Вот и решили партизаны подослать туда своих людей, те, якобы, выпьют лишнего, развяжут языки, один намекнет, другой сболтнет и, глядишь, в тот же вечер немцам станет известно о готовящемся на складе горючего нападении. Передислоцируют свои силы. Тут партизаны по электростанции и ударят.
А что немцам будет доложено, сомневаться не приходилось. Сотня людей соберется, что ж, среди них не найдется услужливого осведомителя?
- И представляете, - восклицал полковник, обводя нас восторженным взглядом, - не нашлось! Погорел наш хитрый план с дезинформацией! Сто человек, и среди них самые разные люди собрались вместе, узнали о том, что партизаны готовят нападение. И ни один, понимаете, ни один не донес! А, бывало, предавал человек, которому вроде бы полагалось верить. Предатели, они, ведь, куда как хитрые бывают. Я вам к чему все это рассказываю: да, человеку можно не доверять, а коллективу, людям нужно верить.
Вот такими примерами иллюстрировал полковник Дубравин свои мысли.
Нам они представлялись убедительными.
Возвращаюсь мыслями к самолету.
Представляю себе летчиков - этих здоровых сильных парней, для которых вдвойне невыносимо бездеятельно и беспомощно сидеть, выполняя указания каких-то подонков.
Мне подумалось, что их героизм в том и заключается сейчас, что они сдерживают себя. Ведь куда легче было бы вступить в борьбу: в такие минуты о своей жизни не думаешь. Но речь-то идет не о твоей, о жизни других и многих. Вот и сиди, молчи, выполняй...
И еще с особой тоской я представляю себе стюардесс - этих красивых приветливых девушек, но ведь совсем девчонок, которым бы разреветься, да позвать "мама", но которые сами успокаивают пассажиров, нянчат детей, оказывают, какую могут, помощь, не оглядываясь на нацеленные на них пистолеты...
Сердце сжимается, когда я думаю о той, которую убили. Убили все-таки мерзавцы! Какая она была? Постарше других, помоложе, задумчивая, веселая, высокая, миниатюрная, какая?..
Кто ее ждет - отец, мать, брат, жених? Небось беспокоились каждый раз, отговаривали летать - самолет... вдруг, что случится, разобьешься еще...
Самолет не разбился.
А ее, вот, нет. Уже нет. А они ждут. Ничего не знают.
Мать, может, готовит пирог какой-нибудь традиционный к приезду, жених билеты взял в театр, цветы достал, да просто скучает...
Братишка ждет, небось, из Японии какую-нибудь игрушку - водяной пистолет, например. А там была другая игрушка, другой пистолет, настоящий.
Ну, что она видела в жизни, эта девчонка, кроме дальних стран и городов. Так разве в этом жизнь?
Меня охватывает жгучая ненависть к этим четверым. Голыми бы руками их задушил - и неважно, женщины они или мужчины - голыми руками!
Вот сидели бы в этом самолете Ленка с Вадимом (а ведь там сколько женщин, двадцать семь детей!), что бы я тогда чувствовал здесь, на земле? Да и там, если б был с ними?
Нет страшнее преступления, чем похищение людей! Только смерть! Только смерть похитителям!
Я гоню эти мысли. Перед операцией нельзя давать волю чувствам. Голова должна быть ясной и холодной. Думать только о деле. О том, что надо делать, как, в какой последовательности.
Чтобы ничего не отвлекало, ничего не рассеивало внимания, не ослабляло напряжения. Сейчас, в эти предстоящие минуты, да какие там минуты - секунды, доли секунд каждая крошечная деталь, каждый миг времени - все будет иметь решающее значение. Все будет невероятно важно, вырастет в гору.
И все же не могу прогнать это видение: моя Ленка, всегда веселая, белозубая, румяная Ленка, с серым лицом, с ввалившимися глазами, в которых затаилось отчаяние, мой курносый Вадим, притихший, словно чувствующий всю огромность несчастья.
Это последний заряд для меня, заряд ненависти.
А теперь прочь из головы, из сердца, из души все, что может отвлечь.
Теперь только выполнение задачи. Это ведь работа. Работа как работа.
...Нам не надо разговаривать, чтобы понимать друг друга. Каждое движение, каждый жест, каждый поступок давно оттренированы, знакомы до автоматизма, как прием самбо.
Мы неслышно расходимся по своим местам и ждем сигнала командира.
И вот звучит этот негромкий сигнал, и мы начинаем атаку...
Не проходит и нескольких секунд - мы в самолете.
Но здесь я позволю себе маленькое отступление.
Как мы в самолете оказались?
Я надеюсь, что читатель не обидится на меня, и поймет правильно. У нас тоже есть свои военные тайны, тоже есть вещи, не подлежащие разглашению.
Борьба с "воздушными пиратами" трудна и очень опасна. От точности и слаженности наших действий, от совершенства используемых нами оружия и технических средств и умения ими пользоваться, от правильности разработки операции и безупречности проведения ее в жизнь, от того, как мы готовы к выполнению своих задач, а главное - от быстроты наших действий, где секундное промедление порой равносильно провалу - зависит успех всей операции. И, конечно же, очень многое зависит от внезапности наших действий, от того, что примененные нами технические средства окажутся для преступников полной неожиданностью.
Так уж извини меня, читатель, если я не буду здесь описывать эти средства. Не сомневаюсь, ты поймешь меня и поддержишь.
Скажу лишь одно - полиции всего мира разрабатывают различные новинки для борьбы с "воздушными пиратами". Ну хоть те же "шоковые гранаты".
Думаю, что средства, которыми располагает наша милиция, наиболее эффективны. Я даже позволю себе утверждать большее - они неотразимы.
Уж поверьте мне на слово.
Поэтому я пропущу рассказ о тех немногих секундах, которые нам потребовались, чтобы проникнуть в самолет, и скажу только, что мы оказались внутри.
Глава IX. НЕ ЛЮДИ, А ЧЕРТИ!
Я, Джон Леруа, бывший агент отдела по борьбе с воздушными террористами, ныне сотрудник отдела по борьбе с контрабандой наркотиками, красавец, атлет, любимец женщин, я многое повидал в жизни.
Я бывал в разных интересных странах и городах. А какие у меня были романы!
И какая есть квартирка, и какой должен быть загородный домик, и какие машины!
И все это я бы отдал, согласился превратиться в того дряхлого америкашку с бельмом, сухой рукой и хромого, что сидит в последнем ряду, лишь бы не пережить того, что я пережил в эту ночь.
Не понимаю, как меня не хватил удар, инсульт, инфаркт, паралич, что там еще бывает... Я даже не представлял, что один человек может испытать столько страха, отчаяния, волнений и остаться в живых. Надо сходить в медицинский институт и продать им мое сердце после смерти. Пусть заспиртуют и выставят в каком-нибудь музее - самое крепкое сердце за всю историю человечества!
Вы знаете, у нас в отделе работал один парень. Он был шизофреником. Не удивляйтесь - у нас в полиции много шизофреников. Они потому туда и идут. Или такими становятся. Ну, какой нормальный человек пойдет работать в полицию, если приходится переживать то, что я пережил в эту ночь?
Я, конечно, тоже рано или поздно стану психопатом.
Есть такая научная теория, что все преступники - люди психически не совсем полноценные, во всяком случае с отклонениями от нормы. Не знаю те, кого я встречал, очень даже нормальные и прекрасно знают, чего хотят. А вот полицейских у нас с приветом - встречал очень часто.
К чему это я? Ах да, тот парень из нашего отдела. Сначала никто ничего не замечал. А потом он стал очень мрачным, молчаливым, словно застывшим. Как-то, когда мы шли по улице, показал мне на высоченный дом и совершенно спокойно заметил: "Вон с той крыши я брошусь". Другой раз приоткрыл чемоданчик, который нес в руке (а там ничего нет, кроме веревки) и шепчет: "Это я чтобы повеситься, все время не выберу".
В конце концов он-таки застрелился.
Но что я хочу сказать. Однажды я спросил у него:
- Ну, что ты такой мрачный, все о самоубийстве говоришь? Зачем тебе самоубийством кончать, что ты, плохо живешь?
- Очень плохо, ты не понимаешь, - говорит.
- Ну, чем плохо, - допытываюсь, - что ты чувствуешь?
- Представь, - отвечает, - что ты стоишь на высоченной скале над пропастью. И кто-то неожиданно толкает тебя в спину, и ты начинаешь, именно начинаешь падать в эту пропасть. Понимаешь, что не за что удержаться, всякая надежда потеряна, внизу тебя ждет ужасная смерть. Потом, когда человек летит вниз, он, наверное, уже теряет ощущение реальности, а, может, и рассудок. Но вот этот первый момент - самый ужасный, невыносимый. Он длится секунду, может, две. Так вот у меня это ощущение - двадцать четыре часа в сутки. Понял? Ем, работаю, хожу, лежу ночью без сна - и все время это кошмарное чувство. Можно так жить, скажи? Нет, лучше самому в эту пропасть прыгнуть...
Вот тогда-то он и показал мне крышу высокого дома.
Я его уговаривал, советовал. Ничего не помогло, пустил себе пулю в лоб.
А, наверное, мог что-нибудь сделать. Я помню с другим нашим полицейским агентом был случай. Он тоже свихнулся - ему казалось, что все кругом убийцы и все норовят его подстрелить. И чтоб спастись, остается одно - всех их перестрелять, всех убийц. А так как убийцами он считал всех, то, значит, следовало убить поголовно все человечество. Начал он с того, что забрался на крышу двенадцатиэтажного дома и оттуда из винтовки с оптическим прицелом (он был снайпером) стал методично убивать прохожих. Всех подряд. Пока его обнаружили и добрались до него, он успел убить двенадцать человек, в том числе двух школьниц и одного священника.
Его, разумеется, обследовали, а потом поместили в психиатрическую больницу. Он и сейчас там. (Не ручаюсь, что когда-нибудь его оттуда выпустят.) Но ведь жив остался, не умер, не покончил с собой. Выдержал, молодчага!
К чему это я? Ах, да. Так вот, теперь я понимаю, что чувствовал тот парень, которому казалось, что он летит в пропасть. Тогда я его не понимал. Теперь понимаю. Понимаю, что значит умирать целую ночь подряд. Все время испытываешь невыразимый ужас, чудовищный ужас падения в бездну, неотвратимой гибели.
Но расскажу все по порядку.
Значит, летим. Летим и беседуем с моим соседом - парикмахером. Он восторженно повествует мне о прическах - оказывается, это целое искусство, особенно дамские. Их миллион сортов. И, например, сделать прическу "Улитка в скорлупе" блондинке - это то же, что мужчине ходить в юбке (если он не шотландец). Это скандал, это вопиющая безграмотность! Не меньше, чем сделать прическу "Пизанская башня" брюнетке или "Ниагарский водопад" рыжеволосой.
Это он внешне кажется сухим, волевым, энергичным. А в действительности - какой-то восторженный идиот, который, кроме причесок, ни о чем говорить не может, а о них говорит так, словно описывает любимую женщину.
Я слушаю вполуха, а сам посматриваю за моей четверкой. Мне все больше и больше не нравится их поведение. Чего это они ходят-бродят по самолету, присматриваются к пассажирам, особенно к детям, высматривают, примериваются.
Словно хотят выпрыгнуть на ходу.
Уж не намерены ли они, как только мы приземлимся, открыть аварийные трапы и, выбросив желоба, съехать по ним и скрыться в суматохе аэродрома? Надо надеяться, что наши коллеги предусмотрели такую возможность и соответствующим образом расставили своих людей.
Но все же я прикидываю, как буду действовать в этом случае. Это, смотря, кто первым будет спускаться. Если женщины, то обоих мужчин я пристрелю. Вступать с ними в рукопашную - дураков нет. Они слишком опасны. Если, наоборот, они выскочат первыми, то уж девчонку-то я задержу. А, может, только все испорчу этим, раскроюсь? Может, надо им бежать, японцы тоже мешать не будут, а незаметно проследят за ними. Ведь конечная цель операции - выявить их связи с местными токийскими поставщиками наркотиков, а если я начну в них стрелять или хватать их, то какая уж тут слежка. С другой стороны - не задержу, могут смотаться.
Вот положение! Неизвестно, как поступить.
Ладно, думаю, подождем, что будет дальше, до Токио еще далеко, может, прояснится ситуация.
- ...а уже эти локоны вы накладываете сверху, и тогда получается, словно крупная чешуя - только не спутайте с "Буксиром в порту", при "Буксире в порту" локоны выворачиваются... - бубнит мой сосед.
Но мне не до него. Смотрю, моя подопечная, та что постарше - Белинда, поднимается и не спеша идет в хвостовой туалет. Неужели опять колоться? Она же недавно это делала - я сразу понял, глаз на эти дела у меня, слава богу, наметанный. Тем временем девчонка тоже уходит в носовой туалет. Рокко за ней. Странно, он же знает, что туалет занят. Стоит, ждет...
Ох, как все это мне не нравится. Не знаю уж, какой я полицейский, плохой или хороший, но нюх у меня - будь здоров, не проходит все же время даром... Ну, вот всем сердцем, нет не умом, всем нутром чувствую, что сейчас что-то произойдет! И ничего не могу сделать. Как тот парень, что падал в пропасть - не за что зацепиться, не на чем удержаться. Сию минуту начнется падение...
Может, другой на моем месте, не колеблясь, прострелил бы этому Рокко и его сообщнику башку, может, скомандовал: "Руки вверх!" или быстро приблизился к ним и, незаметно угрожая пистолетом, разоружил... Не знаю, что сделал бы другой на моем месте. Я не делаю ничего. Я сижу на своем месте и потею от страха. Словно сквозь вату доносится до меня занудный голос:
- ...но челки на выпуклом лбу, это вам не челки на прямом. Тут нужна двойная обтекаемость, иначе вам не только "Шапки Мономаха" не сделать, а и "Дуба с желудями", что сегодня особенно модно...
Вот тогда все и происходит.
Происходит молниеносно.
Рокко выхватывает пистолет и громко кричит:
- Похищение! Всем руки на затылок!
Девчонка вырывает у какой-то японки маленького ребятенка с такой быстротой, с какой карманники сумочку у зазевавшейся прохожей. Унося ребенка, она вместе с Рокко исчезает в направлении кабины пилотов. А на их месте у первого ряда возникает "боксер" с расплющенным носом.
В руках у него пистолет, а в глазах я читаю сожаление, что никто не встал, не приподнялся, чтобы можно было всадить ему пулю в лоб.
Мне не надо оборачиваться, чтобы знать, что Белинда стоит в хвосте салона у нас за спиной и что в руке она держит не губную помаду и не флакон одеколона.
Она негромко командует:
- Руки на затылок, не оборачиваться, первого, кто обернется пристрелю.
Ее тихий голос слышен в салоне так же ясно, как, если б она орала в мегафон.
В самолете мертвая (самое подходящее слово) тишина. Мы все сидим, положив руки на затылок и стараясь вдавиться в кресла.
Где-то там за занавесками возле кабины пилотов слышен приглушенный выстрел, возня, затем голос Рокко, он что-то кому-то приказывает, потом громкий голос стюардессы, передающий приказания летчикам, еще какие-то голоса.
Мой сосед-парикмахер растерянно смотрит на меня и шепчет:
- Что это значит? Надо выяснить у стюардессы.
- Сидите и помалкивайте, - говорю, - самолет захвачен преступниками, уж не знаю, зачем.
Но я прекрасно понимаю, зачем.
Они догадались, что "засвечены". И, скорее всего, потому что приметили меня и поняли, кто я. Поняли, что в Токио им путь закрыт. Теперь попытаются угнать самолет в какую-нибудь страну подальше. И там попытаются скрыться.
А вот, что они сделают со мной? Убьют сразу? Постараются выяснить у меня, что известно полиции? Пристрелят со злости?
В эту минуту я за свою голову не то что гроша ломаного - кроличьего вздоха бы не дал. Прощай, дорогой Джон Леруа, да будет земля тебе пухом...
Но у бандитов другие дела. Идут, видимо, переговоры с летчиками, с землей, они выдвигают требования, с ними спорят, они угрожают, им уступают. Словом, обычная история, которая происходит при захвате самолета. Все это мне хорошо известно, все же кое-чему нас учили.
Наконец, я чувствую, как самолет разворачивается на новый курс. Какой? Судить трудно, но, видимо, к границе Индии или Ирана. Куда же мы полетим? И хватит ли горючего? Там ведь Гималаи.
Из носового салона появляются стюардессы. Только самой хорошенькой сероглазой нет. Бледные лица, заплаканные глаза, но держатся. Молча делают свое дело. Белинда эта разрешает нам опустить руки, еще раз предупредив, что при малейшем подозрительном движении будет стрелять, стюардессам разрешает принести пассажирам воды, разных успокоительных порошков, детям разрешает выйти в туалет.
До чего гуманные бандиты!
Где-то там в носу самолета, в пилотской кабине, идут переговоры, решается наша судьба.
Вернее, она решается на земле, на ближайшем аэродроме, в ближайшем городе.
А еще вернее, она решается в Москве.
О случившемся уже доложили, конечно, русскому полицейскому начальству. Там совещаются, решают, как быть, принимают меры.
Какие?
Вот это главное.
Выполнят ли требования этих четверых мерзавцев, как предписывают международные соглашения, или откажутся? Русские упрямые. Возьмут и плюнут на пассажиров. Тогда тут такая мясорубка начнется, что только держись. И первого в котлету превратят Джона Леруа!
Они вообще-то, русские, знакомы с этим делом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12