Наверное, ты спешил, вот и пожертвовал логикой мира. Думал, что быстро меня сломаешь. Ты хотел увезти меня… куда-то. Куда? Зачем?
Семеныч молчал. Проненко смеялся. Дух вертел пальцем у виска и что-то шептал на ухо кому-то в толпе. Федька морщил лоб, приставив к нему указательный палец, и, кажется, крепко о чем-то задумался. Сонечкин сын катался по траве и стонал, а из-под распахнувшегося халата выглядывали белые семейные трусы и старческая кожа с незаживающими язвами на ней.
– Вы все – ненастоящие, – проговорил Шилов. – Хватит.
Они стали плавиться. Они уходили, уносились, растворялись в свинцово-сером небе, таяли, словно ведьмы из сказки, растворялись в несуществующем дожде. И Шилов понимал, что каждый их шаг: смерть Валерки, непрекращающиеся вечеринки, любовь Сонечки и все остальное, были направлены на то, чтобы он вошел в геликоптер. Он только не знал, зачем им это понадобилось.
Плавилась трава под ногами, оборачиваясь в скучный серый камень, последний раз сжала его запястья Сонечка и оплавилась и исчезла тоже, превратившись в седое облачко, которое унеслось в серое небо. Дольше всех держалась громада геликоптера; да она, кажется, и не собиралась исчезать, становилась больше и больше, светлела и загораживала солнце. Вскоре Шилов понял, что никакой это не геликоптер, а вихрь, смерч, что протянулся от земли до неба. Шилов посмотрел на свои руки и увидел, что на них серебристого цвета перчатки. Он приподнял ногу и увидел, что на ней сапоги из странного материала, который повторяет контуры земли, и вспомнил название этих сапог на сленге космонавтов: морфы. В лицо ему ударил ветер, ядовитый воздух обжег легкие, и Шилов схватился за капюшон и натянул на голову. Капюшон превратился в гермошлем, и, растянувшись тонким слоем на голове Шилова, стал прозрачным и позволил Шилову свободно дышать. Он обернулся и увидел глянцевую черную летающую тарелку и сероглазого чужака, который улыбался, показывая на вихрь. Его лицо было изуродовано кровавыми стигмами, а грязные черные волосы развевались на ветру. На земле у ног чужака кровью было написано слово «раб».
– Ты силен, – сказал Шилов, и голос его звучал глухо. – Ведь прошло минут десять, так? А ты умудрился поместить в мою голову почти целую жизнь. Зачем весь этот цирк, чужак? Ты мог просто-напросто заставить меня войти в вихрь, и я бы погиб. Ты мог, но не сделал. Почему?
Чужак не отвечал. Чужак показал на слово, которое красным горело на сухой земле.
– Я знаю, что означает это слово! – крикнул Шилов.
Чужак покачал головой, а потом закрыл глаза, и не открывал их, сколько Шилов ни звал его.
Вихрь приближался. Ветер наседал, как цепной пес, сбивал с ног, рычал и стонал, и Шилов почувствовал, что его захватывает, всасывает туда, в черную дыру, и сделал шаг, еще один и еще – прочь. Шилов пытался бежать, но не мог, и ему приходилось хорошенько постараться только для того, чтобы остаться на месте. Он вспотел от напряжения, а умная техника убрала капельки пота с кожи, и Шилов вспомнил, что не все еще способности скафандра использовал. Он нащупал на правом бедре выступ, похожий на бородавку, и надавил на него. Наркотик-стимулятор проник в тело, и кровь горными ручьями побежала по жилам, и сам он побежал, а ветер пытался догнать, забрать его с собой, но у него ничего не получалось.
Сзади заскрежетало и зашумело, и Шилов обернулся, чтобы увидеть, как смерч пожирает черный летательный аппарат, курочит его, раскидывает запчасти по земле, а потом глотает их.
Шилов бежал, и с каждым шагом воспоминания возвращались к нему. Он вспомнил, кто он такой, вспомнил, на кого работает, и кто дал ему это проклятое задание. Шилов вспомнил, кто такая Сонечка, его «боевой» товарищ, работающий в том же ведомстве, что и он. Понял, что та, наведенная сероглазым (наведенная ли?) любовь осталась. Он вспомнил всех остальных и бежал быстрее, бежал от воспоминаний, как от чумы, потому что не знал, чего хочет больше – быть может, остаться и дождаться смерча? Он не знал, какая жизнь лучше – искусственная, которую придумал за него сероглазый, или эта, настоящая.
Впереди нарастала громада корабля, на котором он прилетел, и люди в таких же серебристых скафандрах, как у него, бежали ему навстречу. Он упал им на руки, истощенный; они потащили его к кораблю, а он смотрел на свинцовое небо и пепельно-черные тучи, которые беспорядочно несло туда, в сторону смерча.
– Тучи не строем… – пробормотал Шилов и потерял сознание.
Глава восьмая
Шилов сидел в своей маленькой каюте, стены которой были обиты зеленым бархатом, и смотрел в иллюминатор на космос. Он знал, что космос этот ненастоящий, а видеозапись, но все равно смотрел, положив руки на столешницу, а голову на руки. Шилов попытался вычислить среди множества звезд желтого карлика, Солнце, но не смог и плюнул на это дело. Ему вспомнились слова программиста Проненко, который никогда не ходил с ними в бар после работы, который гаденько улыбался в ответ на все предложения. Как-то Проненко рассказал забавную байку: по его словам одна взбалмошная тетка решила покончить жизнь самоубийством. Была она весьма необразованна, и для процедуры выбрала космический корабль. Решила молотком разбить иллюминатор в своей каюте и выброситься в открытый космос. Проненко, хихикая, рассказывал, как тетка долбила видеоиллюминатор сначала у себя, а потом у соседей, которые отошли по надобности, как из-за нее полетела видеосистема туристического корабля, и кое-кто из пассажиров получил удар, увидев в иллюминаторе черноту, а кто-то и вовсе повредился в рассудке. История была забавная, но, вспоминая настоящего Проненко, Шилов не мог не думать и о том Проненко, из рая, наведенного чужаком, и ему становилось тошно.
Шилов достал из ящика стола пухлую книжицу в кожаном переплете, Библию, и стал читать, но никак не мог сосредоточиться, и отложил томик. Сзади зашумел мотор, но Шилов не обернулся, потому что знал, кто пришел.
Она подошла к нему и остановилась справа. Он оглянулся и увидел форменные синие брюки, отутюженные, с рубиновыми лампасами, синий мундир с блестящими серебряными пуговицами на обшлаге, лацканах и воротнике. Он посмотрел выше и увидел ее лицо, водянистые зеленые глаза и седые волосы.
– Привет, Соня, – поздоровался Шилов.
– Привет, Костя, – сказала она. Он понял, что Соня Плошкина взволнована: она мяла в руках берет и избегала глядеть на Шилова.
– С банкета только? – спросил он, улыбнувшись.
Она кивнула:
– Да. В новостях передали, что появление сероглазого было чревато известными… ну… последствиями. Но наши доблестные вояки его, чужака в смысле, ликвидировали… ну ты понимаешь.
– Понимаю.
– Почему не пришел на банкет? – спросила Соня.
Он промолчал.
– Что-то изменилось? – спросила она и коснулась его руки, Шилов вздрогнул от этого прикосновения, как от электрического разряда, но не подал виду. – Ты так странно посмотрел на меня, когда поднимался на борт…
– Как твой сын? – грубо перебил ее Шилов, и Соня, убрав руку, ответила сухо:
– Лечится, спасибо.
– С ним все будет хорошо, – сказал Шилов глухо. – Преждевременное старение излечивается.
– Я знаю.
– Ты умеешь играть на гитаре?
Плошкина удивленно посмотрела на него:
– Почему ты спрашиваешь?
– Умеешь?
– Немного… – Она замялась. – В студенческие годы выучилась.
– Ездили на речку, жгли костры?
– Нет. Мы на Луне обычно отдыхали, на море Дождей, там костры жечь негде, да и не зачем.
– Ясно. Соне… Соня!
– Да?
– Я забыл, – помявшись, сказал Шилов. – А в словарь лезть не хочу. Ты же знаешь язык сероглазых, да?
Она пожала плечами:
– Довольно неплохо. Все-таки я – переводчик, – она усмехнулась.
– У них есть иероглиф, который означает «раб». Но у него два значения, я запамятовал, какое второе…
– «Те-ка-цтокл», – сказала Сонечка. – «Вера».
Шилов промолчал.
Она развернулась и вышла. Шилов клял себя за то, что упомянул ее больного сына, а потом снова сгорбился и опустил руки на столешницу, а голову – на руки, и смотрел на проплывающий мимо искусственный космос, и думал, что бы было, если б он поверил, всего-навсего поверил сероглазому, и сел в геликоптер. Умер бы? Или нет? А если нет – то что? И что случилось со всеми теми, кто поверил чужаку и сел в геликоптер, что произошло со всеми теми специалистами и солдатами, которые поверили в рай, дарованный чужаком, и вошли в смерч? Счастливы ли они? Счастлив бы стал он, если б сел в геликоптер вместе с той, ненастоящей, но теплой и родной Сонечкой?
Шилов смотрел в иллюминатор и думал, что на Земле ему предстоит неслабая реабилитационная программа, что его станут мучить десятки психологов и ученых. Ему будут задавать вопросы, станут лечить, избавляя от последствия вторжения в его тело иноземного разума, и только через месяц или два он вернется в свой маленький домик в десяти километрах от Воронежа, на краю вековечного леса, выращенного генетиками ко дню стодвадцатилетия какой-то победы. Он будет рыбалить на берегу кристально-чистой речки, прочтет кучу бумажных книг, прислушиваясь краем уха к шуму дождя на улице, а если будет настроение, поболтает о том, о сем с домовым Афоней, который живет на чердаке. Меланхолик Афоня промолчит в ответ и продолжит как ни в чем не бывало вязать носки, а он будет говорить и говорить. Чаще всего он, наверное, будет упоминать Сонечку, и то, как благодаря чужаку выяснил, что любит ее. Он расскажет Афоне о том, что есть вера и есть бог. О том, что так и не понял: человек ли создал бога или бог – человека. Он будет говорить о многом, а потом, однажды, в передней зазвонит видеофон, и его вызовут в Управление. Там он встретится с Семенычем, Соней, Проненко и остальными, с месяц послоняется по коридорам Управления, а потом ему дадут новое задание.
Все это будет потом.
А сейчас – искусственный космос, стол и выключенный стереоэкран на нем, две койки на стенах, одна из которых аккуратно застелена, и шкаф, полный бумажных книг.
И чужие серые глаза, которые, кажется, отражаются в ненастоящем иллюминаторе.
– «Трагедия есть воспроизведение действия серьезного и законченного…» – пробормотал Шилов. – Кто это сказал, черт возьми? Не помню. Впрочем, ничего еще не кончено… отпуск, ёпт, что ли взять?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЧУЖАЯ БАЗА
Посвящается Джеку, который хотя бы пытался убежать от Великана.
Глава первая
Начальник сказал ему:
– Эти сероглазые… моя головная боль. И не только моя. Откуда у них такие силы? После того случая на Калитке они активизировались. Сообщения приходят со всех уголков галактики. Они корежат наш мир, меняют сами основы мироздания. Понимаешь? Главное, мы не можем их понять. Что, как и зачем они делают. Не смей улыбаться! Это серьезно.
Шилов и не думал улыбаться. Он молчал.
– Шилов… Шилов, ты меня слышишь вообще? Мы должны их остановить. Ты и я. Больше некому. Военные слишком тупы, служба безопасности слишком рациональна. Только мы с тобой, Шилов. Только мы. Я – лучший специалист, ты – лучший дилетант. Что ты предлагаешь?
Шилов закрыл глаза и сказал:
– Дайте мне, пожалуйста, отпуск.
– Шилов, сволочь! Ты что, с ума сошел? Какой на хер отпуск!
Автобус трясся и подпрыгивал на ухабах. Шилову чудилось, словно автобус зависает над землею, и будто бы прорвав ткань пространства, ныряет в безвоздушную среду. Эти нырки вызывали в Шилове острую потребность сойти на ближайшей остановке, чтоб облегчить желудок, который и без того был отравлен дрянной космофлотской пищей. Остановок, однако, не предвиделось до самого конца пути.
Шилов сидел на заднем сидении, обитом потрескавшимся желтым кожзамом, а рядом сидели его коллеги по работе: веселый великан Семеныч в истерханных шортах и легкомысленной желто-зеленой безрукавке и программист Проненко, кислая физиономия которого одинаково паскудно действовала на пассажиров, как в лайнере, так и здесь, в туристическом автобусе. Пассажиры, завидев Проненко, сжимали губы в тонкую красную линию и старались отсесть или отойти подальше.
Троица держала на коленях одинаковые спортивные сумки, забитые всяческим барахлом, имеющим прямое или отдаленное отношение к нынешнему предприятию, то есть рыбалке. Все трое в этот ранний предрассветный час сидели, устало прислонившись к спинкам кресел, и лениво обметывали полными муки взглядами салон, который был заполнен примерно наполовину.
Конец сезона, думал Шилов, печальное время, осень, упадок туристического бизнеса, время, когда на первый взгляд все в порядке: крики детей на пляже еще слышны, но улицы уже пустынны и даже цыгане, промышлявшие торговлей безделушками, ушли неведомо куда, оставив после себя рассыпанные вдоль обочины перламутровые бусины. Шилов знал, что такое конец сезона, потому что родился и вырос в курортном городе.
Час назад они вышли из космопорта, совершенно разбитые после антиаллергенных уколов и проглоченных таблеток, всячески способствующих акклиматизации. В автобус заползли, таким образом, не люди, а креветки, лишенные подобия мысли. В таком, креветочном, состоянии они и пробыли всю поездку. Единственно, Семеныч пытался хохмить, чтобы развеселить товарищей, но те реагировали вяло, и Семеныч умолкал, роняя подбородок на грудь, похожий на орла, заточенного в клетке, а потом вздрагивал, просыпался и снова шутил. Шутил, увы, однообразно. Шилов с содроганием прислушивался к бурлению в желудке и невпопад кивал Семенычу. Проненко, придерживая рукой охотничью шляпу с пером, в ответ бухтел и ни слова из его бухтения понять было невозможно.
Автобус был стилизован под старину, и казалось чудом, что он до сих пор не развалился. В оплавленные по краям трещины (будто кислота разъела ржавые бока), задувал прохладный влажный ветер, в открытый люк в потолке пробиралась кусачая мошкара. Мошкара внешне напоминала земных комаров и кусалась примерно также, только больнее. У Шилова чесалось уже в восьми местах сразу, но он все еще ленился почесаться, вяло водил рукою по воздуху, отгоняя мошкару, но мошкара его руки не боялась и смело пикировала на запястья, локти и плечи.
– А ведь х-хорошо, – Семеныч толкнул товарища в бок, – первый наш отпуск за черт знает сколько времени! А? Какой я молодец, что выпр-росил!
– Хорошо, – буркнул Шилов. – Ты, Семеныч, молодец. Я давно в отпуск хотел.
От скуки он принялся разглядывать пассажиров автобуса, но это были самые обычные туристы, ничем не примечательные, такие же разомлевшие, усталые после медицинской процедуры в космопорте. Кое-кто, однако, выглядел живее, румянее. Наверное, то были матерые рыбаки, не первый год рыбачившие на озере.
За окнами проносились темные, созданные, кажется, из одних смоляных теней джунгли, а в просветы между толстокорыми деревьями, оплетенными растениями вроде вьюна, моргали сонные звезды. Небо на востоке побледнело, затуманилось в ожидании светила. Картинка была, пожалуй, красива и даже очень красива, да, черт возьми, прекрасна она была, картинка эта, но Шилов не умел в данный момент по достоинству оценить ее неземную красоту. Он тупо пялился на восток и изо всех сил надеялся, что автобус приедет на базу скоро и что желудок выдержит пытку тряской.
– Для рыбалки я взял а-атличнейшую пилу на атомных батарейках! – весело воскликнул Семеныч и снова пихнул Шилова в бок. В боку заболело. Шилов, решившись, потер ребра, а заодно поскреб в двух из восьми мест, где чесалось.
– Фирмы «Шворц»? – спросил Проненко уныло.
– Чего?
– Пила фирмы «Шворц»?
– А, ну да… ну да, «Шворц». Отличнейшая пила для рыбалки на озере! «Шворц»!
– У меня как бы такая же, – сказал Проненко и горестно вздохнул, замолчал, с немой тоской разглядывая заляпанный грязью потолок. Проненко напоминал ослика Иа-Иа из старинной детской книжки. «И какой во всем этом кроется смысл?» – мысленно спрашивал он у потолка. Но потолок ничего не знал о смысле, он был просто-напросто грязен. «Как затрахал, вернее даже не затрахал, а попросту – заи*пал Семеныч со своим „Шворцем“ – мысленно говорил Проненко потолку, но потолку, ясный пень, было глубоко наплевать на мысленную трагедию Проненко.
– А у тебя какая пила, Шилов?
– Ты знаешь, – буркнул Шилов. – Мы это еще в корабле обсудили и не раз. У меня пила точно такая же.
– «Шворц»? – уточнил Семеныч.
– Да, «Шворц».
– На атомных батарейках?
– Семеныч, блин! Конечно, на атомных!
Семеныч захохотал, обнял коллег за плечи, притянул к себе и воскликнул на весь салон:
– Мы – замечательная команда, мужики!
Люди впереди заворочались, заворчали, кто-то матюгнулся со сна, а иные вдруг потянулись к выходу, таща по узкому проходу баулы на колесиках. Шилов сначала подумал, что они убегают, испуганные ревом Семеныча, но потом сообразил, что автобус подъезжает к пункту назначения, и медленно сполз с сидения.
Когда они вышли, было еще темно. Сзади частоколом возвышался лес, девственные джунгли , как называл его про себя Шилов, а впереди в глинистую землю врастал забор из металлической сетки, напоминавший вольеру в зоопарке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Семеныч молчал. Проненко смеялся. Дух вертел пальцем у виска и что-то шептал на ухо кому-то в толпе. Федька морщил лоб, приставив к нему указательный палец, и, кажется, крепко о чем-то задумался. Сонечкин сын катался по траве и стонал, а из-под распахнувшегося халата выглядывали белые семейные трусы и старческая кожа с незаживающими язвами на ней.
– Вы все – ненастоящие, – проговорил Шилов. – Хватит.
Они стали плавиться. Они уходили, уносились, растворялись в свинцово-сером небе, таяли, словно ведьмы из сказки, растворялись в несуществующем дожде. И Шилов понимал, что каждый их шаг: смерть Валерки, непрекращающиеся вечеринки, любовь Сонечки и все остальное, были направлены на то, чтобы он вошел в геликоптер. Он только не знал, зачем им это понадобилось.
Плавилась трава под ногами, оборачиваясь в скучный серый камень, последний раз сжала его запястья Сонечка и оплавилась и исчезла тоже, превратившись в седое облачко, которое унеслось в серое небо. Дольше всех держалась громада геликоптера; да она, кажется, и не собиралась исчезать, становилась больше и больше, светлела и загораживала солнце. Вскоре Шилов понял, что никакой это не геликоптер, а вихрь, смерч, что протянулся от земли до неба. Шилов посмотрел на свои руки и увидел, что на них серебристого цвета перчатки. Он приподнял ногу и увидел, что на ней сапоги из странного материала, который повторяет контуры земли, и вспомнил название этих сапог на сленге космонавтов: морфы. В лицо ему ударил ветер, ядовитый воздух обжег легкие, и Шилов схватился за капюшон и натянул на голову. Капюшон превратился в гермошлем, и, растянувшись тонким слоем на голове Шилова, стал прозрачным и позволил Шилову свободно дышать. Он обернулся и увидел глянцевую черную летающую тарелку и сероглазого чужака, который улыбался, показывая на вихрь. Его лицо было изуродовано кровавыми стигмами, а грязные черные волосы развевались на ветру. На земле у ног чужака кровью было написано слово «раб».
– Ты силен, – сказал Шилов, и голос его звучал глухо. – Ведь прошло минут десять, так? А ты умудрился поместить в мою голову почти целую жизнь. Зачем весь этот цирк, чужак? Ты мог просто-напросто заставить меня войти в вихрь, и я бы погиб. Ты мог, но не сделал. Почему?
Чужак не отвечал. Чужак показал на слово, которое красным горело на сухой земле.
– Я знаю, что означает это слово! – крикнул Шилов.
Чужак покачал головой, а потом закрыл глаза, и не открывал их, сколько Шилов ни звал его.
Вихрь приближался. Ветер наседал, как цепной пес, сбивал с ног, рычал и стонал, и Шилов почувствовал, что его захватывает, всасывает туда, в черную дыру, и сделал шаг, еще один и еще – прочь. Шилов пытался бежать, но не мог, и ему приходилось хорошенько постараться только для того, чтобы остаться на месте. Он вспотел от напряжения, а умная техника убрала капельки пота с кожи, и Шилов вспомнил, что не все еще способности скафандра использовал. Он нащупал на правом бедре выступ, похожий на бородавку, и надавил на него. Наркотик-стимулятор проник в тело, и кровь горными ручьями побежала по жилам, и сам он побежал, а ветер пытался догнать, забрать его с собой, но у него ничего не получалось.
Сзади заскрежетало и зашумело, и Шилов обернулся, чтобы увидеть, как смерч пожирает черный летательный аппарат, курочит его, раскидывает запчасти по земле, а потом глотает их.
Шилов бежал, и с каждым шагом воспоминания возвращались к нему. Он вспомнил, кто он такой, вспомнил, на кого работает, и кто дал ему это проклятое задание. Шилов вспомнил, кто такая Сонечка, его «боевой» товарищ, работающий в том же ведомстве, что и он. Понял, что та, наведенная сероглазым (наведенная ли?) любовь осталась. Он вспомнил всех остальных и бежал быстрее, бежал от воспоминаний, как от чумы, потому что не знал, чего хочет больше – быть может, остаться и дождаться смерча? Он не знал, какая жизнь лучше – искусственная, которую придумал за него сероглазый, или эта, настоящая.
Впереди нарастала громада корабля, на котором он прилетел, и люди в таких же серебристых скафандрах, как у него, бежали ему навстречу. Он упал им на руки, истощенный; они потащили его к кораблю, а он смотрел на свинцовое небо и пепельно-черные тучи, которые беспорядочно несло туда, в сторону смерча.
– Тучи не строем… – пробормотал Шилов и потерял сознание.
Глава восьмая
Шилов сидел в своей маленькой каюте, стены которой были обиты зеленым бархатом, и смотрел в иллюминатор на космос. Он знал, что космос этот ненастоящий, а видеозапись, но все равно смотрел, положив руки на столешницу, а голову на руки. Шилов попытался вычислить среди множества звезд желтого карлика, Солнце, но не смог и плюнул на это дело. Ему вспомнились слова программиста Проненко, который никогда не ходил с ними в бар после работы, который гаденько улыбался в ответ на все предложения. Как-то Проненко рассказал забавную байку: по его словам одна взбалмошная тетка решила покончить жизнь самоубийством. Была она весьма необразованна, и для процедуры выбрала космический корабль. Решила молотком разбить иллюминатор в своей каюте и выброситься в открытый космос. Проненко, хихикая, рассказывал, как тетка долбила видеоиллюминатор сначала у себя, а потом у соседей, которые отошли по надобности, как из-за нее полетела видеосистема туристического корабля, и кое-кто из пассажиров получил удар, увидев в иллюминаторе черноту, а кто-то и вовсе повредился в рассудке. История была забавная, но, вспоминая настоящего Проненко, Шилов не мог не думать и о том Проненко, из рая, наведенного чужаком, и ему становилось тошно.
Шилов достал из ящика стола пухлую книжицу в кожаном переплете, Библию, и стал читать, но никак не мог сосредоточиться, и отложил томик. Сзади зашумел мотор, но Шилов не обернулся, потому что знал, кто пришел.
Она подошла к нему и остановилась справа. Он оглянулся и увидел форменные синие брюки, отутюженные, с рубиновыми лампасами, синий мундир с блестящими серебряными пуговицами на обшлаге, лацканах и воротнике. Он посмотрел выше и увидел ее лицо, водянистые зеленые глаза и седые волосы.
– Привет, Соня, – поздоровался Шилов.
– Привет, Костя, – сказала она. Он понял, что Соня Плошкина взволнована: она мяла в руках берет и избегала глядеть на Шилова.
– С банкета только? – спросил он, улыбнувшись.
Она кивнула:
– Да. В новостях передали, что появление сероглазого было чревато известными… ну… последствиями. Но наши доблестные вояки его, чужака в смысле, ликвидировали… ну ты понимаешь.
– Понимаю.
– Почему не пришел на банкет? – спросила Соня.
Он промолчал.
– Что-то изменилось? – спросила она и коснулась его руки, Шилов вздрогнул от этого прикосновения, как от электрического разряда, но не подал виду. – Ты так странно посмотрел на меня, когда поднимался на борт…
– Как твой сын? – грубо перебил ее Шилов, и Соня, убрав руку, ответила сухо:
– Лечится, спасибо.
– С ним все будет хорошо, – сказал Шилов глухо. – Преждевременное старение излечивается.
– Я знаю.
– Ты умеешь играть на гитаре?
Плошкина удивленно посмотрела на него:
– Почему ты спрашиваешь?
– Умеешь?
– Немного… – Она замялась. – В студенческие годы выучилась.
– Ездили на речку, жгли костры?
– Нет. Мы на Луне обычно отдыхали, на море Дождей, там костры жечь негде, да и не зачем.
– Ясно. Соне… Соня!
– Да?
– Я забыл, – помявшись, сказал Шилов. – А в словарь лезть не хочу. Ты же знаешь язык сероглазых, да?
Она пожала плечами:
– Довольно неплохо. Все-таки я – переводчик, – она усмехнулась.
– У них есть иероглиф, который означает «раб». Но у него два значения, я запамятовал, какое второе…
– «Те-ка-цтокл», – сказала Сонечка. – «Вера».
Шилов промолчал.
Она развернулась и вышла. Шилов клял себя за то, что упомянул ее больного сына, а потом снова сгорбился и опустил руки на столешницу, а голову – на руки, и смотрел на проплывающий мимо искусственный космос, и думал, что бы было, если б он поверил, всего-навсего поверил сероглазому, и сел в геликоптер. Умер бы? Или нет? А если нет – то что? И что случилось со всеми теми, кто поверил чужаку и сел в геликоптер, что произошло со всеми теми специалистами и солдатами, которые поверили в рай, дарованный чужаком, и вошли в смерч? Счастливы ли они? Счастлив бы стал он, если б сел в геликоптер вместе с той, ненастоящей, но теплой и родной Сонечкой?
Шилов смотрел в иллюминатор и думал, что на Земле ему предстоит неслабая реабилитационная программа, что его станут мучить десятки психологов и ученых. Ему будут задавать вопросы, станут лечить, избавляя от последствия вторжения в его тело иноземного разума, и только через месяц или два он вернется в свой маленький домик в десяти километрах от Воронежа, на краю вековечного леса, выращенного генетиками ко дню стодвадцатилетия какой-то победы. Он будет рыбалить на берегу кристально-чистой речки, прочтет кучу бумажных книг, прислушиваясь краем уха к шуму дождя на улице, а если будет настроение, поболтает о том, о сем с домовым Афоней, который живет на чердаке. Меланхолик Афоня промолчит в ответ и продолжит как ни в чем не бывало вязать носки, а он будет говорить и говорить. Чаще всего он, наверное, будет упоминать Сонечку, и то, как благодаря чужаку выяснил, что любит ее. Он расскажет Афоне о том, что есть вера и есть бог. О том, что так и не понял: человек ли создал бога или бог – человека. Он будет говорить о многом, а потом, однажды, в передней зазвонит видеофон, и его вызовут в Управление. Там он встретится с Семенычем, Соней, Проненко и остальными, с месяц послоняется по коридорам Управления, а потом ему дадут новое задание.
Все это будет потом.
А сейчас – искусственный космос, стол и выключенный стереоэкран на нем, две койки на стенах, одна из которых аккуратно застелена, и шкаф, полный бумажных книг.
И чужие серые глаза, которые, кажется, отражаются в ненастоящем иллюминаторе.
– «Трагедия есть воспроизведение действия серьезного и законченного…» – пробормотал Шилов. – Кто это сказал, черт возьми? Не помню. Впрочем, ничего еще не кончено… отпуск, ёпт, что ли взять?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЧУЖАЯ БАЗА
Посвящается Джеку, который хотя бы пытался убежать от Великана.
Глава первая
Начальник сказал ему:
– Эти сероглазые… моя головная боль. И не только моя. Откуда у них такие силы? После того случая на Калитке они активизировались. Сообщения приходят со всех уголков галактики. Они корежат наш мир, меняют сами основы мироздания. Понимаешь? Главное, мы не можем их понять. Что, как и зачем они делают. Не смей улыбаться! Это серьезно.
Шилов и не думал улыбаться. Он молчал.
– Шилов… Шилов, ты меня слышишь вообще? Мы должны их остановить. Ты и я. Больше некому. Военные слишком тупы, служба безопасности слишком рациональна. Только мы с тобой, Шилов. Только мы. Я – лучший специалист, ты – лучший дилетант. Что ты предлагаешь?
Шилов закрыл глаза и сказал:
– Дайте мне, пожалуйста, отпуск.
– Шилов, сволочь! Ты что, с ума сошел? Какой на хер отпуск!
Автобус трясся и подпрыгивал на ухабах. Шилову чудилось, словно автобус зависает над землею, и будто бы прорвав ткань пространства, ныряет в безвоздушную среду. Эти нырки вызывали в Шилове острую потребность сойти на ближайшей остановке, чтоб облегчить желудок, который и без того был отравлен дрянной космофлотской пищей. Остановок, однако, не предвиделось до самого конца пути.
Шилов сидел на заднем сидении, обитом потрескавшимся желтым кожзамом, а рядом сидели его коллеги по работе: веселый великан Семеныч в истерханных шортах и легкомысленной желто-зеленой безрукавке и программист Проненко, кислая физиономия которого одинаково паскудно действовала на пассажиров, как в лайнере, так и здесь, в туристическом автобусе. Пассажиры, завидев Проненко, сжимали губы в тонкую красную линию и старались отсесть или отойти подальше.
Троица держала на коленях одинаковые спортивные сумки, забитые всяческим барахлом, имеющим прямое или отдаленное отношение к нынешнему предприятию, то есть рыбалке. Все трое в этот ранний предрассветный час сидели, устало прислонившись к спинкам кресел, и лениво обметывали полными муки взглядами салон, который был заполнен примерно наполовину.
Конец сезона, думал Шилов, печальное время, осень, упадок туристического бизнеса, время, когда на первый взгляд все в порядке: крики детей на пляже еще слышны, но улицы уже пустынны и даже цыгане, промышлявшие торговлей безделушками, ушли неведомо куда, оставив после себя рассыпанные вдоль обочины перламутровые бусины. Шилов знал, что такое конец сезона, потому что родился и вырос в курортном городе.
Час назад они вышли из космопорта, совершенно разбитые после антиаллергенных уколов и проглоченных таблеток, всячески способствующих акклиматизации. В автобус заползли, таким образом, не люди, а креветки, лишенные подобия мысли. В таком, креветочном, состоянии они и пробыли всю поездку. Единственно, Семеныч пытался хохмить, чтобы развеселить товарищей, но те реагировали вяло, и Семеныч умолкал, роняя подбородок на грудь, похожий на орла, заточенного в клетке, а потом вздрагивал, просыпался и снова шутил. Шутил, увы, однообразно. Шилов с содроганием прислушивался к бурлению в желудке и невпопад кивал Семенычу. Проненко, придерживая рукой охотничью шляпу с пером, в ответ бухтел и ни слова из его бухтения понять было невозможно.
Автобус был стилизован под старину, и казалось чудом, что он до сих пор не развалился. В оплавленные по краям трещины (будто кислота разъела ржавые бока), задувал прохладный влажный ветер, в открытый люк в потолке пробиралась кусачая мошкара. Мошкара внешне напоминала земных комаров и кусалась примерно также, только больнее. У Шилова чесалось уже в восьми местах сразу, но он все еще ленился почесаться, вяло водил рукою по воздуху, отгоняя мошкару, но мошкара его руки не боялась и смело пикировала на запястья, локти и плечи.
– А ведь х-хорошо, – Семеныч толкнул товарища в бок, – первый наш отпуск за черт знает сколько времени! А? Какой я молодец, что выпр-росил!
– Хорошо, – буркнул Шилов. – Ты, Семеныч, молодец. Я давно в отпуск хотел.
От скуки он принялся разглядывать пассажиров автобуса, но это были самые обычные туристы, ничем не примечательные, такие же разомлевшие, усталые после медицинской процедуры в космопорте. Кое-кто, однако, выглядел живее, румянее. Наверное, то были матерые рыбаки, не первый год рыбачившие на озере.
За окнами проносились темные, созданные, кажется, из одних смоляных теней джунгли, а в просветы между толстокорыми деревьями, оплетенными растениями вроде вьюна, моргали сонные звезды. Небо на востоке побледнело, затуманилось в ожидании светила. Картинка была, пожалуй, красива и даже очень красива, да, черт возьми, прекрасна она была, картинка эта, но Шилов не умел в данный момент по достоинству оценить ее неземную красоту. Он тупо пялился на восток и изо всех сил надеялся, что автобус приедет на базу скоро и что желудок выдержит пытку тряской.
– Для рыбалки я взял а-атличнейшую пилу на атомных батарейках! – весело воскликнул Семеныч и снова пихнул Шилова в бок. В боку заболело. Шилов, решившись, потер ребра, а заодно поскреб в двух из восьми мест, где чесалось.
– Фирмы «Шворц»? – спросил Проненко уныло.
– Чего?
– Пила фирмы «Шворц»?
– А, ну да… ну да, «Шворц». Отличнейшая пила для рыбалки на озере! «Шворц»!
– У меня как бы такая же, – сказал Проненко и горестно вздохнул, замолчал, с немой тоской разглядывая заляпанный грязью потолок. Проненко напоминал ослика Иа-Иа из старинной детской книжки. «И какой во всем этом кроется смысл?» – мысленно спрашивал он у потолка. Но потолок ничего не знал о смысле, он был просто-напросто грязен. «Как затрахал, вернее даже не затрахал, а попросту – заи*пал Семеныч со своим „Шворцем“ – мысленно говорил Проненко потолку, но потолку, ясный пень, было глубоко наплевать на мысленную трагедию Проненко.
– А у тебя какая пила, Шилов?
– Ты знаешь, – буркнул Шилов. – Мы это еще в корабле обсудили и не раз. У меня пила точно такая же.
– «Шворц»? – уточнил Семеныч.
– Да, «Шворц».
– На атомных батарейках?
– Семеныч, блин! Конечно, на атомных!
Семеныч захохотал, обнял коллег за плечи, притянул к себе и воскликнул на весь салон:
– Мы – замечательная команда, мужики!
Люди впереди заворочались, заворчали, кто-то матюгнулся со сна, а иные вдруг потянулись к выходу, таща по узкому проходу баулы на колесиках. Шилов сначала подумал, что они убегают, испуганные ревом Семеныча, но потом сообразил, что автобус подъезжает к пункту назначения, и медленно сполз с сидения.
Когда они вышли, было еще темно. Сзади частоколом возвышался лес, девственные джунгли , как называл его про себя Шилов, а впереди в глинистую землю врастал забор из металлической сетки, напоминавший вольеру в зоопарке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40