Чьи-то сильные и такие знакомые руки подхватили его, помогли улечься поудобней. И тогда он сразу, по этому касанию рук, вспомнил, кому принадлежит лицо__ массажисту Косте.«Он-то как сюда попал?» – подумал Рябов и, приподняв голову, огляделся. Впрямь, в двух метрах над ним возвышалась громадой фигура Кости, в действительности невысокого роста, крепкого и настолько же молчаливого мужичка.Рябов не очень баловал Костю, держал, как говорила команда, в черном теле. Часто не брал в интересные поездки, предпочитая Олега, массажиста своего клуба, парня интересного, разбитного и отличного специалиста. Костя тоже был массажист божьей милостью -неутомимый, безотказный. Но отсутствие яркого интеллекта, что ли, заставляло держать Костю на расстоянии. Тот молча сносил несправедливости Рябова. По-прежнему относился к нему ровно, а ребят любил тихой, беззаветной любовью. Он давно бы мог устроиться в любой сборной команде, нуждающейся в отличном массажисте, но Костя многое себе портил, бросая все, как только у хоккеистов оказывалась в нем нужда. Он обожал хоккей и не мыслил себе жизни без него.Об этом Рябов узнал случайно, когда в его руки ненароком попал дневник Кости, что было не меньшим откровением для старшего тренера. Рябов не смог отказать себе в удовольствии заглянуть в чужую душу. В дневнике он нашел немало интересных мыслей, показавших ему, что хорошо подвешенный язык еще не всегда показатель хорошо организованного серого вещества подчерепной коробкой. А уж знаний и подавно. Рябов, удивленный открытием, влекомый хорошими побуждениями, довольно бестактно поговорил с Костей. Тот еще более замкнулся и перестал вести дневник. Рябов считал, что нажил в Косте-массажисте непримиримого недруга. Но отношения у них оставались прежними: Костя слишком хорошо делал вид, что ничего не произошло.И вот теперь Костя стоял здесь, на участке его дачи, у запорошенной осенней листвой дорожки, на которой безжизненным мешком лежал он, Рябов.Эта мысль пронзила его не меньшей болью, чем та, отошедшая, сердечная. Рябов, несмотря на протест сына, поднялся на локте, с удовольствием чувствуя мертвую хватку Костиных рук, поддерживающих его осторожно, как бы испрашивая разрешение.– Ну что, так и буду лежать до завтра? Пыльным мешком на дороге…– проворчал Рябов.– Господи, когда ты будешь слушаться только? – запричитала Галина, поняв, что самая страшная беда, во всяком случае в эти минуты, миновала.– Когда будешь вести разумную жизнь?– Разумная жизнь? – Рябов устало улыбнулся.– А что это такое? Я – и разумная жизнь! – продолжал он шутливо, с трудом, с помощью сына и Кости, поднимаясь на ноги.Он говорил, но сам настороженно прислушивался к тому, что происходило в груди. Казалось, что вот-вот опять случится какой-то сбой, что-то сломается, хрупнет, и он опять не устоит на ногах. Чтобы отогнать эти невеселые мысли, продолжал болтать:– Я и разумная жизнь – понятия-антиподы! Это такие же по сути своей различные понятия, как мы и канадцы. Две совершенно разные по стилю страны. Два развивающихся изолированно друг от друга хоккея. Мало есть таких сфер, где бы чистота подобного опыта…– Рябов осекся: собственно, к кому он обращал этот нелепый монолог?!Втроем, как бы держась друг за друга, прошли в дом. На террасе под распахнутым окном стояла кровать со взбитой высокой подушкой.«Когда только Галина успела приготовить? Неужели я был без сознания так долго?» – подумал Рябов.Он, не раздеваясь, лег на кровать. Жена умчалась на кухню – тонкий запах подгоравшего мяса, несмотря на открытые окна, заползал и на террасу. Рябов жадно тянул ртом свежий воздух, мешавшийся с запахами кухни, и, может быть, впервые испытал неприязнь к тому, как пахнет приготовляемая пища.Костя стоял рядом с кроватью и, не мигая, с холодным, как всегда, лицом, смотрел на Рябова преданно и выжидающе.– А ты как сюда попал? – грубо, так что сам удивился своей резкости, спросил Рябов.– Приехал, – буркнул Костя.– Понятно. А зачем? – он глянул на Костю и увидел в глазу, именно в одном правом глазу, крупную нависшую каплю слезы.Еще более смутившись, Рябов умолк. Костя пожал плечами, как бы не веря тому, что собирался сказать:– Думал, может, массажик сделать… Давно ведь не массировались…Тронутый вниманием, Рябов едва сам не пустил слезу.«Вот тебе… Еще зареветь не хватало…»Он осторожно поднял свою руку и, протянув ее, взял жилистую, крючковатую ладонь Кости. Слегка тиснул. Костя схватил руку Рябова двумя своими клешнями и осторожно, как могут быть осторожными только руки высокого профессионала-массажиста, начал оглаживать, разминая пальцы, прокатывая суставы. Приятное, хорошо знакомое тепло пошло от руки, над которой работал Костя.Рябов подумал, что массаж в его положении сейчас штука нелепая и рискованная, если вообще допустимая. Но у него не хватило сил отказать Косте в проявлении этого единственно возможного для него знака внимания, выражавшего все его отношение к Рябову, столько лет скрываемого в душе. Рябов зажмурил глаза, блаженно отдавшись приятному ощущению.Массаж! Разве это массаж! Рябов всегда любил железные руки массажистов. После трудной игры, тренировки ли, после хорошей бани, когда мышцы так эластичны и податливы, лечь на кожаный, пахнущий водой и прохладой стол, закрыть глаза, забыть обо всем, кроме этих рук, бегающих по твоему телу, словно выдавливающих из тебя не только усталость, но и сомнения, неудовлетворенность прожитым днем.Потом, когда Рябов располнел и к массажу обращался уже скорее по привычке, чем по необходимости, он называл его «возгонкой жира». Промассировать большое, мясистое, покрытое толстым слоем жира тело Рябова было нелегкой работой. Выполнить ее отменно мог только Костя, умевший удивительно варьировать мягкость пассов и жесткую хватку тренированных пальцев. Его массаж оживлял, бодрил, готовил к новой работе. Наверно, поэтому уставшие «кормильцы» чаще звали Олега, чьи ласковые руки нежили, обещали телу покой после тяжкой, изнурительной работы на льду. Костя знал это, терпел, но работал по-своему.«Дураки живут соответственно своим словам, а умные – своему молчанию».Эту истину Рябов связал с Костей-массажистом только сейчас, после многих лет совместной работы.Надо было бы Рябову открыть глаза и сказать что-нибудь ласковое или хотя, бы доброе Косте. Но Борису Александровичу было так стыдно. Он боялся встретиться с преданным взглядом Кости, руки которого даже в этом частичном, как говорят специалисты, массаже тревожили его, звали к пробуждению.Рябов недолго боролся с желанием открыть глаза. Он незаметно провалился в какое-то блаженное состояние. Сколько длилось оно, сказать трудно.Когда открыл глаза, вокруг стояли люди в белых халатах– это прибыла наконец «скорая помощь». Начался осмотр, снятие кардиограммы. И вывод – явных признаков инфаркта нет. Молодой районный врач, никогда не приезжавший в этот дом, после того как его купили Рябовы, с удивлением рассматривал нового хозяина. Он не был болельщиком, но память подсказывала, что где-то видел лицо своего нового пациента. И твердил только одно: покой, покой, покой…Потом «скорая» уехала.– Зря вызывали, – сказал Рябов и сыну, стоявшему в дверях, и жене, севшей рядом у постели.– Видела? Ничего нет! Может, я под машиной перенапрягся?Галина всплеснула руками и обернулась к сыну, ища поддержку давно оговоренному с Сергеем:– Как это зря? К вечеру они приедут снова. Сделают повторную.– И так замучили своими…– Рябов ткнул двумя пальцами в воздух, будто втыкал штепсель в розетку. Под жестом надо было понимать включение кардиологического аппарата.Приезд врача, а главное, его твердое убеждение, что это не инфаркт, взбодрили Рябова. Он привстал на подушках и проворчал:– Вот что… Госпиталь закрывается на ремонт. Нечего слюни распускать. Обойдется.– Рябов понимал, что все это говорил скорее для себя, чем для сына и Галины: ни тот, ни другой не воспримут его слов всерьез.«Но ведь завтра коллегия…– мысль эта вдруг окрасила его сегодняшнюю болезнь особым цветом.– Чего доброго, сочтут трусом! Скажут, как запахло жареным, так Рябов и к медикам подался. Это в наши дни популярный способ преодоления кризиса. Но проблем в жизни так много, что все не переболеешь!»Галина не реагировала на его слова, видно считая их совершенно несерьезными. В глазах у нее стояли слезы– то ли тревоги, еще не развеянной заключением врача, то ли обиды за последние слова мужа.Рябов пошарил глазами по комнате. Он сразу и не понял сам, что ищет. Вроде все стояло на местах, но чего-то все-таки не хватало.– А Костя где? – спросил он глухо, как бы не веря себе и осмысливая вдруг все то, что составляло отдельные эпизоды событий, прошедших после его внезапного падения в саду.– Уехал, – ответил от двери Сергей.– А чего приезжал? – буркнул Рябов.Галина с Сергеем обменялись удивленными взглядами. Потом жена сказала:– Думал, массаж тебе пойдет на пользу… Ты же знаешь, он молчун. Из него слова лишнего не вытянешь. Как тихо приехал, так, собравшись, тихо и уехал…– Он с тобой не говорил ни о чем? – осторожно вставил Сергей.– Он на этом вот стуле долго сидел. До самой «скорой»…– Чумовой…– Рябов вздохнул и отвернулся к стене.– Я, пожалуй, вздремну малость.Спать совсем не хотелось. Но и продолжать разговор в тягость: каждый из находившихся в комнате слишком хорошо знал друг друга и понимал, что стоит не только за словами, но и за молчанием.– Так-то лучше… Вздремни пока…– сказала Галина и оправила легкое покрывало, которым Рябов укрылся до подбородка. 30 Он встал перед Рябовым внезапно, появившись невесть откуда в самом начале коридора. До первой сирены оставалось несколько минут, и Рябов уже отключился от всех посторонних забот и видел перед собой лишь прямоугольник площадки.«А лед сегодня, похоже, опять переморозили – будет ломаться под коньком. Надо парням сказать об этом сразу…»– Товарищ Рябов, я из «Комсомольской правды». Збарский моя фамилия. Разрешите посидеть вместе с командой во время игры?Старший тренер с удивлением осмотрел просителя. Был он невысок, рыхловат… На Рябова спокойно смотрели умные глаза.– А хоккейную форму надеть не хотите? – резко бросил он, впервые за многие годы тренерской работы услышав столь необычную просьбу от журналиста.– Если это необходимо, чтобы вы разрешили сидеть вместе с командой, готов!– А зачем вам сидеть в загоне: у вас же своя ложа прессы?– Убежден, что игра делается не только на льду, но и в загоне. Хочу написать репортаж о том, что происходит на скамье и у борта…– Там иногда такое звучит, что и на заборах не пишут.Збарский улыбнулся.Цепкая память Бориса Александровича подсказала, что он уже как-то спотыкался об эту фамилию на страницах газеты. И в памяти осталось, что материал был умным, острым и, хотя он не мог согласиться с автором до конца, понравился.Повернувшись, Рябов зашагал в загон – начинался матч.Только в конце встречи, выигранной его клубом с большим напряжением сил, он вдруг заметил, что Збарский сидит в уголке, весь внимание и спокойствие. Мало того, Глотов по-дружески болтает с ним, Гольцев что-то серьезно объясняет… И все они тихо, заговорщицки улыбаются.Рябов хотел было прикрикнуть, чтобы «кормильцы» не отвлекались, но открытое, обаятельное лицо журналиста и на него подействовало успокаивающе. Рябов только хмыкнул про себя.Репортаж в газете о том, что творилось в загоне, ему очень понравился: старший тренер как бы со стороны взглянул на себя и команду. А мыслящий корреспондент и вовсе пришелся по душе.Потом Александр Збарский появился на сборах. Истекал месяц отдыха перед открытием сезона. Журналист поселился рядом, сняв комнату. Рябов застал его однажды на пляже в окружении едва ли не всей команды: загоревшие, кряжистые, выделявшиеся своими крепкими телами среди разномастной по загару, но еще более разномастной по фигурам человеческой массы.Рябов предпочитал на пляже не появляться, во всяком случае, в разгар дня, когда узкая галечная полоска берега полна людей. Он купался рано утром, пока сбор еще спал. В самую жару обычно работал, в то время как парни шли к морю пожариться на солнце, подурачиться, приударить за курортницами.В тот день он поломал свой график и, когда черной, отлично загоревшей глыбой выкатился на пляж, над местом, где обычно сидела команда, висел гомерический хохот… Збарский рассказывал анекдоты. Были они и грубоватыми и изысканными, остроумными более или менее, но все они преподносились с артистическим блеском. Рассказывал Александр спокойно, в самых комических местах его полноватое выразительное лицо оставалось безмятежным, этаким безразличным, будто, скучая, листал телефонную книгу. И от подобного выражения лица любая шутка становилась еще более смешной.Разговорились. Збарский вырвал из газетной суеты две отпускные недели для работы над спортивной повестью. На юг приехал специально: ему было очень важно пожить рядом с командой, чтобы освежить некоторые впечатления. Рябов предложил переехать на базу. Уж там впечатлений столько, что, если он, Збарский, их немного отчерпает, Рябов ему будет только благодарен. Збарский охотно принял предложение.И в те две недели, которые провели на юге, среди зеленых гор, на берегу моря, голубого, теплого, иногда до приторности горячего, так что не хотелось лезть в воду, а после купания, будто томимого жаждой, снова тянуло окунуться, они вечерами долго разговаривали. Александр ему нравился все больше и больше: обстоятельный, удивительно работоспособный и серьезный парень.Рябов даже как-то пошутил:– И как вас, такого серьезного человека, занесло в спорт?– Я просто не отношусь к числу тех, которые считают спорт чем-то шутовским, второсортным…– ответил он и тем окончательно покорил Рябова. А уж если тот испытывал к кому-нибудь настоящую симпатию, то всерьез и надолго.Многие представления Збарского о тренерском призвании совпадали с рябовскими. И они часто, долго и с удовольствием обсуждали и права тренера, и его обязанности.– Для меня в тренере главное – доброта…– Збарский рассуждал, словно раскладывал мысли по полочкам, предоставляя, однако, мягкой формой разговора возможность Рябову, если он того захочет, переставить все в ином порядке.– Доброта – нет такой профессии, – зло буркнул Рябов.Александр понимающе кивнул:– Я говорю о настоящих тренерах, людях высокопрофессиональных. Не случайных, попавших на тренерскую работу только потому, что сами некогда занимались спортом и в жизни не хватило сил и времени научиться чему-нибудь иному. О таких говорить-все равно что хоккейным шлемом вычерпывать это море…– Збарский ткнул рукой в сторону морской глади, тускло светившейся перед наступлением глубоких сумерек. Словно яркий солнечный свет, которого море щедро напилось за день, никак не мог покинуть его ласковых вод.Они сидели на маленькой террасе спортивной базы. За спиной раскинулось футбольное поле, кочковатое, вылинявшее, как тот лоскут холста над головой, который некогда служил тентом. Базу обступали частные домишки, утопавшие в тени тропических и полутропических пышных растений. Но даже их густые кроны не могли скрыть, как переполнены людьми все уголки, как медленно ворочается у ласкового моря человеческий муравейник.– Вот и курортники приехали сюда за добротой, – кивнул на дома Збарский.– За добротой этого моря, этой земли, этого безоблачного неба. А в спорте доброта еще дороже. Спорт – мир жесткий, беспощадный, без милосердия… Тебя давят нагрузки, тебя давят соперники, тебя давит жизнь… И как важно, чтобы рядом оказался, жил добрый человек. Добрый, верный, всесильный… Одним словом -тренер.В тот вечер Збарский, как ему было свойственно – мягко, но решительно, подтолкнул Рябова к написанию первой книги.– Тренер – он ведь копилка! Как та теперь встречающаяся все реже и реже глиняная кошка с прорезью между ушей. Тренер вмещает в себя не только общий опыт всех, но и каждую судьбу в отдельности. Спортсмену отмерен скупой срок. Что успеет он сделать, не всегда зависит от него. Тем более понятие «сделать» растяжимо. Одному достаточно лишь жить в спорте, а другой не согласен на медаль ниже олимпийского достоинства. Но уйдут из спорта все – во славе ли, в сомнениях… А тренер, он как памятник всем неосуществленным надеждам, не доведенным до логического завершения начинаниям. Он должен не только стоять сам, но и другим напоминать о сделанном.– Готов согласиться со сказанным… Для меня истинный тренер – не по должности, не по роду занятий, а по призванию – прежде всего человек абсолютно самоотверженный. Он должен уметь жить жизнью команды в целом и каждого игрока в отдельности. Он должен не только пассивно воспринимать, как бы клеить из частного общее, но и созидать его, быть творцом, лепить нечто свое, что еще никому из его подопечных далее не снится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36