В ресторане вечно ныряет под стол, когда видит друзей жены, входящих в зал. Он никогда не представит тебя людям своего круга.
В то время как ты должна довольствоваться этой краденой любовью, он поднимает скандал при любом взгляде на другого мужчину…»
Она сидела в кресле, поджав ноги, кутаясь в плед и глядя на потухший камин. Встать и разжечь огонь ей было лень. Потом она вспомнила, что сегодня еще ничего не ела; встала и, не снимая пледа с плеч, прошла в кухню. Открыла холодильник. Он был почти пуст. Взяла оставшийся кусок кекса, открыла бутылку молока и вернулась в гостиную.
Ей было сиротливо и в то же время приятно, что она может ничего не делать. Что она свободна. И никто через час не будет требовать у нее обеда. И она может забраться в постель и заснуть.
От выпитого молока ей стало еще холоднее, и она вновь вспомнила о Ямайке, о жгучем солнце и белоснежном песке.
«Правда, мы с Дональдом договаривались рождество провести вместе. Он предлагал поехать на юг Англии. Куда-нибудь в Свонси… Или перебраться на континент и прокатиться по Франции. О, опять эти отели, дороги… К тому же Дональд стал совершенно невнимателен ко мне. Он так редко появляется. Даже не вспоминает о рождестве и наших планах, как будто до праздника еще полгода. Хорошо, но если я решусь ехать с Лооресом, как я объясню все это Дональду? Он ведь так добр был ко мне в трудную минуту».
Она гнала от себя мысль, что вопрос с их женитьбой вообще когда-нибудь будет решен. Словно сама эта мысль была ей уже неприятна. Она стала лихорадочно перебирать события последних недель и выискивать, что сделал ей плохого за это время Дональд. Но не могла найти ничего, не считая начавшейся было, но сразу же потушенной уходом Дональда ссоры. И это злило ее. Она все больше чувствовала себя виноватой перед Дональдом. И чувство это росло с каждым новым разговором о предстоящем судебном разбирательстве. Ей хотелось, чтобы Дональд хоть чем-то обидел ее, и она могла этой обидой объяснить свой отъезд с Лооресом и бегство от процесса.
«Проклятый процесс! Он опять вернет нас к тем ужасным дням… Нет, надо бежать…»
Звонок у двери заставил ее встать. Она подошла к окну и выглянула на улицу. У подъезда ствяла «волво», и Дональд ожидал перед дверью. Она спустилась вниз и открыла. Дональд сразу сгреб ее в объятия и начал целовать, приговаривая: «Ага, попалась!»
– Ты сошел с ума! Дай хотя бы закрыть дверь… – Она высвободилась из его рук и, закрыв дверь, пошла наверх в гостиную.
– Ну вот, я решил – мы едем в Свонси. Я договорился с одним приятелем. Он уезжает во Францию. Дом у него пустой. Стоит прямо на берегу. Он оставляет нам все, вплоть до яхты. Представляешь, каждый день море?! Сами будем готовить. Спать сколько угодно! И никого кругом. Только мы одни. Ну как?!
– Что же ты меня спрашиваешь, если все решил сам? И зачем тебе нужно мнение безголосой куклы?
– Ба-ар-бара… – укоризненно протянул Дональд.
– И ты себя ведешь так еще до женитьбы… А что же будет, когда ты станешь хозяином в доме? Я буду у тебя на правах «подай, убери и поди вон»?
– Барбара… – снова повторил он.
– Ну что «Барбара»? – передразнила она, еще не осознав, что хочет.
И вдруг смутно почувствовала, что единственным выходом из создавшегося положения может быть только… Да, да, только ссора с Дональдом. Тогда она сможет поехать на Ямайку. Да и с какой стати из-за него она должна отказывать себе в таком удовольствии? Раздражение поднималось в ней, росло, и она уже не делала ни малейшего усилия, чтобы сдержать его.
– Барбара, Барбара! Ты вспомнил, наконец, о Барбаре, когда тебе потребовалась партнерша для поездки на море. А когда я одна сидела в доме и, как дура, ждала тебя целыми днями и вечерами, ты был занят. Ты ездил в Мадрид! Ты борешься за справедливость! А я – жди…
– Но я же тебе звонил столько раз! И тебя не было дома…
– Конечно, в твоем представлении я должна быть привязанной к конуре послушной собачкой, ждущей возвращения своего хозяина. А мне надоело ждать! Ты понимаешь – надоело ждать! Пять лет я ждала Дункана. То он на тренировках. То у него поездка. То ответственная игра. И он сидит себе в лагере. Я была замурована в этом проклятом доме. Обречена на ожидание. А ведь я тоже человек. Я тоже хотела видеть жизнь. Он объехал весь мир. А мой мир был ограничен стенами этого дома. У меня не было жизни. Да, не было. Я жила его тревогами, его сомнениями и радостями, Дон! Мне это надоело…
Крупные слезы непроизвольно текли из ее больших глаз, хотя она и не плакала, а только сдавленным голосом обрушивала на Дональда весь этот неожиданный для него поток упреков.
– И ты не лучше. Ты такой же эгоист, каким был Дункан. Как все вы, мужчины. Только у вас дела! Только вы что-то значите в мире. А мы для вас игрушки… Ты даже не счел нужным толком объяснить мне что к чему, когда я спросила тебя, как поступить с Мейслом и процессом. Ты только стал в позу непонятно чем возмущенного человека!
– Но, Барбара, ей-богу, как ты могла всерьез даже подумать об этих грязных деньгах? Это же оскорбление памяти Дункана.
– Оскорбление его памяти, говоришь?! А когда ты остался спать у меня спустя три месяца после его похорон, ты не считал это оскорблением его памяти?
Дональд чувствовал, как краска заливает его лицо.
– Что ты несешь, Барбара, одумайся!…
– Мне нечего одумываться! Я хочу хоть немного пожить по-человечески. Подумать о себе, а не о других. Спокойно ложиться спать и спокойно вставать. Без тревоги, что вот Дункан или Дональд не вернется из поездки, что после очередной игры он очутится в больнице… И я могу стать женой инвалида… И вновь вернется нужда, которая была в детстве… А я не хочу этого, не хочу и боюсь…
Дональд сидел, опустив голову, подавленный потоком несправедливых упреков. Он шел к ней с отличным настроением, которое у него редко бывало за последнее время. И вот все растоптано…
Он тяжело поднялся, подошел к Барбаре, которая лежала на диване, уткнувшись в подушку, и плакала. Он погладил ее волосы.
– Я не знаю, что с тобой случилось, Барбара… Но ты ужасно несправедлива. Мне не хотелось бы ссориться с тобой. Когда ты успокоишься, мы еще поговорим об этом. Я ухожу. Хотел предложить тебе вместе поужинать, да теперь тебя разве уговоришь…
Он наклонился, поцеловал ее под ухо, отведя в сторону завиток волос. И вышел.
Барбара еще долго лежала одна, не поднимая лица. И плакала. Плакала уже по-настоящему, навзрыд. Плакала, потому что хотелось плакать. Плакала от чувства жалости к себе, которое переполняло ее. Потом она встала, прошла в ванную и приняла горячий душ. Причесалась, оделась и вышла на улицу. Душ освежил ее, но не успокоил.
Трогаясь с места, она так дернула свой «моррис», что тот буквально выпрыгнул на дорогу и заглох. Запустив мотор снова, она поехала по Броуд-стрит, повернула на Треффорд-роуд, затем на Стрэдфорд и сделала три бессмысленных кольца вокруг торгового центра.
Возле стеклянной коробки универмага «Лоорес» она притормозила и долго медленно колесила по переулочкам, пытаясь найти свободное место для стоянки.
Когда она вошла в универмаг, людской водоворот захватил ее и потащил по этажам. Она нередко бывала прежде в этом магазине, но до знакомства с Джорджем слово «Лоорес» было для нее лишь холодным сочетанием случайных букв. Как, впрочем, и сам магазин – только выставкой товаров, где она могла приобрести необходимые для нее вещи.
Сейчас она бесцельно бродила по его восьми этажам, испытывая гордость за великолепие стендов, за ту радость, которую магазин доставляет вон тому малышу, примеряющему нарядный костюм. Ей казалось, что все здесь принадлежит и ей.
«Хозяйка? А почему бы и нет?»
Это чувство долго не покидало ее. На шестом этаже, в отделе игрушек, она пристально рассматривала заводных человечков и зверюшек, машины, паровозики и целые железные дороги. Барбаре впервые подумалось о том, что игрушки – это те самые вещи, которых ей так не хватало в детстве. Мать не имела возможности покупать их дочери. А сейчас Барбаре они были не нужны.
Она осмотрела трещотки, погремушки, цветные шарики для самых маленьких и поняла, что не может уйти, не купив что-то. Она выбрала большого малинового кота с черным носом и черными усами. Голова кота была увенчана двумя бело-малиновыми ушами. Она взяла его в руки, слегка стиснула. Кот тихо пискнул. Она сжала еще, и кот пискнул громче. Она тискала малинового кота, и он пищал и пищал. Она даже покраснела – фу, какое ребяческое занятие! Смущенно огляделась. Но до нее никому не было дела в этом необозримом зале.
Она подошла к прилавку.
– Пожалуйста, мне вот того малинового кота. Получив с нее деньги, продавщица подала ей миниатюрный плоский пакетик.
– Я просила вот того кота, – повторила она, недоверчиво сжимая в руке плоскую коробочку.
– Это точно такой же кот. Только он без воздуха. Хотите убедиться? Может быть, вам его надуть?
– Нет, нет, спасибо. – Неловко сунув пакетик в сумку, она заторопилась к кабине подходившего лифта.
29
…Холодный северный ветер с полудня выстудил улицы Манчестера. Но к восьми часам вечера почти четверть миллиона человек вышли из домов.
Ждут самолет из Мюнхена. На Манчестерском аэродроме рвется с флагштока бело-голубое полотнище полуспущенного клубного флага.
Немного насчитаешь в истории Манчестера событий, которые бы вывели на улицы столько людей. Город замер в скорбном ожидании. Ни говора на улицах, ни окриков… Даже свистки полицейских звучат приглушенно, будто подавленные общим трауром.
Манчеетерцы, старые и молодые, стоят, подняв воротники пальто и твидовых плащей. Женщины повернулись спиной к ветру, укрывая малышей. Угрюмые людские стены одним своим концом упираются в здание аэропорта, другим – в ворота «Олд Треффорда».
Самолет задерживается в пути. «Вайкаунт-300», на долю которого выпала эта печальная миссия, вылетел из Мюнхена с опозданием. Дирекция аэропорта не хотела выпускать машину: погода над Германией нелетная. И только цифра, о которой Роуз узнал по телефону, – четверть миллиона ожидающих манчестерцев, склонила дирекцию, и она дала согласие на вылет, сняв с себя всякую ответственность за последствия.
Двадцать один гроб стоит в заднем отсеке грузо-пассажирской машины. После лондонской посадки их останется семнадцать.
Тело левого крайнего нападающего Лесли Уайта будет в Лондоне ждать самолета «Эйр Лингус Дакота», который доставит гроб в Дублин, где Уайт пожелал быть погребенным.
В Лондоне же выгрузят тела Сюзи Пейбл, стюардессы, которая завещала похоронить ее на берегу моря в теплом Свонси, Гелы Гидроша, агента бюро путешествий, и Дика Лоу, который спустя всего два месяца после прихода в «Манчестер Рейнджерс» возвращался домой мертвым.
Процедура оформления документов и разгрузки нерейсового самолета в переполненном Лондонском порту задержала и без того опаздывавший самолет.
В Манчестере тем временем пошел дождь. Тянулся третий час томительного ожидания. Никто не уходил. Раскрылись зонты. У колясок, стоявших вдоль тротуара, поднялись защитные козырьки. Местами скопилось столько народу, что машины пробирались в один ряд гуськом, как в траурной процессии. Многие дороги были наглухо перекрыты полицией. Дождь прекратился незадолго до прибытия самолета.
Сколько ни вглядывался Дональд в иллюминатор, огней города он так и не увидел. Машина лишь у самой земли пробила толстые облака, повисшие над крышами, позолоченными светом желтых противотуманных фонарей. Красные огни посадочной дорожки выглядели бледнее, чем обычно. Может быть, потому, что, тысячекратно отражаясь в мокром бетоне, они теряли свои очертания и мельтешили перед глазами.
Последний толчок. Щелкнула открывшаяся дверь. Свежий ветер ударил в лицо, когда Дональд вышел на трап. На галерее для встречающих виднелись темные контуры людей. Обычно незаметный для постороннего глаза обслуживающий персонал аэропорта высыпал на поле. Кучками стояли даже те, чьи смены давно закончились. Вид неподвижных людей впечатлял куда больше, чем военный оркестр, наигрывающий траурные марши. Дождь отлакировал клеенчатые плащи музыкантов, и они походили на домики, из которых высунулись лица и дули в медные трубы.
Через грузовой люк начинают выгружать цинковые гробы. Их ставят по одному на открытые площадки тупорылых «лайлендов». И машины неслышно отходят в сторону, выстраиваясь колонной за яркой вереницей венков.
Дональд садится в легковую полицейскую машину, которая будет открывать процессию. За ней должны ехать Мейсл и директора. За «лайлендами» – родственники. Машины с журналистами стоят в стороне, чтобы замкнуть колонну.
Куда-то вперед, мимо машины Мейсла, проносят зеленый венок в виде миниатюрного футбольного поля с написанными на нем именами тех, кто уже никогда не увидит настоящего игрового поля.
Картина похорон и посещение кладбища всегда удручали и подавляли Дональда. Как бы ни далек был для него человек, могилу которого он посещал, Дональд испытывал такое чувство, словно приходил на собственную могилу. И настроение его было испорчено надолго. Он не мог отделаться от мысли о суетности мира, о тщетности человеческих усилий перед лицом всепобеждающей силы небытия.
Траурный кортеж медленно вытягивается за ворота аэропорта.
На повороте Дональд видит сгорбленную фигуру Мейсла, стоявшего во весь рост в первой машине. Вновь начинает моросить мелкий дождь. Но Мейсл стоит с непокрытой головой. За время долгой дороги к зданию клуба он ни разу не меняет позы, являя собой образец покорности судьбе.
Чем ближе к центру города, тем гуще толпы людей на тротуарах. Свет желтых ламп делает мертвенно-бледными лица стоящих вдоль обочин. Зеленые газоны кажутся буро-черными. Белые и голубые георгины – цвета клубного флага, – которые бросают мальчики под колеса машин, становятся желтыми и черными.
Дональд вглядывается в проплывающую мимо стену людей. Большинство – молодежь. Мокрые головы, мокрые лица. Никто не вытирает их платком. Никто не отстраняет чужих зонтов, с которых потоки воды текут им на одежду.
Через равные промежутки времени, как дорожные столбы, вырастают почти рядом с машиной черные мундиры полицейских.
Люди медленно расходятся где-то сзади, там, где кончается колонна автомобилей. Будто у всех собравшихся сюда людей и нет сегодня более важного дела, как минуту-другую посмотреть на проходящую процессию и, толком ничего не увидев, разойтись по домам.
Несчастье объединило, вывело на улицы. Проститься – это долг даже тех, кто никогда не видел на футбольном поле ни Дункана Тейлора, ни Дика Лоу.
Уже за полночь траурный кортеж подходит к зданию клуба. Над знакомым входом обвислая мокрая лента, громко хлопающая на ветру, подобно прощальному салюту: «Ребята дома… Мы никогда не увидим их на поле. Но они останутся в наших сердцах!»
Гробы устанавливаются в спортивном зале, через который с утра потечет поток прощающихся…
Дональд так и не спал в ту ночь. В три часа он проводил в фойе клуба необычную ночную пресс-конференцию. Наутро все газеты Англии вышли с портретами ребят, с новыми подробностями о мюнхенской трагедии, с репортажами о последней встрече в Манчестере.
В большом зале, где стояли гробы, забившись в угол, сидела Барбара.
Несколько раз Дональд с тревогой подходил к Барбаре и буквально расталкивал ее. Он боялся, как бы с ней что-нибудь не случилось. Она поднимала лицо и вопросительно смотрела на него: «Почему меня беспокоят?»
Тяжелый шотландский плед, который раздобыл для нее Дональд, закутывал ее до шеи. Издали, в полутьме, она казалась бесформенной кучей кем-то забытого мягкого тряпья.
Эта ночь для Дональда была бесконечной. Как, впрочем, и для многих других. Мейсла Дональд видел лишь мельком. Поздоровавшись, президент попросил его позаботиться о пресс-конференции и исчез в своем кабинете.
Мейсл купил мессу в Манчестерском соборе и пригласил лучших священников страны, заказав им большую поминальную службу по погибшим. Дональд тогда с удивлением и чувством невольного уважения смотрел на Уинстона Мейсла: его не брали ни бессонные ночи, ни хлопоты, которые не каждому были бы под силу.
Такое впечатление Мейсл производил не только на Дональда. В нескольких крупнейших лондонских газетах появились очерки о Мейсле – человеке, сохранившем спокойствие духа и не дрогнувшем перед лицом внезапных трудностей.
В «Обсервере» очерк о Мейсле получился куда ярче очерка о ребятах Криса Марфи. Дональд отнес это за счет того, что люди типа Мейсла ближе этой газете, чем футболисты…
Сейчас, когда Дональд обдумывал серию статей против процесса, перед его глазами вновь и вновь проходили картины тех трагических дней. Встречу манчестерцами погибших игроков, которые еще совсем недавно были кумирами толпы, он воспринял как клятву верности их светлой памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
В то время как ты должна довольствоваться этой краденой любовью, он поднимает скандал при любом взгляде на другого мужчину…»
Она сидела в кресле, поджав ноги, кутаясь в плед и глядя на потухший камин. Встать и разжечь огонь ей было лень. Потом она вспомнила, что сегодня еще ничего не ела; встала и, не снимая пледа с плеч, прошла в кухню. Открыла холодильник. Он был почти пуст. Взяла оставшийся кусок кекса, открыла бутылку молока и вернулась в гостиную.
Ей было сиротливо и в то же время приятно, что она может ничего не делать. Что она свободна. И никто через час не будет требовать у нее обеда. И она может забраться в постель и заснуть.
От выпитого молока ей стало еще холоднее, и она вновь вспомнила о Ямайке, о жгучем солнце и белоснежном песке.
«Правда, мы с Дональдом договаривались рождество провести вместе. Он предлагал поехать на юг Англии. Куда-нибудь в Свонси… Или перебраться на континент и прокатиться по Франции. О, опять эти отели, дороги… К тому же Дональд стал совершенно невнимателен ко мне. Он так редко появляется. Даже не вспоминает о рождестве и наших планах, как будто до праздника еще полгода. Хорошо, но если я решусь ехать с Лооресом, как я объясню все это Дональду? Он ведь так добр был ко мне в трудную минуту».
Она гнала от себя мысль, что вопрос с их женитьбой вообще когда-нибудь будет решен. Словно сама эта мысль была ей уже неприятна. Она стала лихорадочно перебирать события последних недель и выискивать, что сделал ей плохого за это время Дональд. Но не могла найти ничего, не считая начавшейся было, но сразу же потушенной уходом Дональда ссоры. И это злило ее. Она все больше чувствовала себя виноватой перед Дональдом. И чувство это росло с каждым новым разговором о предстоящем судебном разбирательстве. Ей хотелось, чтобы Дональд хоть чем-то обидел ее, и она могла этой обидой объяснить свой отъезд с Лооресом и бегство от процесса.
«Проклятый процесс! Он опять вернет нас к тем ужасным дням… Нет, надо бежать…»
Звонок у двери заставил ее встать. Она подошла к окну и выглянула на улицу. У подъезда ствяла «волво», и Дональд ожидал перед дверью. Она спустилась вниз и открыла. Дональд сразу сгреб ее в объятия и начал целовать, приговаривая: «Ага, попалась!»
– Ты сошел с ума! Дай хотя бы закрыть дверь… – Она высвободилась из его рук и, закрыв дверь, пошла наверх в гостиную.
– Ну вот, я решил – мы едем в Свонси. Я договорился с одним приятелем. Он уезжает во Францию. Дом у него пустой. Стоит прямо на берегу. Он оставляет нам все, вплоть до яхты. Представляешь, каждый день море?! Сами будем готовить. Спать сколько угодно! И никого кругом. Только мы одни. Ну как?!
– Что же ты меня спрашиваешь, если все решил сам? И зачем тебе нужно мнение безголосой куклы?
– Ба-ар-бара… – укоризненно протянул Дональд.
– И ты себя ведешь так еще до женитьбы… А что же будет, когда ты станешь хозяином в доме? Я буду у тебя на правах «подай, убери и поди вон»?
– Барбара… – снова повторил он.
– Ну что «Барбара»? – передразнила она, еще не осознав, что хочет.
И вдруг смутно почувствовала, что единственным выходом из создавшегося положения может быть только… Да, да, только ссора с Дональдом. Тогда она сможет поехать на Ямайку. Да и с какой стати из-за него она должна отказывать себе в таком удовольствии? Раздражение поднималось в ней, росло, и она уже не делала ни малейшего усилия, чтобы сдержать его.
– Барбара, Барбара! Ты вспомнил, наконец, о Барбаре, когда тебе потребовалась партнерша для поездки на море. А когда я одна сидела в доме и, как дура, ждала тебя целыми днями и вечерами, ты был занят. Ты ездил в Мадрид! Ты борешься за справедливость! А я – жди…
– Но я же тебе звонил столько раз! И тебя не было дома…
– Конечно, в твоем представлении я должна быть привязанной к конуре послушной собачкой, ждущей возвращения своего хозяина. А мне надоело ждать! Ты понимаешь – надоело ждать! Пять лет я ждала Дункана. То он на тренировках. То у него поездка. То ответственная игра. И он сидит себе в лагере. Я была замурована в этом проклятом доме. Обречена на ожидание. А ведь я тоже человек. Я тоже хотела видеть жизнь. Он объехал весь мир. А мой мир был ограничен стенами этого дома. У меня не было жизни. Да, не было. Я жила его тревогами, его сомнениями и радостями, Дон! Мне это надоело…
Крупные слезы непроизвольно текли из ее больших глаз, хотя она и не плакала, а только сдавленным голосом обрушивала на Дональда весь этот неожиданный для него поток упреков.
– И ты не лучше. Ты такой же эгоист, каким был Дункан. Как все вы, мужчины. Только у вас дела! Только вы что-то значите в мире. А мы для вас игрушки… Ты даже не счел нужным толком объяснить мне что к чему, когда я спросила тебя, как поступить с Мейслом и процессом. Ты только стал в позу непонятно чем возмущенного человека!
– Но, Барбара, ей-богу, как ты могла всерьез даже подумать об этих грязных деньгах? Это же оскорбление памяти Дункана.
– Оскорбление его памяти, говоришь?! А когда ты остался спать у меня спустя три месяца после его похорон, ты не считал это оскорблением его памяти?
Дональд чувствовал, как краска заливает его лицо.
– Что ты несешь, Барбара, одумайся!…
– Мне нечего одумываться! Я хочу хоть немного пожить по-человечески. Подумать о себе, а не о других. Спокойно ложиться спать и спокойно вставать. Без тревоги, что вот Дункан или Дональд не вернется из поездки, что после очередной игры он очутится в больнице… И я могу стать женой инвалида… И вновь вернется нужда, которая была в детстве… А я не хочу этого, не хочу и боюсь…
Дональд сидел, опустив голову, подавленный потоком несправедливых упреков. Он шел к ней с отличным настроением, которое у него редко бывало за последнее время. И вот все растоптано…
Он тяжело поднялся, подошел к Барбаре, которая лежала на диване, уткнувшись в подушку, и плакала. Он погладил ее волосы.
– Я не знаю, что с тобой случилось, Барбара… Но ты ужасно несправедлива. Мне не хотелось бы ссориться с тобой. Когда ты успокоишься, мы еще поговорим об этом. Я ухожу. Хотел предложить тебе вместе поужинать, да теперь тебя разве уговоришь…
Он наклонился, поцеловал ее под ухо, отведя в сторону завиток волос. И вышел.
Барбара еще долго лежала одна, не поднимая лица. И плакала. Плакала уже по-настоящему, навзрыд. Плакала, потому что хотелось плакать. Плакала от чувства жалости к себе, которое переполняло ее. Потом она встала, прошла в ванную и приняла горячий душ. Причесалась, оделась и вышла на улицу. Душ освежил ее, но не успокоил.
Трогаясь с места, она так дернула свой «моррис», что тот буквально выпрыгнул на дорогу и заглох. Запустив мотор снова, она поехала по Броуд-стрит, повернула на Треффорд-роуд, затем на Стрэдфорд и сделала три бессмысленных кольца вокруг торгового центра.
Возле стеклянной коробки универмага «Лоорес» она притормозила и долго медленно колесила по переулочкам, пытаясь найти свободное место для стоянки.
Когда она вошла в универмаг, людской водоворот захватил ее и потащил по этажам. Она нередко бывала прежде в этом магазине, но до знакомства с Джорджем слово «Лоорес» было для нее лишь холодным сочетанием случайных букв. Как, впрочем, и сам магазин – только выставкой товаров, где она могла приобрести необходимые для нее вещи.
Сейчас она бесцельно бродила по его восьми этажам, испытывая гордость за великолепие стендов, за ту радость, которую магазин доставляет вон тому малышу, примеряющему нарядный костюм. Ей казалось, что все здесь принадлежит и ей.
«Хозяйка? А почему бы и нет?»
Это чувство долго не покидало ее. На шестом этаже, в отделе игрушек, она пристально рассматривала заводных человечков и зверюшек, машины, паровозики и целые железные дороги. Барбаре впервые подумалось о том, что игрушки – это те самые вещи, которых ей так не хватало в детстве. Мать не имела возможности покупать их дочери. А сейчас Барбаре они были не нужны.
Она осмотрела трещотки, погремушки, цветные шарики для самых маленьких и поняла, что не может уйти, не купив что-то. Она выбрала большого малинового кота с черным носом и черными усами. Голова кота была увенчана двумя бело-малиновыми ушами. Она взяла его в руки, слегка стиснула. Кот тихо пискнул. Она сжала еще, и кот пискнул громче. Она тискала малинового кота, и он пищал и пищал. Она даже покраснела – фу, какое ребяческое занятие! Смущенно огляделась. Но до нее никому не было дела в этом необозримом зале.
Она подошла к прилавку.
– Пожалуйста, мне вот того малинового кота. Получив с нее деньги, продавщица подала ей миниатюрный плоский пакетик.
– Я просила вот того кота, – повторила она, недоверчиво сжимая в руке плоскую коробочку.
– Это точно такой же кот. Только он без воздуха. Хотите убедиться? Может быть, вам его надуть?
– Нет, нет, спасибо. – Неловко сунув пакетик в сумку, она заторопилась к кабине подходившего лифта.
29
…Холодный северный ветер с полудня выстудил улицы Манчестера. Но к восьми часам вечера почти четверть миллиона человек вышли из домов.
Ждут самолет из Мюнхена. На Манчестерском аэродроме рвется с флагштока бело-голубое полотнище полуспущенного клубного флага.
Немного насчитаешь в истории Манчестера событий, которые бы вывели на улицы столько людей. Город замер в скорбном ожидании. Ни говора на улицах, ни окриков… Даже свистки полицейских звучат приглушенно, будто подавленные общим трауром.
Манчеетерцы, старые и молодые, стоят, подняв воротники пальто и твидовых плащей. Женщины повернулись спиной к ветру, укрывая малышей. Угрюмые людские стены одним своим концом упираются в здание аэропорта, другим – в ворота «Олд Треффорда».
Самолет задерживается в пути. «Вайкаунт-300», на долю которого выпала эта печальная миссия, вылетел из Мюнхена с опозданием. Дирекция аэропорта не хотела выпускать машину: погода над Германией нелетная. И только цифра, о которой Роуз узнал по телефону, – четверть миллиона ожидающих манчестерцев, склонила дирекцию, и она дала согласие на вылет, сняв с себя всякую ответственность за последствия.
Двадцать один гроб стоит в заднем отсеке грузо-пассажирской машины. После лондонской посадки их останется семнадцать.
Тело левого крайнего нападающего Лесли Уайта будет в Лондоне ждать самолета «Эйр Лингус Дакота», который доставит гроб в Дублин, где Уайт пожелал быть погребенным.
В Лондоне же выгрузят тела Сюзи Пейбл, стюардессы, которая завещала похоронить ее на берегу моря в теплом Свонси, Гелы Гидроша, агента бюро путешествий, и Дика Лоу, который спустя всего два месяца после прихода в «Манчестер Рейнджерс» возвращался домой мертвым.
Процедура оформления документов и разгрузки нерейсового самолета в переполненном Лондонском порту задержала и без того опаздывавший самолет.
В Манчестере тем временем пошел дождь. Тянулся третий час томительного ожидания. Никто не уходил. Раскрылись зонты. У колясок, стоявших вдоль тротуара, поднялись защитные козырьки. Местами скопилось столько народу, что машины пробирались в один ряд гуськом, как в траурной процессии. Многие дороги были наглухо перекрыты полицией. Дождь прекратился незадолго до прибытия самолета.
Сколько ни вглядывался Дональд в иллюминатор, огней города он так и не увидел. Машина лишь у самой земли пробила толстые облака, повисшие над крышами, позолоченными светом желтых противотуманных фонарей. Красные огни посадочной дорожки выглядели бледнее, чем обычно. Может быть, потому, что, тысячекратно отражаясь в мокром бетоне, они теряли свои очертания и мельтешили перед глазами.
Последний толчок. Щелкнула открывшаяся дверь. Свежий ветер ударил в лицо, когда Дональд вышел на трап. На галерее для встречающих виднелись темные контуры людей. Обычно незаметный для постороннего глаза обслуживающий персонал аэропорта высыпал на поле. Кучками стояли даже те, чьи смены давно закончились. Вид неподвижных людей впечатлял куда больше, чем военный оркестр, наигрывающий траурные марши. Дождь отлакировал клеенчатые плащи музыкантов, и они походили на домики, из которых высунулись лица и дули в медные трубы.
Через грузовой люк начинают выгружать цинковые гробы. Их ставят по одному на открытые площадки тупорылых «лайлендов». И машины неслышно отходят в сторону, выстраиваясь колонной за яркой вереницей венков.
Дональд садится в легковую полицейскую машину, которая будет открывать процессию. За ней должны ехать Мейсл и директора. За «лайлендами» – родственники. Машины с журналистами стоят в стороне, чтобы замкнуть колонну.
Куда-то вперед, мимо машины Мейсла, проносят зеленый венок в виде миниатюрного футбольного поля с написанными на нем именами тех, кто уже никогда не увидит настоящего игрового поля.
Картина похорон и посещение кладбища всегда удручали и подавляли Дональда. Как бы ни далек был для него человек, могилу которого он посещал, Дональд испытывал такое чувство, словно приходил на собственную могилу. И настроение его было испорчено надолго. Он не мог отделаться от мысли о суетности мира, о тщетности человеческих усилий перед лицом всепобеждающей силы небытия.
Траурный кортеж медленно вытягивается за ворота аэропорта.
На повороте Дональд видит сгорбленную фигуру Мейсла, стоявшего во весь рост в первой машине. Вновь начинает моросить мелкий дождь. Но Мейсл стоит с непокрытой головой. За время долгой дороги к зданию клуба он ни разу не меняет позы, являя собой образец покорности судьбе.
Чем ближе к центру города, тем гуще толпы людей на тротуарах. Свет желтых ламп делает мертвенно-бледными лица стоящих вдоль обочин. Зеленые газоны кажутся буро-черными. Белые и голубые георгины – цвета клубного флага, – которые бросают мальчики под колеса машин, становятся желтыми и черными.
Дональд вглядывается в проплывающую мимо стену людей. Большинство – молодежь. Мокрые головы, мокрые лица. Никто не вытирает их платком. Никто не отстраняет чужих зонтов, с которых потоки воды текут им на одежду.
Через равные промежутки времени, как дорожные столбы, вырастают почти рядом с машиной черные мундиры полицейских.
Люди медленно расходятся где-то сзади, там, где кончается колонна автомобилей. Будто у всех собравшихся сюда людей и нет сегодня более важного дела, как минуту-другую посмотреть на проходящую процессию и, толком ничего не увидев, разойтись по домам.
Несчастье объединило, вывело на улицы. Проститься – это долг даже тех, кто никогда не видел на футбольном поле ни Дункана Тейлора, ни Дика Лоу.
Уже за полночь траурный кортеж подходит к зданию клуба. Над знакомым входом обвислая мокрая лента, громко хлопающая на ветру, подобно прощальному салюту: «Ребята дома… Мы никогда не увидим их на поле. Но они останутся в наших сердцах!»
Гробы устанавливаются в спортивном зале, через который с утра потечет поток прощающихся…
Дональд так и не спал в ту ночь. В три часа он проводил в фойе клуба необычную ночную пресс-конференцию. Наутро все газеты Англии вышли с портретами ребят, с новыми подробностями о мюнхенской трагедии, с репортажами о последней встрече в Манчестере.
В большом зале, где стояли гробы, забившись в угол, сидела Барбара.
Несколько раз Дональд с тревогой подходил к Барбаре и буквально расталкивал ее. Он боялся, как бы с ней что-нибудь не случилось. Она поднимала лицо и вопросительно смотрела на него: «Почему меня беспокоят?»
Тяжелый шотландский плед, который раздобыл для нее Дональд, закутывал ее до шеи. Издали, в полутьме, она казалась бесформенной кучей кем-то забытого мягкого тряпья.
Эта ночь для Дональда была бесконечной. Как, впрочем, и для многих других. Мейсла Дональд видел лишь мельком. Поздоровавшись, президент попросил его позаботиться о пресс-конференции и исчез в своем кабинете.
Мейсл купил мессу в Манчестерском соборе и пригласил лучших священников страны, заказав им большую поминальную службу по погибшим. Дональд тогда с удивлением и чувством невольного уважения смотрел на Уинстона Мейсла: его не брали ни бессонные ночи, ни хлопоты, которые не каждому были бы под силу.
Такое впечатление Мейсл производил не только на Дональда. В нескольких крупнейших лондонских газетах появились очерки о Мейсле – человеке, сохранившем спокойствие духа и не дрогнувшем перед лицом внезапных трудностей.
В «Обсервере» очерк о Мейсле получился куда ярче очерка о ребятах Криса Марфи. Дональд отнес это за счет того, что люди типа Мейсла ближе этой газете, чем футболисты…
Сейчас, когда Дональд обдумывал серию статей против процесса, перед его глазами вновь и вновь проходили картины тех трагических дней. Встречу манчестерцами погибших игроков, которые еще совсем недавно были кумирами толпы, он воспринял как клятву верности их светлой памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31