Улыбин не хуже Рябова знал, что длина командной скамейки во многом определяет успех клуба, особенно в конце сезона. Он явно уступал Рябову по запасу прочности, понимал это, но душой никак принять не мог. Тяжелая травма Федорова, которого не без основания называли человеком-полукомандой – так работящ и результативен, – еще больше ухудшила положение. Рябов трезво оценивал соотношение сил, как столь же ясно себе отдавал отчет, что улыбинцы сделают все, чтобы выиграть матч. Не слишком многое он мог противопоставить их будущему отчаянному напору!Рябов думал об игре с утра. В суете предыгровой подготовки он как-то старался отвлечься от матча, но терзало ощущение надвигающейся опасности. Да и вся база жила в подобном состоянии. Необычная тишина царила в комнатах и коридорах. Каждый старался уединиться, ибо, собравшись по двое, непременно перевели бы разговор на предстоящий вечером матч. А он уже и так стоял поперек горла. Рябовские слова об отмене канадского турне не считали пустой угрозой. Старший тренер не раз выполнял и не такие обещания. Но кроме боязни в каждом жила еще спортивная злость. И каждый настраивался на игру по-своему.Томительно долго тянулся день. Столь же бесконечной показалась и поездка до Дворца спорта. За окном бежали грязноватые, только-только покрывавшиеся зеленым нарядом подмосковные пейзажи. Березовые почки колюче топорщились перед могучим зеленым взрывом, когда роща, вчера еще такая белая, такая прозрачная, как бы сразу окутывается зеленой дымкой, ежечасно набирающей густоту. И сам не заметишь, как звонкий березовый лист по-хозяйски забьется на свежем весеннем ветру.Автобус шел по осевой на большой скорости. Увешанный вымпелами, с яркой надписью названия клуба и эмблемой на переднем стекле. Постовые ГАИ приветливо улыбались, отдавали честь, как своим. Да они и были своими. Сколько раз уже эта дорога вела их то к победе, то к поражению… Мысль о возможном последнем исходе Рябова угнетала. Он сидел, отвернувшись к окну, но почти ничего не видел. Первым вышел, когда автобус пыхнул тормозами перед, служебным подъездом Дворца спорта, первым прошел в раздевалку.Матч начался, как и предполагал Рябов, навалом соперников. И навалом удачным. За десять минут неразберихи, полной скорее страстей, чем игры, они протолкнули в Колины ворота две жиденькие шайбы. Но какими бы жиденькими они ни были, отыгрывать их все равно придется.В таких играх, в такие безумные часы не бывает имен, сколь славными они бы ни считались. Любая звезда должна работать наравне с новичком.Глотов катался яростно, словно выяснял какие-то свои личные отношения. Его манеру игры отличал особый настрой, способный поднять на ноги любую толпу, даже враждебно настроенную. Это воистину зрелище, когда, подхватив шайбу на крюк, он на предельной скорости тащит ее через все поле и вгоняет в сетку. Он идет, почти не покачиваясь из стороны в сторону. Ноги работают у него будто независимо от тела. Клюшка в руке как веник, а другой рукой прикрывает ее от ударов соперника. Он бросает отовсюду и попадает. Если Трушин может забить мягко, выложив шайбу на блюдечке, как бы извиняясь за причиненное беспокойство, то Глотов бьет и бросает в полную силу. Рябов предпочитал манеру Трушина, но директора стадионов всегда выберут Глотова – зрелищнее. Он почти одинаково хорош во всех играх, почти не знает провалов во все периоды долгого хоккейного сезона.Четверть часа назад Рябов, чтобы не слышал никто, сказал Глотову:– Старайся со своим сторожем в конфликт не входить. Не заводись. Травма тебе совсем не нужна. И вообще не опускайся до его уровня. Будь выше. Ты его и быстрее и сильнее. Убегай от него, убегай! Он сам от тебя отвалится!Пожалуй, Глотов переусердствовал. Он закрутил не только своего сторожа, но и себя. Иначе чем объяснить, что он не забил шайбу, выйдя один на один?Рябов сделал отметку. В точной статистике по графам: кто сколько сыграл, сколько забил шайб вообще, шайб победных, сведших игру к ничьей, сколько добил, сколько в силовой борьбе, дома ли, на выезде, и каков приходится в результате всего процент голов на игру. У Глотова он составлял 1,99. Почти две шайбы в каждом матче.«Боюсь, сегодня не наберет среднего показателя. Не клеится у всех… Не клеится… Надо отослать во втором периоде Глотова в угол площадки. За ним увяжется минимум пара защитников – они уже сейчас видят, что один сторож с ним не справляется. И тогда кто-нибудь да освободится. Стоит подумать! Кстати, и Глотов немножко отдохнет».Рябов усмехнулся своей собственной мысли: хорош отдых, когда придется из углов возвращаться в свою зону на помощь защитникам. Выдержит ли?Рябову показалось, что трибуны странно замолчали в ожидании чего-то. Только в моменты уж особо острой схватки нечто похожее на стон прокатывалось по трибунам, чтобы сразу же заглохнуть.Вроде все под контролем, все, кроме счета. Но что там? Сбили Глотова. Улыбинский защитник ударил клюшкой Трушина – тот дал сдачи. Его сбили с ног. Потом еще двое ввязались в драку.– Да что же это, Борис Александрович? – закричал массажист за спиной у Рябова. Обычно Олег не позволял себе реагировать на происходящее так темпераментно. Но, видно, сегодня нервы напряжены до предела и у него.– Это же форменная драка!Рябов крутнулся на месте и, приблизив свое лицо к лицу массажиста,. громко – слышала не только вся команда, но и ближайшие, нависшие над головой ряды трибун – крикнул:– Где драка? Обычный обмен любезностями! Это хоккей, а не фигурное катание!Олег оторопело уставился на своего тренера, не понимая, шутит ли начальник. С чего шутить? И счет не тот, что нужен, и наших бьют…Рябов больше всего боялся, что испугается не массажист, что испугаются не игроки – они ребята тертые, их такие штучки только горячат. Рябов боялся, что испугается судья. И тогда ради страховки будет свистеть слишком часто в попытках пресечь грубость явную и будущую. И сломает игру окончательно… «Так и есть! Ну, по одному из команды выгнал – куда ни шло? Зачем же четверых на скамью сажать? Сам играть, что ли, собирается?»На льду осталось по три полевых игрока с каждой стороны. Причем диктор объявил, что Чанышев за неспортивное поведение получил десять минут. Вот тебе и Профессор!«Это уж слишком! Предупреждения на первый случай вполне хватило бы… Коль такими штрафами с самого начала разбрасываться начнет, то чем же к концу игры наказывать станет – пожизненным заключением?»Услышав, что ему дали десять минут, Чанышев рииулся из загона к судье, и снова на льду началась карусель.Тихо, не повышая голоса, Рябов сказал:– Гольцев! Скажи Профессору, чтобы закрывал дискуссию! Выражения надо было выбирать раньше!Гольцев вырвался из загона, в три прыжка достиг Чанышева. Тот зло взглянул на Рябова, но старший тренер отвернулся. И если бы не Гольцев, который никогда без разрешения не выскочит из загона, Чанышев мог подумать, что его разыгрывают. Однако неохотно, не обращая внимания на судью, который что-то пытался ему объяснить, – он потерял к сути конфликта всякий интерес– покатился к скамье штрафников.Мало-помалу игра начала налаживаться снова, хотя игра в таком составе не хоккей. Скорее, лотерея. И счастливый билет в ней опять вытянули улыбинцы. Паршин как-то нелепо и, главное, совершенно не вовремя упал, и оставшийся свободным нападающий заставил Колю залезть в ворота за шайбой еще раз.«Это уже много даже для самого плохого начала», – горько подумал Рябов и, повернувшись к скамейке, негромко, но зло сказал:– Что, лед скользкий! Или коленки дрожат – на коньках стоять не можете? Как кисейные барышни, падаете…Хотя это касалось только Паршина, слова тренера относились ко всем. Команда сидела, понурив головы, устало и зло глядя на лед, где последние секунды откатывали штрафники.«Дотянуть бы до конца периода… Профессора в пятерке менять некем. Зеленушки в такой игре не потянут. Да их и так в первой пятерке двое. Продержаться бы до конца… А там и штраф закончится».Все кипело в Рябове. Казалось, каждое движение игрока неверно, каждый выбранный вариант продолжения комбинации, даже наигранной, неправилен. Он с трудом сдерживался, понимая, что в такие минуты кто-то обязательно должен оставаться с холодной головой. Заводить команду – значит усугублять ошибки. Надо направить игру в привычное русло. Но на уме вертелись слова, одно другого обиднее.«Ах, если бы дать себе волю! Этот Паршин у меня спал бы целый месяц, не снимая коньков. Чтобы знал, как падать, когда надо стоять. Надо стоять! Надо…»Нервы сдавали не только у него. То, чего боялся – нервного судейства, началось… Иначе чем объяснить, что гол за тридцать секунд до конца периода, так чисто сработанный начавшим приходить в себя Глотовым, не засчитали. Что-то произошло с судейским секундомером. И рябовский хронометр, и большие часы табло показывали еще тридцать секунд до конца первого периода, а судья дал свисток перед самым броском, не дождавшись сирены. Сначала Рябов решил, что он чуть-чуть предвосхитил взятие ворот, но, когда судья замахал руками и, скрестив их, показал, что время истекло раньше, чем шайба влетела в ворота, тут даже он не сдержался. Ему так нужна была эта шайба! А может, перенапряжение всех последних дней сказалось?Шаркая туфлями по льду, рискуя упасть, ринулся Рябов к судейской ложе, возле которой прижатый игроками полевой судья объяснял, почему не засчитал шайбу. Страсти не разгорались – они вспыхнули разом. Рябов уже слышал выражения, за которые полкоманды можно посадить на скамью до конца встречи.Он с трудом пробился к судьям и показал свой хронометр, потом ткнул им в сторону табло. Ни слова не говоря, судья показал свой.– Ремонтировать надо вовремя! – буркнул Рябов. Он не успел еще пожалеть о сорвавшихся словах, когда судья фальцетом, продолжая отталкивать наседавших на него рябовских игроков, прокричал:– Вон с поля! Какой пример вы подаете…На трибунах бушевали страсти, но гул будто не доходил до этого «пятачка». Рябову показалось, что свои следующие слова он произнес в полной тишине.– Пока не уберут этого идиота, – он показал на полосатую майку судьи, – команда на поле не выйдет!И зашаркал в сторону открытого уже борта, команда покатилась за ним.Заявление Рябова разом утихомирило страстишки, дело начинало принимать дурной оборот. Каждый, еще с детских команд, знал, что невыход на поле – серьезнейшее нарушение спортивной этики. Никакой судейской ошибкой его не оправдать.Перерыв прошел в гробовом молчании. Все сидевшие ждали вызова на лед и того, что за ним последует. Если бы кому-то удалось отшутиться, если бы хоть кто-то протянул Рябову руку или хотя бы подбросил идею, как выйти из создавшегося положения, он бы с радостью принял, понимая, что хватил лишку. Но это был тот самый случай, когда в переполненной комнате старший тренер остается совершенно один. Бремя ответственности за всех, за каждое свое слово стеной стало между ним и командой. Такая тяжесть для игроков уже непомерна, для них, которые могли выдерживать нагрузки усиленных тренировок.Как ни хотелось, чтобы перерыв длился вечность, он все-таки закончился. Команда выжидающе смотрела на тренера, кое-кто начал шевелиться, не то чтобы одеваться, а так – имитируя одевание.– Всем сидеть на местах! – рявкнул Рябов, сжигая последний мост к отступлению. Глубоко убежденный, что делает глупость, он уже был не в силах с собой совладать. Команда, виновная в том счете, который сложился, одобрительно загудела, также прекрасно понимая, что ответственность за столь необычное решение несет только он, их старший тренер.Прошли томительные минуты. Рябов слышал, как за бетонными стенами раздевалки стал нарастать гул трибун. Он прислушивался к нему, сохраняя внешне полное безразличие.Вбежал испуганный судья-хронометрист:– Давайте на лед! Опаздываете!– Я уже сказал, на каком условии мы будем продолжать игру.– Шутите? – еще не веря в серьезность решения, спросил судья-хронометрист.– Вы шутите, не следя за временем игры, а мы шутим…Поняв всю серьезность положения, прибежавший ахнул и исчез за дверью. Через несколько минут, в течение которых, казалось, далекая весенняя гроза приблизилась к самому стадиону – так ревели трибуны, – появился старший судья-наблюдатель.– Борис Александрович, – обратился он к Рябову.– Прошу вас выйти на игру. Мы готовы потом рассмотреть ваши претензии, если потребуется – виновных наказать. Но…– Я уже сказал. Мое терпение кончилось. Это не судейство, а нанизывание ошибок одна на другую.– Там что-то невообразимое происходит на трибунах…– Вряд ли это был лучший довод, но, наверно, и судья-наблюдатель, человек, с которым Рябов был знаком не один десяток лет, не знал, что делать. Так случается: ситуация, созданная человеком, выходит из-под его контроля, и уже нет силы ее обуздать.Понимая нелепость препирательства на глазах у команды, судья-наблюдатель тихо сказал:– Выйдемте на минуточку, Борис Александрович!– У меня нет тайн от команды! – по-петушиному вскрикнул Рябов. Еще немного, и он сорвется совсем.В дверях раздевалки появился председатель комитета. Судя по выражению его лица, сжатым губам, он был уже проинформирован о требованиях команды.Председатель шагнул к Рябову вплотную и тихо сказал:– Вы что себе позволяете? Пятнадцать тысяч зрителей– это игрушка для ваших капризов?Рябов не успел ответить. Да председатель и не требовал ответа. Что мог ему сказать Рябов?– Вы ответите за это! А сейчас – марш на лед!– крикнул он, обращаясь уже к команде.– Надо играть, а не сквалыжничать!– Они будут играть без меня…– вставил Рябов.– Да, без вас! Если хотите… Но они будут играть! Рябов демонстративно сел на скамейку и закинул ногу на ногу.Команда встала и нестройно потянулась к двери мимо председателя. Второй тренер выскользнул за игроками. Остались только массажист и председатель комитета у двери, как бы лично пересчитавший всех отправившихся на лед.Это был первый случай в жизни Рябова, когда команда уходила на площадку, а он оставался в раздевалке.– Вы ответите за это, – уже спокойнее сказал председатель. Хотел что-то добавить, но сдержался.«А нервы у него ничего, – подумал почему-то Рябов.– С моими не сравнить. Молод!» 29 Качание земли под ногами сначала удивило Рябова, потом заинтересовало, но испугать не успело. Когда, охнув, он присел прямо на пряные осенние листья, качнувшись с дорожки, сердце захолонуло. Что-то тяжелое ударилось в него, как в узкой трубе бьется о преграду мокрая деревяшка.Пошарил вокруг, как бы проверяя прочность земли, не проваливается ли она. Но земля уже не качалась. Теперь все движение шло изнутри. Грудь ломило в самой середине. Рванув рубаху, он стал медленно, как это уже делал при прошлых приступах, растирать. Дыхания не хватало. Жадно ловил открытым ртом воздух, ставший сразу из дачного, легкого, невесомого ватным. И звуки погасли, словно на дом, на участок, на все окружающие строения накинули какое-то звукоизолирующее покрывало.«Надо бы лечь. Лечь надо…– подумал он, но тут же испугался своей мысли:-А хватит ли сил встать? Потом, Галина увидит… Лучше позвать Сергея. Он мужик, соплей распускать не станет…»Сразу вспомнилось, как во время разговора у пруда с Валентиной ощутил резкий укол в сердце, но подумал, что это от чувств скорее, а не от болезни.Он хотел позвать сына, но вместо крика вырвалось странное клокотанье. Ему показалось, что он закричал на весь мир, что даже в отдаленных районах Антарктиды слышен его голос. Но на самом деле он лишь шепотом, притом невнятным, произнес протяжно: «Сер-ге-ей…»И сразу на смену боли пришла какая-то легкость. Все, находившееся в состоянии покоя, вдруг покатилось навстречу. Или это он сам, как бы оторвавшись от земли, понесся вперед, по длинному темному туннелю, сквозь мрак, к какому-то неясному мерцанию впереди. Скорость возрастала, а вместе с нею приходила и сила, все более возносившая его ввысь.Ощущение полета и легкости прервалось внезапно. Рябов увидел над собой взволнованное лицо Сергея, услышал отдаленное причитание Галины, бегущей от дома с пузырьками в руках. Теперь тяжесть, такая же все подавляющая, как только что легкость, возносившая его, навалилась на грудь и неизмеримым грузом припечатала к земле.Голова Рябова лежала на руках сына. Во рту он ощутил или скорее угадал призрачный вкус растаявшего нитроглицерина. Когда Галина с глазами, полными слез, склонилась над ним, беззвучно шевеля губами – Рябов никак не мог разобрать слов, – он поразился, что лиц над ним три. Третье никак не припоминалось, кому оно принадлежит. Он так и подумал: «А это чье лицо?!»Постепенно, плавным утягивающим потоком схлынула боль, а за нею и тяжесть. Только слабость наполняла теперь его грузное, неуклюжее в неподвижности своей тело. Он сделал попытку привстать. Сергей сказал:– Лежи, отец, лежи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36