ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Он тогда и на самом деле не знал еще, как поступит, куда пойдет или поедет, как не знал и теперь, что будет с ним, а главное, что же станет с Ульяной.
Агафон провел рукой по глазам и замер. Даже сейчас, в эту минуту, видел лицо Ульяны, слышал живой, родной сердцу голос, нежный, ласковый и переменчивый. Не хотелось верить, что был когда-то садовый домик Зины, лимоны в кадках, чувственные ночи, а потом грубая, тяжкая разлука и полное крушение любви, причинившее ему столько боли и разочарований. Ему казалось, что все это отошло в далекое прошлое. И вдруг – маленькое существо, которое сосет уже грудь и «нежно пошевеливает пальчиками»!..
Агафону стало холодно, усилилась в сердце боль. Напряженно и мучительно задумавшись, он тихонько застонал и не слышал, как открылась из горницы дверь. В комнату, крадучись, вошла Варвара.
Обхватив всклокоченную голову большими руками, Агафон неподвижно сидел на кровати и зябко дрожал.
Перед этим услышав стон, Варвара решила, что жилец крепко выпил.
– Что, Амирханов, придумываете новый газетный поклеп? Чего молчишь-то, охламон? – Варвара воинственно скрестила на груди руки. У нее была одна цель: спровоцировать парня на хулиганский поступок; его стол она обшарила не случайно… – Достукался, супостатина, и налакался. «Арбузная трасса»! Жрал наш хлеб-соль и про нас же всякие гадости сочинил. Забирай свои манатки и катись отсюдова узкой тропкой!
Изгнанная из комнаты, Варвара преследовала его непотребными выкриками до тех пор, пока он не собрался бежать. Теперь он жаждал поскорее покинуть ненавистный для него дом.
К его счастью, на улице он увидел около конторы грузовик. Шофер Афонька Косматов – Апонька, как его называл Кузьма, – открыв капот, копался в моторе. Ни о чем не спрашивая, Агафон перекинул чемодан через борт и положил в кузов. Подошел к Афоньке и попросил, чтобы тот отвез его в четвертое отделение.
– А мне, пымаш, не туда, – закрывая капот, ответил Косматов.
– Куда едешь? – хмуро, исподлобья посматривая на хитроватое рябое лицо Афоньки, спросил Агафон.
– На вторую еду, пымаш, друг? Не могу, с моим бы удовольствием, но, сам пымаш, посевная…
– Ничего. Сначала меня отвезешь, а потом на вторую поедешь, – проговорил Агафон, чувствуя, как начинает раздражать его своими ухмылками и словечком «пымаш» этот рябой и вороватый водитель.
– Я тоже спешу, – берясь за ручку и открывая дверцу, добавил он твердо и решительно. – Сказал же, пымаш, не по пути! Вот человек! Да и в кабину не могу посадить. Тут одна дамочка собралась со мною поехать.
– Что за дамочка? – спросил Агафон.
– Завмаг, пымаш, Варя Голубенкова.
– А она куда? – мрачнея еще больше, спросил Агафон.
– К Соколову, говорит, к партейному секретарю, спешно надо. Как тут не возьмешь!
– Не поедет она, – ощущая холодок в груди, неожиданно заявил Агафон и сел в кабину.
– Ну да? Только что тут была, – усомнился Афонька.
– Она раздумала. Видишь, я еду и чемодан уже в кузове, – еще более решительно проговорил Агафон.
– Ага, значит, не едет. Ты ить у нее живешь? Ох, и бабец! – Афнька подмигнул и полез в кабину. Косясь сбоку на неспокойного пассажира, он включил зажигание, добавил: – Двадцать километров лишку, учти, пымаш… потом бензинчику, того, возместишь, литриков…
– Ладно. Я тебе все учту! – вдруг прорвалось у Агафона. – Я тебе и бензин, и ворованное сено, и самогонку, пымаш, все припомню. Трогай! – вытаращив на вздрогнувшего Афоньку бешенством загоревшиеся глаза, рявкнул Гошка.
– Какое сено, пымаш? Да я же шутейно, – с опаской поглядывая на рассвирепевшего парня, пролепетал Афонька и дал газ.
Мотор фыркнул, задрожал, и сильным рывком машина тронулась с места, тряско подпрыгивая по уличным кочкам. Вслед за грузовиком, повязывая на ходу платок, что-то выкрикивая, бежала Варвара. Увидев ее в зеркальце, Афонька хотел было притормозить. Заметив такое намерение шофера, Агафон толкнул его локтем в бок, махнул рукой вперед и так взглянул ему в лицо, что тот еще сильнее нажал на педаль газа.
– Ты же сказал, что она раздумала? – когда выехали на окраину поселка и оставили рассвирепевшую Варвару далеко позади, спросил Афанасий.
– Давай жми, пымаш, – кратко бросил Агафон и дальше всю дорогу не произнес ни единого слова.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Четвертое отделение совхоза было отдалено от центрального участка примерно на двадцать километров и располагало тремя отдельными фермами: молочной, свиноводческой и полеводческой, а вернее всего, бригадой, выращивающей зерновые культуры и кормовые травы, правда, последние засевались в очень незначительном количестве.
К моменту приезда Агафона ни управляющего, ни агронома, ни прочих начальников на месте не оказалось. Все, кроме пастухов и доярок, находились в поле. Общежитие, куда привел Агафона словоохотливый сторож Архип Матвеевич Катауров, содержалось довольно прилично и чисто. Из открытых настежь дверей были видны кровати, застланные зелеными одеялами и белыми простынями. Зато в длинном узком коридоре, загородив почти весь проход, стояло несколько кухонных столов с примусами, кастрюлями и керосинками. Для бухгалтера имелась в конце коридора отдельная комнатка с кроватью и небольшим столиком. Дверь ее выходила в саманную пристройку из трех комнат, где помещалась контора. Одним словом, бухгалтер как необходимое лицо находился всегда рядом.
– Очень даже резонно предусмотрено, я вам скажу, – костыляя на деревянной ноге, говорил Архип, – тут тебе и канцелярия, тут и спальня, сад-виноград…
– Какой сад? – устало садясь на койку, спросил Агафон.
– Извините, как вас по отчеству? Это у меня поговорка такая, припев есть такой, мы на фронте все распевали:
Эх, сад-виноград, зеленая роща, А кто ж виноват – жена или теща?
Эти слова, сморщив желтое, похожее на репу, лицо, смешное и лукавое, Архип весело пропел звонким, удивительно молодым и приятным тенорком. Агафону сторож понравился. Но ему все же очень хотелось, чтобы он поскорее ушел. А тот присел на единственный табурет и, видимо, уходить не собирался, продолжая начатый им разговор:
– Я к чему это говорю – удобствие! Сводочку какую составить, расходчик черкануть, завсегда тут, под рукой. Сводочков-то у нас разных хватает! – певуче протянул Архип Матвеевич.
Про изобилие сводок, которые составлялись здесь, Агафон знал и на его слова ничего не ответил. Нагнувшись, он задвинул чемодан под кровать, не зная, что же ему нужно сейчас, именно в эти минуты, предпринять.
– Вы в Дрожжевке-то, кажись, у Мартьяновой тещеньки проживали? – дивясь пасмурности нового бухгалтера, спросил Архип и одновременно подумал, что с этим молчальником небось четвертинки не раздавишь. С бывшим-то бухгалтером, Зотом Ермолаичем, лафа была. Тот, бывало, попишет, попишет, пощелкает на счетах, глядишь, кликнет Матвеича и пошлет…
– Жил! – вспоминая последнюю дичайшую сцену, ответил Агафон. – Жил, жил, ну и что? – монотонно повторил он.
– Да так, ничего, сад-виноград… Сурьезная женщина! – со значением добавил Архип Матвеевич.
Поддерживать разговор, да еще о Мартьяновой теще, Агафону было тягостно и противно. Он снова выдвинул чемодан, долго рылся в нем и, достав полотенце и мыло, спросил, где он может умыться.
Архип Матвеевич охотно показал и, дробно стуча деревянной ногой, удалился, вконец разочарованный угрюмым, неприветливым бухгалтером.
Агафон умылся и вернулся в комнату. За стеной, в конторе, кто-то реденько, неуверенно кидал счетные костяшки. Идти туда ему не хотелось. Улавливая напряженный ход своих мыслей, он думал сейчас о появившемся на Большой Волге существе, нежно именуемом маленькой. В своем письме Зинаида Павловна ни разу не упомянула, что это его ребенок, а, наоборот, подчеркнула, что это ее дочь, и ничья больше. Все это сейчас было настолько странным и неожиданным, что никак не укладывалось в его утомленную голову. Теперь уже о Зинаиде он не мог думать без неприязни, убедив себя в том, что письмо ее от начала до конца фальшивое, нарочитое. Но прошлое как-то само по себе давило на его сознание с такой силой, что он не в состоянии был справиться со своими мыслями и не мог понять, как это произошло и почему все так внезапно и странно завершилось. Он понимал, что сейчас он теряет и Ульяну. Прошлое он уже почти забыл, но вдруг оно так напомнило о себе, что и жизнь стала совсем немила. Обидней всего было то, что ко всем возникшим событиям приплеталась Ульяна, которой он недавно сказал, что любит ее, как жизнь, но сам даже и отдаленно не намекнул, что у него происходило с Зинаидой Павловной и чем это кончилось.
«Да, все кончилось и с той и с другой; да, да, все», – повалившись на жиденькую подушку, убеждал он себя, снова перебирая в памяти события, происшедшие когда-то в садовом домике; и вдруг с отвращением ощутил запах тех проклятых духов, которые так тлетворно врезались в молодую память.
«Как я мог тогда забыть Ульяну и сделать такое, как?» – все острей и мучительней возникали вопросы один за другим, все ощутимее становился тупик, в котором он очутился. Даже рассказать о случившемся невозможно, нельзя никого посвящать в свою немыслимую тайну. Он не заслуживает ни сочувствия, ни жалости.
За стеной снова защелкали костяшки: тук-так, тук-так. Невыносимо было слышать эти упорные, ритмичные звуки, а еще тягостнее было сидеть в светлой, чисто побеленной комнатке, размером в четыре неполных шага. Агафон не выдержал, вскочил с кровати, толкнув дверь ногой, очутился в просторной комнате с широким двустворчатым окном. Там было три письменных стола, накрытых истрепанными, залитыми чернилами газетами. Два стола пустовали, а за третьим сидела Ульяна. Увидев Гошку, она удивленно раскрыла рот. Он тоже не ожидал этой встречи, остановил на ее лице неморгающие, бессмысленные глаза, с трудом припоминая, что Ульяна работает здесь и что встреча была неизбежной.
– Гоша! Почему ты тут? – хватаясь за край стола, громко выкрикивала она. – У тебя ужасный вид, что с тобой?
Агафон вяло покачал головой, чувствуя дрожь в руках, присел на стоявшую вдоль стены скамью. Ему стыдно было смотреть ей в глаза, принимать чуткую дружескую заботу. Ульяна с ужасом увидела, как у него неприятно дернулась густая темная бровь и жестко перекосилась закушенная губа. Она вскочила, поправила съехавшую набок лыжную с козырьком шапочку, связанную матерью из зеленой шерсти, и подбежала к нему.
– Ты заболел, да? – схватив его за руку, участливо спросила она.
Рука Агафона на самом деле была холодной и очень тяжелой, пальцы чуть заметно вздрагивали.
– Ясно, что ты заболел, у тебя и руки трясутся, да и под глазами купорос… Что случилось, почему ты приехал? Может, там, в больнице?.. – тормошила она его.
– Нет, нет! – запротестовал он. – Со мной приключилось…
Он, словно пьяный, качнул головой, расстегнул на желтой кожаной куртке молнию и зажал ладонью грудь.
– Что же такое с тобой приключилось? – облегченно вздохнув, спросила она. Естественно, что болезнь отца очень тревожила ее.
– Даже и не знаю, с чего начать, Ульяша…
– Пойдем туда, – показала она на дверь, откуда он вошел, и тронула его за плечо. – Тебе надо прилечь. Ты мне все должен рассказать! Хорошо?
– Ладно. Идем.
Не отстраняя ее руки, он поднялся и пошел вместе с нею в свою комнату, думая о том, что ничего утаить и скрыть от Ульяны он не может да и не имеет права. Пока она бегала в женское общежитие за каким-то лекарством, он снял куртку и сапоги, лег в кровать и укрылся одеялом. С полным ко всему безразличием он покорился ее заботам и безропотно выпил поднесенное лекарство, после которого его еще пуще начала бить дрожь.
– Ничего, сначала всегда так, – успокоила его Ульяна и присела на край постели.
– Первый раз в жизни пью такую дрянь, – натягивая одеяло до подбородка, заговорил он.
– Противная штука, – согласилась она. – Но зато успокаивает нервы. А я сидела и составляла сводку. Слышала, как подошла машина, но совсем не думала, что ты можешь приехать. Ты, наверное, решил нам помочь? У нас ушел бухгалтер, пьянчужка такой был… Ты когда заболел?
– Я совсем здоров, Ульяна, – вдруг твердым, чуть дрогнувшим голосом проговорил Агафон. Сдвинув на грудь одеяло, он кратко рассказал о легковой машине, о стычке со Спиглазовым и объяснил причину своего появления.
– Ого! Плохая история! Папка очень будет недоволен таким приказом. Роман Николаевич мог и подождать с выводами. Вот, значит, почему ты так расстроен, – огорченно заключила она.
– Нет, Ульяна, не только поэтому, – после длительного молчания ответил он.
– Тогда что же, милый, с тобой происходит? – удивленно спросила она. – Однако, мне кажется, что ты, Гоша, все-таки нездоров…
Ей так хотелось позаботиться о нем, поухаживать, как за больным, а он вдруг отверг всякие болезни.
– Здоров, – протяжно ответил он.
– Когда ты вошел, я даже испугалась. Измученное лицо, под глазами синяки. Может быть, ты вчера выпил лишнее?
– Ты же знаешь, что я мало пью.
– Ну, значит, у тебя что-нибудь случилось еще? Может быть, ты расскажешь мне? – настаивала она.
– Не могу, Ульяна! – сжав губы, он закрыл глаза, стараясь набраться мужества и покончить с этим делом раз и навсегда.
– Выходит, ты не доверяешь…
– Не в этом дело, дорогая моя, – прервал он ее.
– А в чем же? – тихо спросила она.
– Я получил сегодня письма из дому. Там вышла такая история…
– Ох, Гоша! Ты меня пугаешь! – вскрикнула Ульяна и, ближе придвинувшись к нему, ласково и доверчиво прикоснулась лицом к его щеке. – У вас там случилось несчастье? – вздрогнув, спросила она.
– Еще хуже, Ульяша. Ты меня прости, пожалуйста…
Агафон часто заморгал глазами и отвернулся к стене…
– Гоша!.. – Ульяна напряженно сжала обтянутые зелеными лыжными брюками колени и, чувствуя мелкую и противную дрожь в груди, боялась спрашивать дальше. Она ждала, что он скажет все сам, и понимала, что ему трудно говорить. А он как-то бесчувственно затих и не шевелился.
Прошло минуты две, напряженных и томительных. Ульяна тоже обладала пылким и неудержимым воображением и молчать долго не могла, да и не знала, в чем он провинился и за что его нужно прощать. Она осторожно тронула его за плечо, потом погладила волосы на затылке.
– Ты ведь знаешь, Гоша, что мы все очень любим вашу семью. Ты же знаешь! – с подчеркнуто доверчивым нетерпением продолжала она. Он все молчал, будто окаменев. Обидеть такую девушку, как Ульяна, – это все равно что ударить ребенка. Она-то ведь любила его, да еще как любила! Он это знал!
В это время за стеной раздался дребезжащий звонок телефона. Ульяна встала и вышла, бесшумно прикрыв за собою дверь. Он слышал, что она ушла, и не мог поднять головы, и ему вовсе не хотелось, чтобы она уходила. Сейчас ему стало совсем жутко, в голове бродили странные мысли: как это люди могут звонить по телефону, писать сводки… Ему хотелось лежать, забыться, однако он слышал сейчас самый малейший шорох, слышал и разговор Ульяны, несмотря на то что она говорила в трубку не очень громко.
– Не знаю, Михаил Лукьянович, что он мог там натворить, – отвечала она за стеной.
Агафон понял, что речь идет о нем, резко вскочил, отшвырнув одеяло, сел на кровать и уже ловил теперь каждое произнесенное Ульяной слово.
– Да что у него могло быть с хозяйкой? О-о!! Это, наверное, Михаил Лукьянович, неправда. Да, да! Очень. Случилось какое-то несчастье. Он не говорит… Наверное, трудно, оттого и не говорит. Ладно. Сводку послала. Спасибо. До свидания.
Окончив разговор, Ульяна тихо открыла дверь. Агафон сидел на кровати и встретил ее пытливым, настороженным взглядом, пригладил расческой всклокоченные волосы и с поразившим Ульяну спокойствием спросил:
– Персональное дело, да?
– Ты слышал? – Ульяна заперла дверь и прижалась головой к косяку. – Что произошло, Гоша? – спросила она.
– Глупая и вздорная бабенка. – Коротко и уже более связно Агафон рассказал о проделках Варвары и разыгравшейся потом дикой сцене.
– Значит, ту смешную статью о бахчах и машинах писал ты? – спросила она.
Агафон согласно кивнул. Вдруг подняв на нее влажно блеснувшие глаза, с сожалением заметил:
– О моем несчастье ты зря…
– Почему же зря, Гоша? У меня у самой сердце разрывается, а ты молчишь… Разве это по-дружески? – быстро, с нарастающим волнением проговорила она.
– Уж раз по-дружески… – Он не договорил. Не глядя на Ульяну, протянул ей скомканные письма.
– О-о! – только и сумела она произнести свое излюбленное восклицание, приняв помятые конверты. – Тут, Гоша, одно не распечатано, – добавила она изменившимся голосом.
– Все читай… Туда иди… – Он кивнул головой на контору и снова устало лег на постель.
Ульяна вышла. Оставшись один, он прижался затылком к металлической поперечине старой солдатской кровати и почувствовал, как все его тело до самых костей налилось странным, расслабляющим покоем, как будто бы вместе с унесенными письмами ушли, отхлынули все его беды и невзгоды, которые теперь он разом взвалил на плечи этой удивительной девушки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35