Хозяину его начали объяснять, что начинается гонка и он должен убрать свой трактор, но тот кричал: «Плевать мне на вашу гонку! Я должен убрать сено, пока стоит сухая погода!» Подошедший полицейский сделал ему замечание за недостойное поведение. «А вы смотрите, куда он ставит свою телегу!» — продолжал ругаться фермер. Пока нашли хозяина лимузина — он стоял метрах в трехстах на самом, по его мнению, интересном повороте, — ушло полчаса. Наконец все улеглось, и гонка двинулась в путь.
Роже решил сегодня дать бой. Его знаменитая формула: «Если можете сидеть в седле — не стойте, если можете лежать на руле — не сидите — в этом залог победы» — должна быть отброшена, ибо эта формула экономной победы. После вчерашнего этапа нечего экономить. Когда вечером за ним заехала Кристина с предложением прокатиться, он без желания согласился: не хотелось обижать девочку. Первое, что она сказала, когда Роже сел в машину:
— Ерунда, Роже! Уверена: завтра вы вновь наденете желтую майку.
Это было сочувствием. А Роже не терпел ничьей жалости, — жалость унижала! Роже не помнил, чтобы кто-то, кроме Цинцы, жалел его искренне. Но он и не нуждался в сочувствии. Он не жалел себя сам и не ждал этого от других.
На утреннем разборе Оскар ни словом, ни тоном не упрекнул Роже за вчерашний просчет. Он лишь просил сохранить сегодня «статус-кво», понимая, что минувший этап сложился неудачно и измотал команду.
«Вот и все,-думал Роже, — даже Оскар делает скидку на мой возраст. Пару сезонов назад он заставил бы меня кровью оплатить три проигранные минуты. А теперь молчит! Молчит, потому что не верит!»
И только Жаки понял его состояние правильно.
— Я поставлю тебе на завтра длинные шатуны? — спросил он, когда Роже, не находя себе места, после прогулки с Кристиной забрел в гараж. — Этап равнинный…-добавил он, чтобы дать возможность Роже с честью отступить от унизительного предложения.
— И ты, Макака, думаешь, что я сдался? — насмешливо спросил Крокодил.
— Думал бы— предложил поставить короткие, — пробурчал Жаки. — Вон русский механик всем своим длинные шатуны ставит — все сразу собираются выиграть…
— Ну и мне поставь… Давай помогу. — Роже взял ключи и стал снимать шатуны.
— Иди, иди спать! Перемажешься — Мадлен до самой смерти не отмоет.
Роже не ответил, но совета Жаки не принял. Он провозился с машиной, пока не поставили последний винт. Крокодил жадно вдыхал запах масла, перетертого в звеньях цепи, ощущая кончиками пальцев холодок хромированного металла. Возня с машиной служила для Роже последним допингом. Когда он не мог найти себе места, а глотать двойную порцию снотворного было еще рано — впереди большая часть длинной гонки, он засиживался в гараже.
Если не было работы, Крокодил перетягивал спицы запасных колес. Так женщины вяжут, чтобы занять руки.
Сейчас, сидя в «поезде», Роже с удовлетворением подумал: «Правильно сделал, поставив шатуны. Катиться легко — идем вяловато, стрит прикинуть шансы».
Он окинул взглядом «поезд», задрав голову, посмотрел на небо, окрестные поля, словно стол уходившие к горизонту.
Стояла отличная солнечная погода. Легкий бриз, дувший на старте робко и потому вселявший надежду, что к полудню уляжется совсем, наоборот, стал крепчать. Надлежало решать — или сейчас, или никогда!
Роже подал Гастону и Эдмонду условный знак, чтобы прикрыли. Как только втроем они полезли вперед, «поезд» заволновался в тревоге перед возможной атакой. И не ошибся. Зависнув сбоку, Гастон и Эдмонд буквально на мгновение отрезали итальянцев, собиравшихся сесть на колесо Крокодилу. Но для Роже короткого мгновения больше чем достаточно. Он рыскнул под ветер на левую сторону дороги, оставив всю струну справа. Как в бридже при бескозырной игре, перехватив ход, оставляют безвольной длинную и сильную масть.
Наглость — атаковать в одиночку, навстречу порывистому холодному ветру. И наглость эта гипнотически сковала «поезд». Роже, легко оторвавшись от соперников, начал стремительно уходить вперед. В течение первого часа он наскреб три минуты отрыва. Недурной запас, не будь встречного ветра. Роже понимал зыбкость преимущества в такую погоду. Адская работа только начиналась.
«А может, все-таки подождать? Вчера было так трудно. Где гарантия, что перед самым финишем не скрутит, и тогда ни времени в запасе, ни сил?!»
Крокодил невольно искал ход для отступления. Поняв это, взъярился.
«Неужто Оскар прав и пора снимать колеса?! Последнее время все мерещится, что почва начинает уходить из-под ног. Будто верчусь в беличьем колесе. Чувствую: надо кончать, но как?
Горько, боязно расставаться с велосипедом, потому что он — это я. Ведь я так много знаю о гонках, так много умею! Спорт — он доставлял мне столько неприятностей, столько боли душевной, столько горьких минут! Спортивные радости скупо разбросаны крупицами. Их так мало, что они должны легко забыться, как забывается все хорошее. Память беспощадна. Когда я иду в отрыве, да еще в одиночку, в голову лезет всякая чертовщина. Неужели мало мук переносит мое тело в седле, чтобы память мучила еще и мозг?»
Роже так и не принял решения, как поступить.
Решение сложилось само собой. И это было противно натуре Крокодила, всегда четко определявшему, что следует делать и как поступать.
Машина прессы догнала перед самым подъемом. Радостная Цинцы махала рукой, что-то кричала своим спутникам в лимузине. Настроение Крокодила в ту минуту совсем не соответствовало оптимизму Цинцы. Но само ее присутствие рядом заставляло Дюваллона подчиняться ее настроению. Такой она была всегда — шумной, резкой, убеждающей. И, честно говоря, очень эгоистичной.
«У кого из нас нет недостатков?» — думал Роже, когда в размолвках пытался убедить себя, что связь с Цинцы пора рвать. Его удерживала не столько любовь, сколько ее всеподавляющий энтузиазм к любым сторонам велосипедной жизни. Она могла спорить до хрипоты о тактике. Она сыпала тысячами подробностей, о которых порой не знал он, гонщик. И, конечно, она была куда опытнее в жизни, чем он.
Женщина — велосипедный репортер — это нелегко. Мало умения лихо печатать на машинке, надо быть накоротке с тысячью и одной мистической вещью велосипедного мира. Работа ночь напролет — обычное явление. Утром новый этап, передача материала, снова этап и новое ночное бдение.
Цинцы считается специалистом, к которому можно обратиться с любым вопросом. Как-то ей показали фото и спросили, кто на нем изображен. Она не только узнала парня, но и добавила: «Гм-м, а парень в этом году сменил руль на своем велосипеде!»
Роже меньше всего хотел красоваться перед телевизионной камерой в ту минуту растерянности. Он постарался выглядеть как можно беззаботнее: завтра, а то и сегодня вечером мир должен увидеть знакомого, всесильного Крокодила.
Гонка под конвоем телекамер хуже всякой средневековой инквизиции. Ты словно на дыбе: терпи, хоть и больно. Многие репортеры, поприсутствовав на старте, укатывают на финиш смотреть гонку на голубом экране. Только фанатики типа Цинцы словно безумные носятся по трассе, не довольствуясь последними милями, которые показываются телевидением полностью.
Роже старался не обращать внимания на суету телевизионных мальчиков. Цинцы объясняла, что кроме пяти постоянных камер на финише четыре установлены на автомобилях и мотоциклах. Вот как эта, на машине, в которой сидит Цинцы. Камера стоит на крыше, подобно тяжелому пулемету на башне танка. И парень, высунувшийся по пояс из люка в крыше, корректирует огонь. Две специальные камеры слежения с мониторной записью строчат беспрерывно, готовые в любую минуту доказать, кто прав, кто виноват.
«Люди скоро вообще перестанут ходить на гонку. Рядовой болельщик включает телевизор на треть часа, смотрит последний спринт, слушает, как бахвалится победитель и оправдывается побежденный,-и доволен. Мы скоро отвыкнем от зрительских криков, только стрекот телекамер будет аккомпанировать гонке».
— Как едется, Роже?! — прокричала Цинцы. — Тебя можно снимать или откатишься назад?
— А что посоветуешь, Ваша женственность? Цинцы, как всегда, смотрела в корень.
— Впереди еще много километров!
— И я об этом!
— Ты серьезно решился на уход? Похоже, «поезд» не верит. Ребята тоже! — Она кивнула на операторов. — Стоит ли им тратить пленку?
— Стоит тратить! — твердо сказал Роже. И только в ту минуту осознал, что теперь для него нет иного выбора, как идти вперед. Вот так зачастую приходит скороспелое решение, отнявшее бы в ином случае немало сил и времени.
«Мы так легкомысленны в вопросах, где нужна обстоятельность! И расплачиваемся за это кровью…»
— Умница! Я им говорила!…— Цинцы кричала так, что было слышно не только Роже, но, очевидно, и на дальних зеленеющих полях. Голос Цинцы постоянно сопровождал Крокодила в этой гонке, и Роже было приятно его слышать. — Ты не устал? — Цинцы почти положила микрофон на плечо Роже. — Сможешь атаковать, если «поезд» попробует тебя достать?
«Щедрая Цинцы! Она готова помогать кому угодно. И какого дьявола ей нужно записывать это интервью для телевидения?! Неужели она и впрямь верит, что я смогу взять этап в столь долгом отрыве? Воистину оптимистка!»
— Если бы не мог атаковать — спокойно дремал в «поезде». Выбор сделан.-. Роже решил похорохориться. — Я выиграю этап в одиночку. Чтобы не думали, будто Крокодил носит теперь другую кличку…
В такие минуты Роже собирался, понимая, что каждое слово, столь естественное сейчас, после неудачного финиша может сделать его посмешищем. Сколько раз из уст гонщиков вылетали слова задолго до того, как их следовало произносить!
Лихую игру ввел на телевидении все тот же де Брюн. Он накладывал звуковую запись на совершенно не соответствовавшую ей видеоленту. Крокодил смеялся от души, глядя на такие юморески. Естественно, когда он не был их печальным героем. Роже помнил, как де Брюн спросил у Форментора, может ли сегодня атаковать Дюваллон. Тот ответил, что исключено — Крокодил устал. Именно в ту минуту Роже ушел от «поезда» и выиграл с отрывом в шесть минут.
Цинцы задала еще несколько вопросов. Камера щедро стрекотала, подтверждая зрителю достоверность взятого интервью.
— Роже, будь умницей! Мы поедем с тобой!
— А где Оскар?
— У него проблемы в хвосте гонки. Подряд два прокола. И оба у Эдмонда. Но радио сообщает, что вместе с Гастоном они уже догоняют «поезд».
— Если доберется до «поезда», пусть не задерживается и едет ко мне. Я решил пройти сегодня в полную силу… — Ветер не пугает?
— Пугает. Но со страху лучше катится!
— Удачи тебе, Роже! — Цинцы послала воздушный поцелуй, и «феррари» отвалился назад.
Роже играючи взял первый прим, пройдя по голому, скучному склону с одним довольно крутым «лбом». На промежуточном финише зрителей не было: только официальные лица да несколько машин с гостями. Подогревая себе виски, они приветствовали Крокодила громкими разноголосыми криками.
Это выглядело издевательством, хотя в основе приветствий лежали и добрые побуждения. Издевательство поднимать бокал на глазах человека, качающегося от усталости в седле. Но так уж заведено: каждому — свое.
«Одно удовольствие смотреть на зад директорской машины и воображать себя королем Фаруком: почетный эскорт с сиренами и прожекторами! А впереди еще пятерка полицейских мотоциклов с рыжим капралом во главе да машина информации, на каждом перекрестке выкрикивающая динамиками: „Идет лидер Роже Дюваллон!“ Персональный комиссар за спиной! Король Фарук — и только!
Крокодил встал и начал переваливаться с боку на бок. Следовало дать отдых ногам и размять затекающую спину. Хотя движешься по дороге, тяжко оплачивая каждый метр, одиночеств; отрыва и однообразие движений создают иллюзию, что долго сидишь неподвижно в чертовски неудобной позе.
И еще страшно одиночество тем, что в такие минуты больше, чем когда-либо, размышляешь о жизни.
«Чего взгромоздился на эту железку и работаешь так, что кажется вместе с семью потами сходит собственная шкура? На финиш приезжаешь, будто освежеванный кролик — весь красный от пота, напряжения и крови… Ну вот, опять. — Роже мазнул обратной стороной ладони под носом, и темная кровавая полоса перечеркнула пальцы. — Хорошо, лопнул капилляр, а если солидный сосудик? Через несколько минут превратишься в свинью. Кровь из носа смешается на груди с потом и расползется разводами, как на промокательной бумаге. Бр-бр-р!… И как не хочется, чтобы на тебя глядели именно в такую минуту! Но телекамеры вездесущи! Никогда прежде зрители не видели настоящий спорт таким приниженным, со всеми болячками, под увеличительной линзой общественного внимания. Любой грязный или трагический случай немедленно обращается в золото… И кровь наша, и пот наш, все — в золото! Нужен, очень нужен мир, в котором было бы безопасно называться человеком!»
Роже уже вошел в привычный ритм. Он катился вдоль левой бровки дороги, если позволяли знаки, прижимаясь к любой ограде, стенам домов, высокому кустарнику, стараясь укрыться от резкого встречного ветра. Наступила пора, когда единственным врагом становится время.
Дорога шла по пересеченной в меру местности — не было особых подъемов и спусков. Асфальтовые дуги поворотов плавно вписывались в зеленые поля, почти не покрытые растительностью. Крокодил как бы бросал машину от куста к кусту. Но ветер упрямо вставал стеной за каждым поворотом, словно затаил зло против него одного.
«Я сказал Цинцы, что чувствую себя хорошо… Так говорят всегда, глядя в телевизионную камеру, направленную на тебя. Но как я чувствую себя в действительности — не узнает никто. Я не признаюсь даже самому себе. Тешу надеждой, что нормально.
Легкий кровавый насморк не в счет. Слишком обычная штука, чтобы обращать внимание. Я стал старше, но стал ли сильнее? Кто ответит мне на этот вопрос? Конечно, я готовлюсь к гонкам тщательней, чем раньше. Стараюсь все делать более осмысленно — правда, сегодняшний отрыв не укладывается в рамки разумности, — и осмысленность теперь единственная основа для улучшения самочувствия.
Часто я спрашиваю себя: «Действительно ли я на вершине карьеры?» И отвечаю: «Несомненно!» Впрочем, кто знает, что такое подлинная вершина. У всякой горы есть свой подъем и спуск. Может, спуск уже начался? И перевалы продолжаешь упрямо называть вершиной?…
Много лет назад мне казалось, что закончу выступать к 33 годам. А потом, богатый, здоровый, молодой, уеду вместе с Мадлен и детьми куда-нибудь на тихий теплый остров. Скажем, на Корсику, где даже зимой не приходит зима, где вино дешевле воды и отели дешевле ночевки под открытым небом. А потом… Потом даже не хотелось по молодости лет думать, что будет потом. Но сейчас… Интересно, заботило ли это Фаусто Коппи?»
Роже перевел рычаг переключателя вперед. Начинался плоский, но затяжной подъем. Музыкальной шкатулкой пропела трещотка. Ногам стало легче. Крокодил поймал себя на том, что, задумавшись, упустил момент переключения скоростей.
«Фаусто стал легендой еще при жизни. Он тогда казался мне, мальчишке, почти полубогом, и я представлял себе его жизнь как бесконечный подъем на высокую — даже не мог определить ее высоту — сверкающую гору. Смерть Коппи не потрясла меня — лишь удивила своей нелепостью. Нелегкая сила понесла Коппи в Африку в очередной охотничий вояж. Стоило сотни раз рисковать жизнью на горных спусках, чтобы подхватить какую-то африканскую заразу и скоропостижно умереть. Вирус — и столько лет чудовищного риска на протяжении пятнадцати лет, проведенных в седле! Столько разочарований, столько катастроф — и какой-то маленький вирус, Бедный Фаусто, изнывая от жара и жары, просил похоронить его на старом винограднике, возле дома, в котором родился сорок лет назад. Мистическая цифра — сорок лет. Она надвигается уже и на меня, плакавшего в числе ста тысяч людей, провожавших в последний путь великого Коппи.
Фаусто унес в могилу все те терзания, которые обуревают меня сейчас. Каждый гонщик должен пройти сквозь это. И каждый унесет в могилу свои сомнения. Тяжко дышится даже вблизи заснеженной вершины, как же трудно удержаться на самом пике! Порой думаю, что сделал в жизни все возможное и не способен на большее. Начинает шалить сердце. Слишком часто напоминает — пора давать прощальный звонок. И все-таки самое мучительное — ощущение будущего, которое не связано с велосипедным прошлым. Ужасно…»
Воспользовавшись пологим спуском, Роже сделал два длинных, затяжных рывка. Возле самого моста через реку Святого Лаврентия, перекинувшегося в голубой выси, произошла короткая заминка. Встречные машины, согнанные на обочину безжалостной рукой рыжего капрала, еще не успели включить моторы. Только выскочив на мост, Роже понял, что произошло. Из сетки, ограждавшей мост, наполовину свесившись за перилами, торчал огромный красный «плимут».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Роже решил сегодня дать бой. Его знаменитая формула: «Если можете сидеть в седле — не стойте, если можете лежать на руле — не сидите — в этом залог победы» — должна быть отброшена, ибо эта формула экономной победы. После вчерашнего этапа нечего экономить. Когда вечером за ним заехала Кристина с предложением прокатиться, он без желания согласился: не хотелось обижать девочку. Первое, что она сказала, когда Роже сел в машину:
— Ерунда, Роже! Уверена: завтра вы вновь наденете желтую майку.
Это было сочувствием. А Роже не терпел ничьей жалости, — жалость унижала! Роже не помнил, чтобы кто-то, кроме Цинцы, жалел его искренне. Но он и не нуждался в сочувствии. Он не жалел себя сам и не ждал этого от других.
На утреннем разборе Оскар ни словом, ни тоном не упрекнул Роже за вчерашний просчет. Он лишь просил сохранить сегодня «статус-кво», понимая, что минувший этап сложился неудачно и измотал команду.
«Вот и все,-думал Роже, — даже Оскар делает скидку на мой возраст. Пару сезонов назад он заставил бы меня кровью оплатить три проигранные минуты. А теперь молчит! Молчит, потому что не верит!»
И только Жаки понял его состояние правильно.
— Я поставлю тебе на завтра длинные шатуны? — спросил он, когда Роже, не находя себе места, после прогулки с Кристиной забрел в гараж. — Этап равнинный…-добавил он, чтобы дать возможность Роже с честью отступить от унизительного предложения.
— И ты, Макака, думаешь, что я сдался? — насмешливо спросил Крокодил.
— Думал бы— предложил поставить короткие, — пробурчал Жаки. — Вон русский механик всем своим длинные шатуны ставит — все сразу собираются выиграть…
— Ну и мне поставь… Давай помогу. — Роже взял ключи и стал снимать шатуны.
— Иди, иди спать! Перемажешься — Мадлен до самой смерти не отмоет.
Роже не ответил, но совета Жаки не принял. Он провозился с машиной, пока не поставили последний винт. Крокодил жадно вдыхал запах масла, перетертого в звеньях цепи, ощущая кончиками пальцев холодок хромированного металла. Возня с машиной служила для Роже последним допингом. Когда он не мог найти себе места, а глотать двойную порцию снотворного было еще рано — впереди большая часть длинной гонки, он засиживался в гараже.
Если не было работы, Крокодил перетягивал спицы запасных колес. Так женщины вяжут, чтобы занять руки.
Сейчас, сидя в «поезде», Роже с удовлетворением подумал: «Правильно сделал, поставив шатуны. Катиться легко — идем вяловато, стрит прикинуть шансы».
Он окинул взглядом «поезд», задрав голову, посмотрел на небо, окрестные поля, словно стол уходившие к горизонту.
Стояла отличная солнечная погода. Легкий бриз, дувший на старте робко и потому вселявший надежду, что к полудню уляжется совсем, наоборот, стал крепчать. Надлежало решать — или сейчас, или никогда!
Роже подал Гастону и Эдмонду условный знак, чтобы прикрыли. Как только втроем они полезли вперед, «поезд» заволновался в тревоге перед возможной атакой. И не ошибся. Зависнув сбоку, Гастон и Эдмонд буквально на мгновение отрезали итальянцев, собиравшихся сесть на колесо Крокодилу. Но для Роже короткого мгновения больше чем достаточно. Он рыскнул под ветер на левую сторону дороги, оставив всю струну справа. Как в бридже при бескозырной игре, перехватив ход, оставляют безвольной длинную и сильную масть.
Наглость — атаковать в одиночку, навстречу порывистому холодному ветру. И наглость эта гипнотически сковала «поезд». Роже, легко оторвавшись от соперников, начал стремительно уходить вперед. В течение первого часа он наскреб три минуты отрыва. Недурной запас, не будь встречного ветра. Роже понимал зыбкость преимущества в такую погоду. Адская работа только начиналась.
«А может, все-таки подождать? Вчера было так трудно. Где гарантия, что перед самым финишем не скрутит, и тогда ни времени в запасе, ни сил?!»
Крокодил невольно искал ход для отступления. Поняв это, взъярился.
«Неужто Оскар прав и пора снимать колеса?! Последнее время все мерещится, что почва начинает уходить из-под ног. Будто верчусь в беличьем колесе. Чувствую: надо кончать, но как?
Горько, боязно расставаться с велосипедом, потому что он — это я. Ведь я так много знаю о гонках, так много умею! Спорт — он доставлял мне столько неприятностей, столько боли душевной, столько горьких минут! Спортивные радости скупо разбросаны крупицами. Их так мало, что они должны легко забыться, как забывается все хорошее. Память беспощадна. Когда я иду в отрыве, да еще в одиночку, в голову лезет всякая чертовщина. Неужели мало мук переносит мое тело в седле, чтобы память мучила еще и мозг?»
Роже так и не принял решения, как поступить.
Решение сложилось само собой. И это было противно натуре Крокодила, всегда четко определявшему, что следует делать и как поступать.
Машина прессы догнала перед самым подъемом. Радостная Цинцы махала рукой, что-то кричала своим спутникам в лимузине. Настроение Крокодила в ту минуту совсем не соответствовало оптимизму Цинцы. Но само ее присутствие рядом заставляло Дюваллона подчиняться ее настроению. Такой она была всегда — шумной, резкой, убеждающей. И, честно говоря, очень эгоистичной.
«У кого из нас нет недостатков?» — думал Роже, когда в размолвках пытался убедить себя, что связь с Цинцы пора рвать. Его удерживала не столько любовь, сколько ее всеподавляющий энтузиазм к любым сторонам велосипедной жизни. Она могла спорить до хрипоты о тактике. Она сыпала тысячами подробностей, о которых порой не знал он, гонщик. И, конечно, она была куда опытнее в жизни, чем он.
Женщина — велосипедный репортер — это нелегко. Мало умения лихо печатать на машинке, надо быть накоротке с тысячью и одной мистической вещью велосипедного мира. Работа ночь напролет — обычное явление. Утром новый этап, передача материала, снова этап и новое ночное бдение.
Цинцы считается специалистом, к которому можно обратиться с любым вопросом. Как-то ей показали фото и спросили, кто на нем изображен. Она не только узнала парня, но и добавила: «Гм-м, а парень в этом году сменил руль на своем велосипеде!»
Роже меньше всего хотел красоваться перед телевизионной камерой в ту минуту растерянности. Он постарался выглядеть как можно беззаботнее: завтра, а то и сегодня вечером мир должен увидеть знакомого, всесильного Крокодила.
Гонка под конвоем телекамер хуже всякой средневековой инквизиции. Ты словно на дыбе: терпи, хоть и больно. Многие репортеры, поприсутствовав на старте, укатывают на финиш смотреть гонку на голубом экране. Только фанатики типа Цинцы словно безумные носятся по трассе, не довольствуясь последними милями, которые показываются телевидением полностью.
Роже старался не обращать внимания на суету телевизионных мальчиков. Цинцы объясняла, что кроме пяти постоянных камер на финише четыре установлены на автомобилях и мотоциклах. Вот как эта, на машине, в которой сидит Цинцы. Камера стоит на крыше, подобно тяжелому пулемету на башне танка. И парень, высунувшийся по пояс из люка в крыше, корректирует огонь. Две специальные камеры слежения с мониторной записью строчат беспрерывно, готовые в любую минуту доказать, кто прав, кто виноват.
«Люди скоро вообще перестанут ходить на гонку. Рядовой болельщик включает телевизор на треть часа, смотрит последний спринт, слушает, как бахвалится победитель и оправдывается побежденный,-и доволен. Мы скоро отвыкнем от зрительских криков, только стрекот телекамер будет аккомпанировать гонке».
— Как едется, Роже?! — прокричала Цинцы. — Тебя можно снимать или откатишься назад?
— А что посоветуешь, Ваша женственность? Цинцы, как всегда, смотрела в корень.
— Впереди еще много километров!
— И я об этом!
— Ты серьезно решился на уход? Похоже, «поезд» не верит. Ребята тоже! — Она кивнула на операторов. — Стоит ли им тратить пленку?
— Стоит тратить! — твердо сказал Роже. И только в ту минуту осознал, что теперь для него нет иного выбора, как идти вперед. Вот так зачастую приходит скороспелое решение, отнявшее бы в ином случае немало сил и времени.
«Мы так легкомысленны в вопросах, где нужна обстоятельность! И расплачиваемся за это кровью…»
— Умница! Я им говорила!…— Цинцы кричала так, что было слышно не только Роже, но, очевидно, и на дальних зеленеющих полях. Голос Цинцы постоянно сопровождал Крокодила в этой гонке, и Роже было приятно его слышать. — Ты не устал? — Цинцы почти положила микрофон на плечо Роже. — Сможешь атаковать, если «поезд» попробует тебя достать?
«Щедрая Цинцы! Она готова помогать кому угодно. И какого дьявола ей нужно записывать это интервью для телевидения?! Неужели она и впрямь верит, что я смогу взять этап в столь долгом отрыве? Воистину оптимистка!»
— Если бы не мог атаковать — спокойно дремал в «поезде». Выбор сделан.-. Роже решил похорохориться. — Я выиграю этап в одиночку. Чтобы не думали, будто Крокодил носит теперь другую кличку…
В такие минуты Роже собирался, понимая, что каждое слово, столь естественное сейчас, после неудачного финиша может сделать его посмешищем. Сколько раз из уст гонщиков вылетали слова задолго до того, как их следовало произносить!
Лихую игру ввел на телевидении все тот же де Брюн. Он накладывал звуковую запись на совершенно не соответствовавшую ей видеоленту. Крокодил смеялся от души, глядя на такие юморески. Естественно, когда он не был их печальным героем. Роже помнил, как де Брюн спросил у Форментора, может ли сегодня атаковать Дюваллон. Тот ответил, что исключено — Крокодил устал. Именно в ту минуту Роже ушел от «поезда» и выиграл с отрывом в шесть минут.
Цинцы задала еще несколько вопросов. Камера щедро стрекотала, подтверждая зрителю достоверность взятого интервью.
— Роже, будь умницей! Мы поедем с тобой!
— А где Оскар?
— У него проблемы в хвосте гонки. Подряд два прокола. И оба у Эдмонда. Но радио сообщает, что вместе с Гастоном они уже догоняют «поезд».
— Если доберется до «поезда», пусть не задерживается и едет ко мне. Я решил пройти сегодня в полную силу… — Ветер не пугает?
— Пугает. Но со страху лучше катится!
— Удачи тебе, Роже! — Цинцы послала воздушный поцелуй, и «феррари» отвалился назад.
Роже играючи взял первый прим, пройдя по голому, скучному склону с одним довольно крутым «лбом». На промежуточном финише зрителей не было: только официальные лица да несколько машин с гостями. Подогревая себе виски, они приветствовали Крокодила громкими разноголосыми криками.
Это выглядело издевательством, хотя в основе приветствий лежали и добрые побуждения. Издевательство поднимать бокал на глазах человека, качающегося от усталости в седле. Но так уж заведено: каждому — свое.
«Одно удовольствие смотреть на зад директорской машины и воображать себя королем Фаруком: почетный эскорт с сиренами и прожекторами! А впереди еще пятерка полицейских мотоциклов с рыжим капралом во главе да машина информации, на каждом перекрестке выкрикивающая динамиками: „Идет лидер Роже Дюваллон!“ Персональный комиссар за спиной! Король Фарук — и только!
Крокодил встал и начал переваливаться с боку на бок. Следовало дать отдых ногам и размять затекающую спину. Хотя движешься по дороге, тяжко оплачивая каждый метр, одиночеств; отрыва и однообразие движений создают иллюзию, что долго сидишь неподвижно в чертовски неудобной позе.
И еще страшно одиночество тем, что в такие минуты больше, чем когда-либо, размышляешь о жизни.
«Чего взгромоздился на эту железку и работаешь так, что кажется вместе с семью потами сходит собственная шкура? На финиш приезжаешь, будто освежеванный кролик — весь красный от пота, напряжения и крови… Ну вот, опять. — Роже мазнул обратной стороной ладони под носом, и темная кровавая полоса перечеркнула пальцы. — Хорошо, лопнул капилляр, а если солидный сосудик? Через несколько минут превратишься в свинью. Кровь из носа смешается на груди с потом и расползется разводами, как на промокательной бумаге. Бр-бр-р!… И как не хочется, чтобы на тебя глядели именно в такую минуту! Но телекамеры вездесущи! Никогда прежде зрители не видели настоящий спорт таким приниженным, со всеми болячками, под увеличительной линзой общественного внимания. Любой грязный или трагический случай немедленно обращается в золото… И кровь наша, и пот наш, все — в золото! Нужен, очень нужен мир, в котором было бы безопасно называться человеком!»
Роже уже вошел в привычный ритм. Он катился вдоль левой бровки дороги, если позволяли знаки, прижимаясь к любой ограде, стенам домов, высокому кустарнику, стараясь укрыться от резкого встречного ветра. Наступила пора, когда единственным врагом становится время.
Дорога шла по пересеченной в меру местности — не было особых подъемов и спусков. Асфальтовые дуги поворотов плавно вписывались в зеленые поля, почти не покрытые растительностью. Крокодил как бы бросал машину от куста к кусту. Но ветер упрямо вставал стеной за каждым поворотом, словно затаил зло против него одного.
«Я сказал Цинцы, что чувствую себя хорошо… Так говорят всегда, глядя в телевизионную камеру, направленную на тебя. Но как я чувствую себя в действительности — не узнает никто. Я не признаюсь даже самому себе. Тешу надеждой, что нормально.
Легкий кровавый насморк не в счет. Слишком обычная штука, чтобы обращать внимание. Я стал старше, но стал ли сильнее? Кто ответит мне на этот вопрос? Конечно, я готовлюсь к гонкам тщательней, чем раньше. Стараюсь все делать более осмысленно — правда, сегодняшний отрыв не укладывается в рамки разумности, — и осмысленность теперь единственная основа для улучшения самочувствия.
Часто я спрашиваю себя: «Действительно ли я на вершине карьеры?» И отвечаю: «Несомненно!» Впрочем, кто знает, что такое подлинная вершина. У всякой горы есть свой подъем и спуск. Может, спуск уже начался? И перевалы продолжаешь упрямо называть вершиной?…
Много лет назад мне казалось, что закончу выступать к 33 годам. А потом, богатый, здоровый, молодой, уеду вместе с Мадлен и детьми куда-нибудь на тихий теплый остров. Скажем, на Корсику, где даже зимой не приходит зима, где вино дешевле воды и отели дешевле ночевки под открытым небом. А потом… Потом даже не хотелось по молодости лет думать, что будет потом. Но сейчас… Интересно, заботило ли это Фаусто Коппи?»
Роже перевел рычаг переключателя вперед. Начинался плоский, но затяжной подъем. Музыкальной шкатулкой пропела трещотка. Ногам стало легче. Крокодил поймал себя на том, что, задумавшись, упустил момент переключения скоростей.
«Фаусто стал легендой еще при жизни. Он тогда казался мне, мальчишке, почти полубогом, и я представлял себе его жизнь как бесконечный подъем на высокую — даже не мог определить ее высоту — сверкающую гору. Смерть Коппи не потрясла меня — лишь удивила своей нелепостью. Нелегкая сила понесла Коппи в Африку в очередной охотничий вояж. Стоило сотни раз рисковать жизнью на горных спусках, чтобы подхватить какую-то африканскую заразу и скоропостижно умереть. Вирус — и столько лет чудовищного риска на протяжении пятнадцати лет, проведенных в седле! Столько разочарований, столько катастроф — и какой-то маленький вирус, Бедный Фаусто, изнывая от жара и жары, просил похоронить его на старом винограднике, возле дома, в котором родился сорок лет назад. Мистическая цифра — сорок лет. Она надвигается уже и на меня, плакавшего в числе ста тысяч людей, провожавших в последний путь великого Коппи.
Фаусто унес в могилу все те терзания, которые обуревают меня сейчас. Каждый гонщик должен пройти сквозь это. И каждый унесет в могилу свои сомнения. Тяжко дышится даже вблизи заснеженной вершины, как же трудно удержаться на самом пике! Порой думаю, что сделал в жизни все возможное и не способен на большее. Начинает шалить сердце. Слишком часто напоминает — пора давать прощальный звонок. И все-таки самое мучительное — ощущение будущего, которое не связано с велосипедным прошлым. Ужасно…»
Воспользовавшись пологим спуском, Роже сделал два длинных, затяжных рывка. Возле самого моста через реку Святого Лаврентия, перекинувшегося в голубой выси, произошла короткая заминка. Встречные машины, согнанные на обочину безжалостной рукой рыжего капрала, еще не успели включить моторы. Только выскочив на мост, Роже понял, что произошло. Из сетки, ограждавшей мост, наполовину свесившись за перилами, торчал огромный красный «плимут».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35