой, резко очерченными скулами, глубокими складками на впалых щеках.
У него был волевой, четкий подбородок, тонкие малоподвижные губы.
Светло-карие – в желтизну – глаза смотрели на мир спокойно, без особой профессиональной проницательности, любимой мастерами шпионских романов.
Густые темные волосы неожиданно оказались довольно длинными. Не по уставу – уж точно. Хотя кто его знает, какие у них теперь уставы?
– Понимаете? Действительно – странно.
– Не просто понимаю – оказался однажды в похожей ситуации и испытал непреодолимое желание бежать.
– Но преодолел.
– Преодолел. Иначе, возможно, не делился бы теперь с вами этим опытом.
– Это что-то секретное, Юра? Никак нельзя рассказать?
– Да как вам сказать, Лиза: и да, и нет. Фрагмент, пожалуй, можно. Словом, однажды мне довелось посетить не вполне дружественную тогда страну. То есть недружественной она была только наполовину, в том смысле, что в ту пору у них шла ожесточенная борьба между двумя политическими группировками. Одну мы поддерживали. Власть в большей степени была сосредоточена в руках другой. «Наши», впрочем, тоже контролировали некоторые участки власти и, скажем так, были отнюдь не в подполье. Я же, надо сказать; направлялся в страну нелегально, в соответствии с легендой. Такая ситуация. И вот представьте… Маленький аэродром, крохотное поле, самолет подруливает почти к зданию аэропорта, подают трап. Спускаюсь в толпе пассажиров, делаю первый шаг на земле. И вдруг молодой подтянутый человек, в темном костюме и тугом галстуке, крепко берет за локоть и полушепотом интересуется:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30