5-3





Я не шагал, а семенил
на ровном брусе,
ни разу ногу не сменил,
трусил и трусил.
Я перед сильным лебезил,
пред злобным гнулся.
И сам себе я мерзок был,
но не проснулся.

Да это бред! Я свой же стон
слыхал сквозь дрему,
но это мне приснился он,
а не другому.
Очнулся я и разобрал
обрывок стона.
И с болью веки разодрал,
но облегченно.

И сон повис на потолке
и распластался.
Сон в руку ли? И вот в руке
вопрос остался.
Я вымыл руки - он в спине
холодной дрожью.
Что было правдою во сне,
что было ложью?

Коль это сновиденье - мне
еще везенье.
Но если было мне во сне
ясновиденье?
Сон - отраженье мыслей дня?
Нет, быть не может!
Но вспомню - и всего меня
перекорежит.

А вдруг - в костер?! И нет во мне
шагнуть к костру сил.
Мне будет стыдно, как во сне,
в котором струсил.
Иль скажут мне: - пой в унисон,
жми что есть духу!...-
И я пойму: вот это сон,
который в руку.

***
Беда!
Теперь мне кажется, что мне не успеть
за собой -
всегда
как будто в очередь встаю за судьбой.
Дела!
Меня замучили дела - каждый миг, каждый час,
каждый день.
Дотла
сгорело время, да и я - нет меня,
только тень.
Ты ждешь.
А может, ждать уже устал и ушел
или спишь...
Ну что ж,
быть может, мысленно со мной говоришь.
Теперь
ты должен вечер мне один подарить,
подарить -
поверь,
мы будем много говорить.
Опять
все время новые дела, у меня,
все дела -
догнать,
или успеть, или найти - нет, опять
не нашла.




5-4





Беда!
Теперь мне кажется, что мне не успеть
за собой.
Всегда
как будто в очередь встаю за тобой...
Теперь
ты должен вечер мне один подарить,
подарить -
поверь,
мы будем только говорить.
Подруг
давно не вижу, все дела у меня,
все дела...
И вдруг
сгорели пламенем дотла - не дела,
а зола.
Весь год
он ждал, но больше ждать ни дня
не хотел,
и вот
не стало вовсе у меня добрых дел.
Теперь
ты должен вечер мне один подарить, подарить -
поверь,
что мы не будем говорить.

***
Мне судьба - до последней черты, до креста
спорить до хрипоты, а за ней - немота,
убеждать и доказывать с пеной у рта,
что не то это вовсе, не тот и не та...
Что лабазники врут про ошибки Христа,
что пока еще в грунт не влежалась плита,
что под властью татар жил Иван Калита
и что был не один против ста.
Триста лет под татарами - жизнь еще та,
маета трехсотлетняя и нищета.
И намерений добрых, и бунтов тщета,
Пугачевщина, кровь и опять - нищета.
Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта,
повторю, даже в образе злого шута...
Но не стоит предмет, да и тема не та:
"Суета всех сует - все равно суета".
Только чашу испить - не успеть на бегу,
даже если разлить - все равно не смогу.
Или выплеснуть в наглую рожу врагу?
Не ломаюсь, не лгу - не могу. Не могу!
На вертящемся гладком и скользком кругу
равновесье держу, изгибаюсь в дугу!
Что же с ношею делать - разбить? Не могу!
Потерплю и достойного подстерегу.
Передам, и не надо держаться в кругу,-
и в кромешную тьму, и в неясную згу,
другу передоверивши чашу, сбегу...
Смог ли он ее выпить - узнать не смогу.
Я с сошедшими с круга пасусь на лугу,
я о чаше невыпитой здесь ни гугу,
никому не скажу, при себе сберегу.
А сказать - и затопчут меня на лугу.
Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу.
Может, кто-то когда-то поставит свечу
мне за голый мой нерв, на котором кричу,
за веселый манер, на котором шучу.
Даже если сулят золотую парчу
или порчу грозят напустить - не хочу!
На ослабленном нерве я не зазвучу,
я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу!


5-5





Лучше я загуляю, запью, заторчу!
Все, что за ночь кропаю, - в чаду растопчу!
Лучше голову песне своей откручу,
чем скользить и вихлять, словно пыль по лучу.

Если все-таки чашу испить мне судьба,
если музыка с песней не слишком груба,
если вдруг докажу, даже с пеной у рта, -
я уйду и скажу, что не все суета!

***

Если где-то в чужой незнакомой ночи
ты споткнулся и ходишь по краю,
не таись, не молчи, до меня докричи -
я твой голос услышу, узнаю.

Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи?
Потерпи - я спешу, и усталости ноги не чуют.
Мы вернемся туда, где и воздух и травы врачуют,
только ты не умри, только кровь удержи.

Если ж конь под тобой, ты домчи, доскачи -
конь дорогу отыщет буланый
в те края, где всегда бьют живые ключи,
и они исцелят твои раны.

Где ты, друг, - взаперти или в долгом пути,
на развилках каких, перепутиях и перекрестках?!
Может быть, ты устал, приуныл,
заблудился в трех соснах
и не можешь обратно дорогу найти?..

Здесь такой чистоты из-под снега ручьи,
не найдешь - не придумаешь краше.
Здесь цветы, и кусты, и деревья - ничьи,
стоит нам захотеть - будут наши.

Если трудно идешь, по колено в грязи
да по острым камням, босиком по воде по студеной,
пропыленный, обветренный, дымный, огнем опаленный,
хоть какой доберись, добреди, доползи.

***

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,
но чтобы душу дьяволу - ни-ни!
Зачем цыганки мне гадать затеяли?
День смерти называли мне они.
Ты эту дату, боже сохрани,
не отмечай в своем календаре - или
в последний час возьми и измени,
чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли
и ангелы чтоб жалобно не блеяли,
чтоб люди не хихикали в тени,-
скорее защити и охрани!
Скорее! Ибо душу мне они
сомненьями и страхами засеяли.

...Немногого прошу взамен бессмертия:
широкий тракт, да друга, да коня.
Прошу, покорно голову склоня,
в тот день, когда отпустите меня,
не плачьте вслед, во имя милосердия!

Олегу Ефремову в день 50-летия
Мы из породы битых, но живучих.
Мы помним все, нам память дорога.
Я говорю как МХАТовский лазутчик,
заброшенный в Таганку - в тыл врага.



5-6





Теперь в обнимку, как боксеры в клинче,
и я, когда-то МХАТовский студент,
Олегу Николаевичу нынче
докладываю данные развед.
Что на Таганке той толпа нахальная,
у кассы давятся - гоморр, содом;
цыганки с картами, дорога дальняя
и снова строится казенный дом.
При всех делах таганцы с вами схожи,
хотя, конечно, разницу найдешь:
спектаклям МХАТа рукоплещут ложи,
а те - без ложной скромности без лож.
В свой полувек Олег на век моложе,
вторая жизнь взамен семи смертей.
Из-за того, что есть в театре ложи,
ты можешь смело приглашать гостей.
Таганцы наших авторов хватают
и тоже научились брать нутром;
у них гурьбой Булгакова играют
и Пушкина, опять же впятером.
Шагают роты в выкладке на марше.
Двум ротным - ордена за марш-бросок.
Всего на десять лет Любимов старше
плюс десять дней, но разве это срок?
Гадали разное года в гаданиях,
мол, доиграются, и грянет гром...
К тому ж кирпичики на новых зданиях
напоминают всем казенный дом.
В истории искать примеры надо:
был на Руси такой же человек.
Он щит прибил к воротам Цареграда
и звался тоже, кажется, Олег.
Семь лет назад ты въехал в двери МХАТа,
влетел на белом княжеском коне.
Ты сталь варил; теперь мы ждем проката
и изнутри, конечно, и извне.
На МХАТовскую мельницу налили
расплав горячий - это удалось.
Чуть было чайке крылья не спалили,
но, слава богу, славой обошлось.
Во многом совпадают интересы:
в Таганке пьют за старый Новый год;
в обоих коллективах "мерседесы",
вот только чаек нам недостает.
А на Таганке, там возня повальная,
перед гастролями она бурлит.
Им предстоит в Париж дорога дальняя,
но птица синяя не предстоит.
Здесь режиссер в актере умирает,
но вот вам парадокс и перегиб:
Абдулов Сева - Севу каждый знает -
в Ефремове чуть было не погиб.
Нет, право, мы похожи даже в споре,
живем и против правды не грешим.
Я тоже чуть не умер в режиссере,
и, кстати, с удовольствием большим.
Идут во МХАТ актеры, и едва ли
затем, что больше платят за труды...
Но дай бог счастья тем, кто на бульваре,
где чище стали Чистые пруды.
Тоскуй, Олег, в минуты дорогие
по вечно и доподлинно живым.
Все понимают эту ностальгию
по бывшим "современникам" твоим.


5-7





Волхвы пророчили концы печальные -
мол, змеи в черепе коня живут.
А мне вот кажется - дороги дальние,
глядишь, когда-нибудь и совпадут.

Ученые, конечно, не наврали.
Но ведь страна искусств - страна чудес.
Развитие здесь идет не по спирали,
а вкривь и вкось, вразрез, наперерез.

Затихла брань, но временны поблажки.
Светла адмиралтейская игла.
Таганка, МХАТ идут в одной упряжке,
и общая телега тяжела.

Мы - пара тварей с ноева ковчега,
два полушария одной коры.
Не надо в академики Олега,
бросайте дружно черные шары.

И с той поры как люди слезли с веток,
сей день - один из главных. Можно встать.
И тост поднять -
за десять пятилеток,
за сто на два,
за два по двадцать пять.

Французские бесы
Михаилу Шемякину
Открытые двери
больниц, жандармерий.
Предельно натянута нить.
Французские бесы -
большие балбесы,
но тоже умеют кружить.
Я где-то точно наследил,
последствия предвижу.
Меня сегодня бес водил
по городу Парижу,
канючил: Выпей-ка бокал,
послушай-ка гитары..."
Таскал по русским кабакам,
где венгры да болгары.
Я рвался на природу, в лес,
хотел в траву и в воду.
Но это был французский бес -
он не любил природу.
Мы как бежали из тюрьмы -
веди куда угодно.
Немели и трезвели мы
всегда поочередно.
И бес водил, и пели мы
и плакали свободно.
А друг мой - гений всех времен -
безумец и повеса,
когда бывал в сознаньи он,
седлал хромого беса.
Трезвея, он вставал под душ,
изничтожая вялость,
и бесу наших русских душ
сгубить не удавалось.
А друг мой, тот, что сотворен
от бога, не от беса -
он крупного помола был,
крутого был замеса.
Его снутри не провернешь
ни острым, ни тяжелым,
хотя он огорожен сплошь
враждебным частоколом.



5-8





Пить наши пьяные умы
считали делом кровным.
Чего наговорили мы
и правым, и виновным!
Нить порвалась и понеслась...
Спасайте наши шкуры!
Больницы плакали по нас,
а также префектуры.

Мы лезли к бесу в кабалу,
гранатами под танки.
Блестели слезы на полу,
а в них тускнели франки.
Цыгане пели нам про шаль
и скрипками качали,
вливали в нас тоску, печаль.
По горло в нас печали.

Уж влага из ушей лилась,
все чушь глупее чуши.
И скрипки снова эту мразь
заталкивали в души.
Армян в браслетах и серьгах
икрой кормили где-то,
а друг мой в черных сапогах
стрелял из пистолета.

Напряг я жилы, и в крови
образовались сгустки,
а бес, сидевший визави,
хихикал по-французски.
Все в этой жизни суета,
плевать на префектуры!
Мой друг подписывал счета
и раздавал купюры.

Распахнуты двери
больниц, жандармерий,
предельно натянута нить.
Французские бесы -
такие балбесы,
но тоже умеют кружить.

***

М.Шемякину

Когда идешь в бистро, в столовку,
по пивку ударишь
вспоминай всегда про Вовку,
где, мол, друг-товарищ.

А в лицо трехслойным матом
можешь хоть до драки.
Про себя же помни: братом
Вовчик был Шемякину.

Баба как наседка квохчет -
не было бы печали.
Вспоминай! Быть может, Вовчик -
вспоминай как звали...

Шемякин всегда Шемякин.
А посему французский не учи.
Как хороши, как свежи были маки,
из коих смерть схимичили врачи.

Милый, милый брат мой Мишка,
разрази нас гром!
Поживем еще, братишка,
поживем.





5-9





***
Я при жизни был рослым и стройным,
не боялся ни слова, ни пули,
и в привычные рамки не лез.
Но с тех пор, как считаюсь покойным,
охромили меня и согнули,
к пъедесталу прилип Ахиллес.
Не стряхнуть мне гранитного мяса
и не вытащить из постамента
ахиллесову эту пяту,
и железные ребра каракаса
мертво схвачены слоем цемента -
только судороги по хребту.
Я хвалился косою саженью:
нате - смерьте;
я не знал, что подвергнусь суженью
после смерти,
но в привычные рамки я всажен:
на спор вбили -
и косую неровную сажень
распрямили.
И с меня, когда взял я, да умер,
живо маску посмертную сняли
расторопные члены семьи.
И не знаю, кто их надоумил,
только с гипса вчистую стесали
азиатские скулы мои.
Мне покоя не мнилось, не снилось,
и считал я, что мне не грозило
оказаться всех мертвых мертвей.
Но поверхность на слепке лоснилась,
и могильною скукой сквозило
из беззубой улыбки моей.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Стихи И Песни 4'


1 2 3 4 5 6 7