Принц рассказывал, как почетен арест, под которым царь Филипп содержит сенатора Варрона. Какие интересные беседы царь Филипп ежедневно ведет с Варроном. Как мало римлян примет участие в предполагаемой экспедиции в Эдессу — всего только триста человек. Принц не скрывал своих опасений насчет туземных войск Коммагены: коммагенцы, приученные к тому, что в случае военных действий сражаются главным образом римляне, вряд ли будут с большим воодушевлением драться против Эдессы и против императора Нерона. Лично принц того мнения, что если эти войска, перейдя Евфрат, встретят, скажем, у девятого столба, где отходит дорога на Батне, сильного и боеспособного неприятеля, — они скорее всего повернут назад и предоставят трем сотням римлян самим заканчивать битву. Между прочим, сказал принц, сам капитан Требон не очень твердо уверен в том, что человек, который выдает себя за императора, — мошенник; и если император докажет свою подлинность настоящими императорскими наградами, то вряд ли Требон останется глух к такого рода доказательствам. Царь Коммагены приветствует своего врага и друга, царя эдесского, и вызывает его, если тот действительно не желает подчиниться требованию римского губернатора, на честный бой.
Несколько дней спустя у девятого столба на дороге из Самосаты в Эдессу, там, где отходит дорога на Батне, встретились персидские купцы с купцами арабскими. Как персидские, так и арабские купцы поразительно хорошо разбирались в военных вопросах. Они долго обсуждали, что было бы, если бы на этом участке разыгралось сражение между войском коммагенским и войском эдесским. Они подробно рассматривали возможности каждой фазы сражения и пришли к выводу, что сражение это окончилось бы поражением Коммагены.
Эти понимающие дело купцы оказались хорошими пророками. Когда спустя три недели сражение, которого они опасались, произошло, оно действительно окончилось поражением коммагенцев.
Триста римлян, участвовавших в этом сражении, сначала вообще не могли понять, что, собственно, происходит. Капитан Требон был того мнения, что солдат при всех обстоятельствах должен уметь с достоинством умереть за своего начальника, и считал поэтому правильным ни о чем больше солдат не осведомлять. Таким образом, римские солдаты никак не могли постигнуть, почему их коммагенские союзники делают столь странные маневры; римляне никогда не видывали таких несуразных битв, и у них полегло-таки около сотни человек, прежде чем остальные поняли, в чем тут дело, и сдались в плен.
С бурным ликованием вошла победоносная армия Эдессы в Самосату. Разоружила тамошний римский гарнизон, освободила Варрона, посадила вместо него под почетный арест царя Филиппа.
Убито было в сражении у девятого столба римских солдат девяносто семь, коммагенских — шестнадцать, эдесских — двенадцать.
Между тем эта победа Нерона при первом столкновении его с врагом толковалась во всей пограничной полосе как счастливый знак. Римские гарнизоны в Карре, Батне, даже в Пальмире разоружились, не оказав сопротивления, либо перешли к Нерону. Многие юридически свободные, а на деле зависимые от Рима города примкнули теперь к восставшему из мертвых Нерону и посылали римскому сенату поздравления с чудесным спасением великого императора.
10. НАГРАДА ЗА ДОЛГОТЕРПЕНИЕ
Полковник Фронтон очень скоро и с удовольствием убедился, что надежды, которые он возлагал на замужество Марции, оправдали себя. От прежних знакомых горшечника Теренция до него дошли кое-какие вполне определенные слухи; они дали ему право на граничащее с уверенностью предположение, что Теренций в некотором пункте, — важном как для Марции, так и для него, Фронтона, — безусловно не Нерон. Если Фронтон проявит достаточно выдержки, если он выждет подходящей минуты, то, полагал он, такое терпение будет вознаграждено.
Он бывал у Марции так часто, как только можно было, однако ни разу не проявил навязчивости, держа себя чрезвычайно благовоспитанно, по-римски, и обнаруживал свои чувства лишь маленькими изысканными знаками внимания, никогда не высказывая этих чувств словами.
Марцию снедало разочарование, принесенное ей брачной ночью. Она избегала объяснения, которого искал отец; остатки ее веры в отца угасали. Было безумием надеяться, что такой человек, как раб Теренций, может вступить в Палатинский дворец. Неспособный оправдать имя Нерона, он в такой же мере не в состоянии придать смысл императорскому титулу, который на него навесили. Она не узнает могущества и славы, как не узнала любви. Ее предали, ей суждено всю жизнь прозябать на этом Востоке. Все настойчивее, все тесней кружились ее мысли и грезы вокруг единственного римлянина, находившегося вблизи, — вокруг Фронтона. То, что Фронтон оставался верен Титу и вместе с тем не уезжал из Эдессы, наполняло ее гордостью; она понимала, что он делает это ради нее, и чувствовала себя близкой ему. Сходство характеров и судьбы связывало их. Он тоже жил в одиночестве, в огромной, пустой цитадели, как и она была одинока среди просторных владений Варрона. В том, что этот изящный офицер с красивыми, седыми, отливающими сталью волосами, один среди пятимиллионного враждебного населения представляет римскую армию, она видела скорее великое, чем смешное.
Она боролась с собой, не знала, довериться ли Фронтону. Он видел, что она борется, наблюдал ее, ни о чем не спрашивал, ждал. Наконец ей стало невмоготу больше.
— Как вы терпите, мой Фронтон, — вырвалось у нее, — эту фальшь вокруг — в вещах и в людях, этот наглый пустой блеск? Вы единственный среди нас, кто сохранил достоинство и не продался окончательно этому распутному Востоку. Почему вы не возвращаетесь в Антиохию или Рим, чтобы после всей этой бессмыслицы, этой нечисти получить возможность дышать чистым воздухом?
Фронтон посмотрел на нее. Увидел стройное, тонкое тело, нервно дрожавшее под одеянием императрицы. Увидел удлиненные, горячие, карие глаза, глаза Варрона, блестевшие на белом лице. Ее строгий римский нрав, ее облик весталки и то, что она была дочерью такого отца, и ее необычайная судьба — все это пленяло его. Он тянулся к ней. Терпение, только терпение, дождаться подходящей минуты. «Надо выждать, — думал он, — пока она заговорит о своем Нероне. А пока — держать себя в руках. Только когда она начнет рассказывать о Нероне, можно пойти дальше. Но тогда можно будет пойти очень далеко».
— Я не нахожу, моя Марция, что здесь все сплошь мишура, — ответил он. — Идея, за которую борется ваш отец, еще недавно, каких-нибудь четырнадцать лет тому назад, была весьма реальной, нисколько не утопичной. Правда, теперь не в почете гуманность и космополитизм, теперь на Палатине исповедуют узкий национализм, отвратительное ханжество, обожествляется голая военная сила; но этот ограниченный национализм не становится приемлемее оттого, что его провозглашают на Палатине, а наш космополитизм нисколько не страдает оттого, что только в Самосате можно быть его открытым сторонником. Я не знаю, удастся ли вашему отцу тем опасным путем, который он избрал для этого, осуществить свою идею. Откровенно говоря, я не верю в это. Но если вы ставите ему в вину неразборчивость в средствах, которыми он пользуется для проведения своей идеи, то тут вы несправедливы, моя Марция. Когда-нибудь его идея восторжествует, это безусловно; но так же безусловно и то, что людям, которые будут содействовать этому торжеству, придется пользоваться такими же пошлыми и грязными средствами, какими теперь пользуется ваш отец.
Спокойствие, с которым Фронтон говорил, благородство, с которым он брал под защиту ее отца, хорошая и чистая римская латынь, умное, мужественное лицо и седая, отливающая сталью, голова — все это очень нравилось Марции. Она почувствовала, как близок ей этот человек. Она не сомневалась, что он остался в Эдессе только ради нее. Но ей хотелось услышать это из его уст.
— То, что вы говорите, благородно и великодушно. Но это не ответ на мой вопрос. Почему вы остаетесь здесь? Почему вы не уезжаете в Рим?
Фронтон знал, что именно хотелось бы ей услышать. Он знал: он нравится ей и она ему очень нравилась. «Главное не сказать теперь слишком много, — думал он. — Не слишком много, но и не слишком мало. Впрочем, я даже не солгу, если скажу, что остался в Эдессе ради нее. В данную минуту это безусловно верно».
— Почему я не отправляюсь в Рим? — повторил он ее вопрос, искусно разыгрывая нерешительность. — Отвечу вам честно, моя Марция. Судьба захотела, чтобы ваш отец и я находились во враждебных лагерях. Но я уважаю вашего отца, и я ему друг. Возможно, что я смогу ему помочь, если дело его потерпит крах. — Тепло, но сдержанно он продолжал: — Вероятно, что я смогу помочь и вам. Я ни для себя, ни для вас не вижу смысла в том, чтобы найти мученический конец здесь, в Междуречье. Я подготовил себе возможность, в случае нужды, вернуться на римскую территорию. Вы поедете тогда со мной, моя Марция? Теперь вы знаете, почему я до сих пор здесь, — закончил он, чуть улыбнувшись; слова его прозвучали почти как извинение.
Он напряженно ждал. Теперь, наконец, она должна заговорить о своем Нероне, о том, как она несчастна. Если она это сделает, уже сегодня ночью я буду спать с ней.
Марция сказала:
— Для меня большое утешение, что вы остаетесь здесь, мой Фронтон. Быть может, признание мое и унизительно, но постоянно чувствовать себя одной среди говорящих животных — это невыносимо. Не думайте обо мне плохо, но я не могу больше молчать. Вы не можете себе представить, что это значит — жить с человеком такого низкого происхождения. Этот Нерон... — и она стала рассказывать об его «th» и о том, как он развесил на стуле ее подвенечную мантию.
Когда она очнулась от первых объятий, она с удивлением услышала, что этот благородный, благопристойный Фронтон, этот римлянин, теперь, когда он овладел ею, стал говорить обо всем, что касалось любви и пола, с крайним цинизмом, не боясь самых вульгарных выражений. И еще более удивило ее, что она, предназначенная в весталки, не очень сердилась на него за это.
Он же думал: «Умно было с моей стороны запастись терпением. Мужественно и порядочно, что я не пренебрег своим чувством и остался здесь. Удивительный этот мир, этот Восток. Мужество и порядочность здесь еще вознаграждаются».
11. ИСКУШЕНИЕ ФРОНТОНА
Умиротворенная любовью Фронтона, Марция перестала возмущаться своей судьбой. Она дружелюбно разговаривала с отцом, вместе с ним обсуждала шансы на успех их общей затеи. Какая-то стыдливость мешала ей произносить в его присутствии имя Фронтона, а когда отец упоминал о нем, она молчала. Улеглась и ненависть ее к Теренцию. Он стал ей чужим, безразличным, ей теперь нетрудно было, когда он обращался к ней, отвечать ему дружески-спокойно и вежливо.
Был даже такой день, когда она посочувствовала ему. Он пожелал показать ей свое любимое местечко в Эдессе — Лабиринт — и предложил ей пойти с ним туда. Она спустилась с ним в сопровождении нескольких факельщиков. Он повел ее в очень отдаленную пещеру, людям велел подождать у входа, так что свет факелов лишь слабо проникал туда. Они остались одни в мрачном подземелье, летали вспугнутые летучие мыши, в полумраке она видела лишь неясные очертания его лица, но голос Нерона говорил ей о плане перестроить этот Лабиринт в гробницу для них обоих. Мрачное великолепие этой идеи произвело на нее впечатление. В первый раз она почувствовала в своем супруге человека, имевшего какое-то отношение к имени, которое он носил.
С этого дня он не вызывал в ней неприязни. Если раньше ее оскорбляло, что он не приближался к ней как муж, то теперь она была ему за это благодарна. Но больше всего она была ему благодарна за то, что он послужил предлогом для ее сближения с Фронтоном.
Фронтон, со своей стороны, любил Марцию и считал, что он счастлив, но счастье это не заполняло его целиком. Он питал пристрастие к политике и военному делу, был азартным наблюдателем удивительных, захватывающих и уродливых действий людей, и битва у девятого столба дороги из Самосаты в Эдессу крайне интересовала его как специалиста. Хотя Марция, встревоженная опасностью, которой он без нужды подвергал себя, пыталась удержать его, он все же отправился в Самосату.
Варрон, разумеется, слышал об отношениях между Фронтоном и его дочерью, он был доволен, что Марция нашла себе подходящего друга. Его вдвойне радовало, что это был его друг — Фронтон. Варрон с искренней сердечностью приветствовал Фронтона в Самосате.
— Вас не удивляет, мой Фронтон, — подошел он к интересовавшей их обоих теме, — та быстрота, с которой наш Нерон возвращает себе прежнюю власть? Небеса явно покровительствуют ему. Он на лету завоевывает сердца.
— Это верно, — согласился Фронтон. — И меня очень интересует: как долго это будет длиться? Сколько времени достаточно казаться императором, чтобы быть им?
— Целый век, — убежденно ответил Варрон. — Когда речь идет о власти, скажите, где кончается видимость и начинается сущность? Совершенно безразлично, откуда властитель черпает свет, излучаемый им. Вовсе не всегда хорошо, когда свет этот исходит от него самого. Иногда лучше, если он умеет извне осветить себя с нужной стороны. А это Нерон умеет сейчас не хуже, чем двадцать лет назад.
— Вы хотите сказать, — пояснил Фронтон, — что он понятлив и, следовательно, пригоден?
— Он всегда был понятлив, — двусмысленно ответил Варрон.
Фронтон признал:
— Во всяком случае, те, кто стоят за ним, отличаются смелостью и ловкостью. Они заслуживают удачи, которая пока не изменяет им.
Варрон от души обрадовался похвальному слову из уст знатока. Он подошел к Фронтону, протянул ему руку и сказал не без сердечности:
— Почему же вы не переходите на сторону этого Нерона?
Отправляясь в Самосату, Фронтон надеялся, что ему предложат перейти на сторону Нерона. Его подмывало даже спровоцировать такое предложение, он ожидал его с веселым и слегка боязливым любопытством, твердо решившись отклонить его. Теперь же, когда он услышал слова Варрона, они поразили его, как нечто совершенно неожиданное. Его решения как не бывало, он, всегда такой рассудительный и уверенный в себе человек, заколебался, впал в смятение.
Вот перед ним то, к чему он всю жизнь стремился: материал, на котором можно проверить свои теории на практике. Ему нужны были римские солдаты и противник, ему нужна была война или, по меньшей мере, одно большое сражение. Здесь все это было. Сенатор — умный, смелый, обаятельный, его друг и отец его подруги, — предлагал ему все это. Правда, он предлагал ему не римских солдат, а лишь «вспомогательные войска», как их презрительно называли в армии, части, составленные из варваров, с примесью небольших отрядов римлян. Но поработать и с этим материалом было большим искушением. Полковника Фронтона можно было обвинить в чем угодно, только не в трусости. Но он был римский солдат, и некоторые принципы римского солдата вошли в его плоть и кровь. Он был надменен, как все римские офицеры. Он любил Восток, но варвар оставался для него варваром, и вести варваров против римлян, хотя бы варвары эти совершали полезное для империи дело, а римляне — вредное, было недостойно. Как римский солдат, он усвоил также, что излишней опасности следует избегать. Солдат в походе, если даже не предвидится нападения, разбивает укрепленный лагерь и укрывается за валом. Солдату нужна уверенность в завтрашнем дне, право на пенсию и обеспеченную старость необходимо ему, как воздух.
И вот полковник Фронтон стоит, охваченный колебаниями, борется с самим собой. Перед ним невероятный соблазн — организовать армию, преобразовать ее, заново сформировать, повести в бой, больше ему в жизни такая возможность, конечно, не представится. Но, чтобы получить эту армию, надо пожертвовать обеспеченностью, созданной трудом всей жизни. Вперед влекло его страстное желание наконец-то проверить свои теории, оправдать их перед всем миром, назад отбрасывал стихийный инстинкт, стремление сохранить завоеванные права.
Варрон видел, какая буря поднялась в душе его собеседника. То, что Фронтон так боролся с собой, придавало еще большую ценность его дружбе. Настойчиво уговаривал он его:
— Вы отлично знаете наши шансы и степень нашего риска. Мы располагаем сейчас армией в тридцать пять тысяч человек, из них пять тысяч римлян. Материал этот вам хорошо знаком. Он не из лучших, хотя в него входят контингента из вашего Четырнадцатого и из Пятого, но в общем материал этот не плох. Три тысячи кавалеристов нашего Филиппа — это отборные войска. Возьмите на себя верховное командование этой армией, мой Фронтон. Лучших шансов даже у Веспасиана не было, когда он начал войну с Вителлием. А имя Веспасиана не имело ведь такой притягательной силы, как имя Нерона.
Фронтон уклонился от прямого ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Несколько дней спустя у девятого столба на дороге из Самосаты в Эдессу, там, где отходит дорога на Батне, встретились персидские купцы с купцами арабскими. Как персидские, так и арабские купцы поразительно хорошо разбирались в военных вопросах. Они долго обсуждали, что было бы, если бы на этом участке разыгралось сражение между войском коммагенским и войском эдесским. Они подробно рассматривали возможности каждой фазы сражения и пришли к выводу, что сражение это окончилось бы поражением Коммагены.
Эти понимающие дело купцы оказались хорошими пророками. Когда спустя три недели сражение, которого они опасались, произошло, оно действительно окончилось поражением коммагенцев.
Триста римлян, участвовавших в этом сражении, сначала вообще не могли понять, что, собственно, происходит. Капитан Требон был того мнения, что солдат при всех обстоятельствах должен уметь с достоинством умереть за своего начальника, и считал поэтому правильным ни о чем больше солдат не осведомлять. Таким образом, римские солдаты никак не могли постигнуть, почему их коммагенские союзники делают столь странные маневры; римляне никогда не видывали таких несуразных битв, и у них полегло-таки около сотни человек, прежде чем остальные поняли, в чем тут дело, и сдались в плен.
С бурным ликованием вошла победоносная армия Эдессы в Самосату. Разоружила тамошний римский гарнизон, освободила Варрона, посадила вместо него под почетный арест царя Филиппа.
Убито было в сражении у девятого столба римских солдат девяносто семь, коммагенских — шестнадцать, эдесских — двенадцать.
Между тем эта победа Нерона при первом столкновении его с врагом толковалась во всей пограничной полосе как счастливый знак. Римские гарнизоны в Карре, Батне, даже в Пальмире разоружились, не оказав сопротивления, либо перешли к Нерону. Многие юридически свободные, а на деле зависимые от Рима города примкнули теперь к восставшему из мертвых Нерону и посылали римскому сенату поздравления с чудесным спасением великого императора.
10. НАГРАДА ЗА ДОЛГОТЕРПЕНИЕ
Полковник Фронтон очень скоро и с удовольствием убедился, что надежды, которые он возлагал на замужество Марции, оправдали себя. От прежних знакомых горшечника Теренция до него дошли кое-какие вполне определенные слухи; они дали ему право на граничащее с уверенностью предположение, что Теренций в некотором пункте, — важном как для Марции, так и для него, Фронтона, — безусловно не Нерон. Если Фронтон проявит достаточно выдержки, если он выждет подходящей минуты, то, полагал он, такое терпение будет вознаграждено.
Он бывал у Марции так часто, как только можно было, однако ни разу не проявил навязчивости, держа себя чрезвычайно благовоспитанно, по-римски, и обнаруживал свои чувства лишь маленькими изысканными знаками внимания, никогда не высказывая этих чувств словами.
Марцию снедало разочарование, принесенное ей брачной ночью. Она избегала объяснения, которого искал отец; остатки ее веры в отца угасали. Было безумием надеяться, что такой человек, как раб Теренций, может вступить в Палатинский дворец. Неспособный оправдать имя Нерона, он в такой же мере не в состоянии придать смысл императорскому титулу, который на него навесили. Она не узнает могущества и славы, как не узнала любви. Ее предали, ей суждено всю жизнь прозябать на этом Востоке. Все настойчивее, все тесней кружились ее мысли и грезы вокруг единственного римлянина, находившегося вблизи, — вокруг Фронтона. То, что Фронтон оставался верен Титу и вместе с тем не уезжал из Эдессы, наполняло ее гордостью; она понимала, что он делает это ради нее, и чувствовала себя близкой ему. Сходство характеров и судьбы связывало их. Он тоже жил в одиночестве, в огромной, пустой цитадели, как и она была одинока среди просторных владений Варрона. В том, что этот изящный офицер с красивыми, седыми, отливающими сталью волосами, один среди пятимиллионного враждебного населения представляет римскую армию, она видела скорее великое, чем смешное.
Она боролась с собой, не знала, довериться ли Фронтону. Он видел, что она борется, наблюдал ее, ни о чем не спрашивал, ждал. Наконец ей стало невмоготу больше.
— Как вы терпите, мой Фронтон, — вырвалось у нее, — эту фальшь вокруг — в вещах и в людях, этот наглый пустой блеск? Вы единственный среди нас, кто сохранил достоинство и не продался окончательно этому распутному Востоку. Почему вы не возвращаетесь в Антиохию или Рим, чтобы после всей этой бессмыслицы, этой нечисти получить возможность дышать чистым воздухом?
Фронтон посмотрел на нее. Увидел стройное, тонкое тело, нервно дрожавшее под одеянием императрицы. Увидел удлиненные, горячие, карие глаза, глаза Варрона, блестевшие на белом лице. Ее строгий римский нрав, ее облик весталки и то, что она была дочерью такого отца, и ее необычайная судьба — все это пленяло его. Он тянулся к ней. Терпение, только терпение, дождаться подходящей минуты. «Надо выждать, — думал он, — пока она заговорит о своем Нероне. А пока — держать себя в руках. Только когда она начнет рассказывать о Нероне, можно пойти дальше. Но тогда можно будет пойти очень далеко».
— Я не нахожу, моя Марция, что здесь все сплошь мишура, — ответил он. — Идея, за которую борется ваш отец, еще недавно, каких-нибудь четырнадцать лет тому назад, была весьма реальной, нисколько не утопичной. Правда, теперь не в почете гуманность и космополитизм, теперь на Палатине исповедуют узкий национализм, отвратительное ханжество, обожествляется голая военная сила; но этот ограниченный национализм не становится приемлемее оттого, что его провозглашают на Палатине, а наш космополитизм нисколько не страдает оттого, что только в Самосате можно быть его открытым сторонником. Я не знаю, удастся ли вашему отцу тем опасным путем, который он избрал для этого, осуществить свою идею. Откровенно говоря, я не верю в это. Но если вы ставите ему в вину неразборчивость в средствах, которыми он пользуется для проведения своей идеи, то тут вы несправедливы, моя Марция. Когда-нибудь его идея восторжествует, это безусловно; но так же безусловно и то, что людям, которые будут содействовать этому торжеству, придется пользоваться такими же пошлыми и грязными средствами, какими теперь пользуется ваш отец.
Спокойствие, с которым Фронтон говорил, благородство, с которым он брал под защиту ее отца, хорошая и чистая римская латынь, умное, мужественное лицо и седая, отливающая сталью, голова — все это очень нравилось Марции. Она почувствовала, как близок ей этот человек. Она не сомневалась, что он остался в Эдессе только ради нее. Но ей хотелось услышать это из его уст.
— То, что вы говорите, благородно и великодушно. Но это не ответ на мой вопрос. Почему вы остаетесь здесь? Почему вы не уезжаете в Рим?
Фронтон знал, что именно хотелось бы ей услышать. Он знал: он нравится ей и она ему очень нравилась. «Главное не сказать теперь слишком много, — думал он. — Не слишком много, но и не слишком мало. Впрочем, я даже не солгу, если скажу, что остался в Эдессе ради нее. В данную минуту это безусловно верно».
— Почему я не отправляюсь в Рим? — повторил он ее вопрос, искусно разыгрывая нерешительность. — Отвечу вам честно, моя Марция. Судьба захотела, чтобы ваш отец и я находились во враждебных лагерях. Но я уважаю вашего отца, и я ему друг. Возможно, что я смогу ему помочь, если дело его потерпит крах. — Тепло, но сдержанно он продолжал: — Вероятно, что я смогу помочь и вам. Я ни для себя, ни для вас не вижу смысла в том, чтобы найти мученический конец здесь, в Междуречье. Я подготовил себе возможность, в случае нужды, вернуться на римскую территорию. Вы поедете тогда со мной, моя Марция? Теперь вы знаете, почему я до сих пор здесь, — закончил он, чуть улыбнувшись; слова его прозвучали почти как извинение.
Он напряженно ждал. Теперь, наконец, она должна заговорить о своем Нероне, о том, как она несчастна. Если она это сделает, уже сегодня ночью я буду спать с ней.
Марция сказала:
— Для меня большое утешение, что вы остаетесь здесь, мой Фронтон. Быть может, признание мое и унизительно, но постоянно чувствовать себя одной среди говорящих животных — это невыносимо. Не думайте обо мне плохо, но я не могу больше молчать. Вы не можете себе представить, что это значит — жить с человеком такого низкого происхождения. Этот Нерон... — и она стала рассказывать об его «th» и о том, как он развесил на стуле ее подвенечную мантию.
Когда она очнулась от первых объятий, она с удивлением услышала, что этот благородный, благопристойный Фронтон, этот римлянин, теперь, когда он овладел ею, стал говорить обо всем, что касалось любви и пола, с крайним цинизмом, не боясь самых вульгарных выражений. И еще более удивило ее, что она, предназначенная в весталки, не очень сердилась на него за это.
Он же думал: «Умно было с моей стороны запастись терпением. Мужественно и порядочно, что я не пренебрег своим чувством и остался здесь. Удивительный этот мир, этот Восток. Мужество и порядочность здесь еще вознаграждаются».
11. ИСКУШЕНИЕ ФРОНТОНА
Умиротворенная любовью Фронтона, Марция перестала возмущаться своей судьбой. Она дружелюбно разговаривала с отцом, вместе с ним обсуждала шансы на успех их общей затеи. Какая-то стыдливость мешала ей произносить в его присутствии имя Фронтона, а когда отец упоминал о нем, она молчала. Улеглась и ненависть ее к Теренцию. Он стал ей чужим, безразличным, ей теперь нетрудно было, когда он обращался к ней, отвечать ему дружески-спокойно и вежливо.
Был даже такой день, когда она посочувствовала ему. Он пожелал показать ей свое любимое местечко в Эдессе — Лабиринт — и предложил ей пойти с ним туда. Она спустилась с ним в сопровождении нескольких факельщиков. Он повел ее в очень отдаленную пещеру, людям велел подождать у входа, так что свет факелов лишь слабо проникал туда. Они остались одни в мрачном подземелье, летали вспугнутые летучие мыши, в полумраке она видела лишь неясные очертания его лица, но голос Нерона говорил ей о плане перестроить этот Лабиринт в гробницу для них обоих. Мрачное великолепие этой идеи произвело на нее впечатление. В первый раз она почувствовала в своем супруге человека, имевшего какое-то отношение к имени, которое он носил.
С этого дня он не вызывал в ней неприязни. Если раньше ее оскорбляло, что он не приближался к ней как муж, то теперь она была ему за это благодарна. Но больше всего она была ему благодарна за то, что он послужил предлогом для ее сближения с Фронтоном.
Фронтон, со своей стороны, любил Марцию и считал, что он счастлив, но счастье это не заполняло его целиком. Он питал пристрастие к политике и военному делу, был азартным наблюдателем удивительных, захватывающих и уродливых действий людей, и битва у девятого столба дороги из Самосаты в Эдессу крайне интересовала его как специалиста. Хотя Марция, встревоженная опасностью, которой он без нужды подвергал себя, пыталась удержать его, он все же отправился в Самосату.
Варрон, разумеется, слышал об отношениях между Фронтоном и его дочерью, он был доволен, что Марция нашла себе подходящего друга. Его вдвойне радовало, что это был его друг — Фронтон. Варрон с искренней сердечностью приветствовал Фронтона в Самосате.
— Вас не удивляет, мой Фронтон, — подошел он к интересовавшей их обоих теме, — та быстрота, с которой наш Нерон возвращает себе прежнюю власть? Небеса явно покровительствуют ему. Он на лету завоевывает сердца.
— Это верно, — согласился Фронтон. — И меня очень интересует: как долго это будет длиться? Сколько времени достаточно казаться императором, чтобы быть им?
— Целый век, — убежденно ответил Варрон. — Когда речь идет о власти, скажите, где кончается видимость и начинается сущность? Совершенно безразлично, откуда властитель черпает свет, излучаемый им. Вовсе не всегда хорошо, когда свет этот исходит от него самого. Иногда лучше, если он умеет извне осветить себя с нужной стороны. А это Нерон умеет сейчас не хуже, чем двадцать лет назад.
— Вы хотите сказать, — пояснил Фронтон, — что он понятлив и, следовательно, пригоден?
— Он всегда был понятлив, — двусмысленно ответил Варрон.
Фронтон признал:
— Во всяком случае, те, кто стоят за ним, отличаются смелостью и ловкостью. Они заслуживают удачи, которая пока не изменяет им.
Варрон от души обрадовался похвальному слову из уст знатока. Он подошел к Фронтону, протянул ему руку и сказал не без сердечности:
— Почему же вы не переходите на сторону этого Нерона?
Отправляясь в Самосату, Фронтон надеялся, что ему предложат перейти на сторону Нерона. Его подмывало даже спровоцировать такое предложение, он ожидал его с веселым и слегка боязливым любопытством, твердо решившись отклонить его. Теперь же, когда он услышал слова Варрона, они поразили его, как нечто совершенно неожиданное. Его решения как не бывало, он, всегда такой рассудительный и уверенный в себе человек, заколебался, впал в смятение.
Вот перед ним то, к чему он всю жизнь стремился: материал, на котором можно проверить свои теории на практике. Ему нужны были римские солдаты и противник, ему нужна была война или, по меньшей мере, одно большое сражение. Здесь все это было. Сенатор — умный, смелый, обаятельный, его друг и отец его подруги, — предлагал ему все это. Правда, он предлагал ему не римских солдат, а лишь «вспомогательные войска», как их презрительно называли в армии, части, составленные из варваров, с примесью небольших отрядов римлян. Но поработать и с этим материалом было большим искушением. Полковника Фронтона можно было обвинить в чем угодно, только не в трусости. Но он был римский солдат, и некоторые принципы римского солдата вошли в его плоть и кровь. Он был надменен, как все римские офицеры. Он любил Восток, но варвар оставался для него варваром, и вести варваров против римлян, хотя бы варвары эти совершали полезное для империи дело, а римляне — вредное, было недостойно. Как римский солдат, он усвоил также, что излишней опасности следует избегать. Солдат в походе, если даже не предвидится нападения, разбивает укрепленный лагерь и укрывается за валом. Солдату нужна уверенность в завтрашнем дне, право на пенсию и обеспеченную старость необходимо ему, как воздух.
И вот полковник Фронтон стоит, охваченный колебаниями, борется с самим собой. Перед ним невероятный соблазн — организовать армию, преобразовать ее, заново сформировать, повести в бой, больше ему в жизни такая возможность, конечно, не представится. Но, чтобы получить эту армию, надо пожертвовать обеспеченностью, созданной трудом всей жизни. Вперед влекло его страстное желание наконец-то проверить свои теории, оправдать их перед всем миром, назад отбрасывал стихийный инстинкт, стремление сохранить завоеванные права.
Варрон видел, какая буря поднялась в душе его собеседника. То, что Фронтон так боролся с собой, придавало еще большую ценность его дружбе. Настойчиво уговаривал он его:
— Вы отлично знаете наши шансы и степень нашего риска. Мы располагаем сейчас армией в тридцать пять тысяч человек, из них пять тысяч римлян. Материал этот вам хорошо знаком. Он не из лучших, хотя в него входят контингента из вашего Четырнадцатого и из Пятого, но в общем материал этот не плох. Три тысячи кавалеристов нашего Филиппа — это отборные войска. Возьмите на себя верховное командование этой армией, мой Фронтон. Лучших шансов даже у Веспасиана не было, когда он начал войну с Вителлием. А имя Веспасиана не имело ведь такой притягательной силы, как имя Нерона.
Фронтон уклонился от прямого ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43