Щит, достаточно большой и сильный, чтобы защитить ее от всего, отмеченный напоминающим грецкий орех узором плетки-девятихвостки. Каждый раз, когда эта спина медленно погружалась в топь, у Каролины останавливалось сердце. Но Септимус снова и снова выныривал. Ни тени усталости не было заметно на нем, силы его казались неистощимыми. И каждый раз он говорил одни и те же слова:
– Не останавливаться.
Болото и ночь не кончались.
Крепко сжав губы, Каролина делала следующий шаг. Земля под ней была бездонной. Словно цемент, облепила болотная жижа ее тело. Ил брызгал ей в лицо. Делая шаг, она всякий раз боялась, что оступится и с головой уйдет в липкую топь. Она не помнила, когда чьи-то руки вытащили ее наверх, когда она нащупала ногами твердую Почву. Кто-то обтер ее листьями и мхом, отодрал пиявок, впившихся в ее ноги. Кто-то положил ее голову на подушку из листьев. С ней разговаривали, но она ничего уже не могла ответить. Силы ее иссякли, мысли отключились. Глаза закрылись. Она не знала: то ли она провалилась в темную пропасть сна, то ли в болото, тухлый привкус которого все еще был у нее во рту…
Сквозь занавеску на двери, сделанную из камыша, Каролина увидела сидящих у костра Септимуса и Никанора. До нее доносились их голоса и журчание близкого ручья, на берегу которого она заметила лодку. В перистых кронах пальм играл ветерок. Вертела с птицами вращались над огнем, распространяя вокруг давно забытый аромат жареного мяса. Неужели эта идиллия была явью? Или это был сон? А может, это уже наступила смерть и она на том свете?
Каролина чувствовала себя на редкость легко, словно покинула свое тело и парила как птица в небесах, глядя вниз на мир, который становился все меньше и меньше. Но голоса были настоящими, да и запах жареного мяса реален, как и райская свежесть нового дня. Она села и посмотрела на себя. На ней был клочок желто-коричневой ткани цвета перезрелого банана, не достающий ей даже до колен. Она невольно поискала зеркало, последнее подтверждение того, что она действительно жива. На полу стоял плоский, наполненный водой деревянный сосуд. Она склонилась над ним и увидела свое отображение в чистой воде – она была та же и все же другая.
С улыбкой, новой для себя, которой ее научила эта ночь, она вышла из бамбуковой хижины к мужчинам. Они подняли на нее глаза и замолчали, завороженные ее улыбкой, в которой читалось удивление от полноты жизни человека, заглянувшего в лицо смерти. Она попила молока из кокосового ореха, протянутого ей, поела жареной птицы. Ей казалось, что она пьет и ест первый раз в жизни.
Узкая легкая лодка, едва ли шире, чем их тела, скользила вверх по реке. Небо и солнце исчезли. Их скрыла толстая крыша из мангровых растений, сомкнувшаяся над рекой. В зеленых тлеющих сумерках они ехали под ней, как в подземном своде, где вечно царит ночь.
Воздух был влажным и тяжелым; казалось, что вода лишь неохотно расступается под носом лодки, вязкая, как жидкий мед. Тени зверей мелькали в неверном свете. Фрукты с глухим всплеском падали прямо в воду с растущих в несколько ярусов деревьев. Неподвижно, напоминая обломанные ветви, из листвы свисали змеи.
Каролина села в лодку, не спрашивая, куда они держат путь, куда ее везут, по-прежнему вся во власти вновь подаренной ей жизни. Септимус стоял на коленях, повернувшись спиной. Длинное весло в его руках равномерно опускалось в воду, и так же действовал своим веслом Никанор Велано позади нее.
Казалось, время остановилось. Один раз сквозь просвет в зеленой крыше Каролина увидела, что солнце стояло уже в зените. Потом лес опять сомкнулся, их опять поглотил сон наяву.
Да заметила ли она, что Септимус все время беспокойно ощупывал глазами берег? Заметила ли настороженность в его меченных оспой, напряженно поднятых бровях? Она видела лишь голую спину мужчины и ртутью рассыпанные капельки пота на темной коже. Вдруг он перестал грести. Каждый его мускул напрягся, Септимус застыл, стоя на коленях.
Мурашки пробежали по его спине. В воздухе послышался свист, напоминающий пронзительное жужжание насекомого, что-то сверкнуло, и Каролина увидела в темной спине мулата трепещущую стрелу с пестрым оперением на конце. Весло выскользнуло у Септимуса из рук и поплыло прочь. Не издав ни звука, он упал вперед лицом вниз, перевалившись через край лодки. Медленное течение увлекало его тело, лишь спина с вертикально торчащей из нее стрелой виднелась над поверхностью воды.
Под нависающими над водой берегами возникло движение. Лениво дремлющие там аллигаторы ожили. Нырнув в воду, они подплыли к Септимусу. Каролине вдруг почудилось, что в их клацающих пастях к мертвецу словно опять вернулась жизнь: казалось, что он борется с ними, будто ему нужно одержать победу в этом последнем бою, прежде чем его мечта станет реальностью.
16
Это была ночь цвета индиго. Пылающие костры, окружавшие лагерь черных амазонок короля Дагомеи, отражавшиеся в темно-синем небе, казались уходящими в бесконечность. Неподвижно застыв в своих светлых шерстяных накидках, надетых от ночной прохлады, у входа в шатер сидели часовые. Их скрещенные алебарды из черного дерева с отполированными человеческими черепами на концах, зловеще поблескивавшими при свете костров и луны, отбрасывали длинные тени на шатер. Он стоял в центре лагеря, установленный на возвышении на бамбуковой решетке. Штандарт с аллигатором на острие показывал, что это шатер предводительницы, но сейчас в нем была спрятана пленница, самая ценная добыча ее военного похода: белая богиня с угольно-черными волосами и глазами, похожими на крупные сапфиры.
Они завернули Каролину в шали из белого шелка, приготовив ей ложе из ковров и шкур. Разделили с ней свою еду и охраняли тщательнее, чем четыре тысячи пленных, согнанных в котлован на краю лагеря. День и ночь тени часовых кружили вокруг шатра, каждые три часа караул беззвучно менялся. Каролина безропотно принимала происходящее, как приняла после смерти Септимуса свое пленение, словно это ее не касалось, словно она может выжить, только если будет без сопротивления плыть по течению.
Пол шатра слегка задрожал, когда поднялись часовые. Скрещенные алебарды раздвинулись, и она увидела Никанора Велано. Она не надеялась больше увидеть его, когда после прибытия в лагерь юношу сразу куда-то увели, и вот он стоял в своей синей капитанской форме, в сумерках казавшейся темно-фиолетовой, на груди блестели серебряные позументы – он выглядел сверкающим фантастическим существом среди полуобнаженных негритянок. Он вошел в шатер и остановился у входа. Его лицо оставалось в тени, но по его виду Каролина поняла, что он бы с радостью обнял сейчас ее. Никанор опустился рядом с Каролиной на шкуры. Обхватив руками колени, юноша смотрел перед собой в пустоту.
– Где ты был? – спросила Каролина, чтобы нарушить тишину, столько часов подряд окружавшую ее. Чтобы наконец услышать собственный голос.
– Совсем неподалеку, в одной из пальмовых хижин.
Мимо шатра две амазонки пронесли большой котел, в котором булькала кипящая жидкость. Лагерь огласился гулом голосов, издалека донесся бешеный ритм барабана, шум топающих ног, хлопающих ладоней. Все перекрывая, раздалось пение, переливчатое, как эта ночь. Всюду царило возбужденное оживление.
– Они собираются в столицу королевства Дагомея, – пояснил Никанор.
Каролина вспомнила, кем он был: сыном капитана-работорговца.
– Ты уже бывал там?
– Да, с отцом. Это настоящий город посреди пустыни, Абомей. Они называют его Кровавый город. В тот день, когда амазонки возвращаются из своего военного похода, всегда устраивается большой праздник. Все собираются – король, работорговцы, капитаны.
«Похоже, он не боялся этого города, скорее испытывал нетерпение, желая попасть туда», – подумалось Каролине.
– Ты имеешь в виду этих женщин? – спросила она.
– Это солдаты дагомейского короля Гезо. Отец всегда говорил, что они храбрее и свирепее мужчин. Каждый год в это время они три месяца проводят в военном походе и сгоняют рабов для своего короля. Если в своей стране они не находят достаточного количества, они нападают на соседние племена.
Каролина молча кивнула. В памяти опять воскресли картины последних дней: глубоко погруженные в воду, из притоков реки к ним устремились бесчисленные каноэ. Голова к голове в них сидели негры, не одна сотня, охраняемые лишь маленьким отрядом амазонок. У нее не появилось даже мысли о сопротивлении при виде этого зрелища, совершавшегося с бесшумностью театра теней. Загипнотизированные одним только видом страшных воительниц, пленные не пытались вступать в бой.
– В прошлом году они взяли в плен семь тысяч человек, – продолжал Никанор. – Семь тысяч, которых черный король продал белым. – В его голосе звучала ненависть. – Он взял с меня обещание, что я буду молчать, но теперь, раз он умер, я могу тебе сказать: Септимус был сыном короля Гезо. Собственный отец продал его Санти. –Никанор не заметил испуга Каролины, так занимало его все, связанное с именем Санти. – Король Гезо богат, – продолжал он, словно разговаривая сам с собой. – И могуществен. Но Чезаре Санти – настоящий король Дагомеи. Я часто бывал с отцом у него.
Каролина больше не слушала Никанора. Санти! Ради этого она спаслась от Эреры, убежала от собак, выбралась из болота? Одно лишь сознание, что она не попала в руки этого человека, придавало ей силы. Но будто какое-то колдовство приводило ее, каким бы путем она ни шла, к одной цели: Чезаре Санти! Она никогда не верила в то, что другие называют роком или судьбой. Всегда считала эти слова отговоркой, так как видела в них дешевое оправдание человеческой слабости. Она и сейчас не желала в это верить и все же поймала себя на мысли, что спасти ее может только такая же темная, не подвластная человеку сила, которая привела ее сюда.
Отчаяние, заставившее позавидовать погибшим Тарру и Септимусу, овладело ею.
От Никанора Велано не укрылось, что Каролина вдруг отвернулась. Хотя он не услышал ни единого звука и лицо Каролины оставалось в тени, он понял, что она плачет. Он не знал причины ее слез, только чувствовал, что его робость перед этой женщиной перерастает в горячее желание утешить ее. Он подвинулся к ней и положил руку ей на шею. Как в прошлые ночи, когда он был один в пальмовой хижине, он мысленно увидел ее перед собой такой, какой она лежала после адской дороги через мангровое болото: обнаженной, с кожей, потемневшей от болотной грязи; он опять испытал пронизывающую боль, зависть, ревность, как тогда, когда Септимус прикасался своими руками к ее телу, обмывал и вытирал его.
Он услышал, что дыхание Каролины стало спокойным и глубоким. Никанор просунул украдкой под одеялом руку к ее груди. Его сердце готово было разорваться, когда он нащупал под тонким шелком выпуклую округлость. Он лежал с открытыми глазами рядом с прекрасной женщиной. Бессвязные образы и желания рождались в нем. Он смутно представлял себе то незнакомое пока существо, которым однажды станет: мужчиной, всегда вспоминающим эту ночь, запах звериной шкуры и женской кожи, эту ночь, в которую он впервые осознал себя уже взрослым.
Каролина проснулась от громкого шума и глухого барабанного боя. Четыре амазонки стояли вокруг нее. Серовато-розовый свет раннего утра придавал темной коже женщин металлический оттенок. Выкрашенные в красный цвет волосы, толстым, словно покрытым лаком, валиком выбивавшиеся из-под головных уборов из кожи аллигаторов, походили на парики. Одна из женщин улыбнулась Каролине. Она показала на деревянную, заполненную беловатой жидкостью сидячую ванну, висевшую на треноге из черного рога буйвола. Стоявший под ней чан с раскаленным древесным углем наполнял шатер приятным теплом.
Каролина помедлила, хотя давно мечтала о ванне. Быть может, другая раса была тому виной, делавшая выражение этих лиц таким загадочным для нее, что даже улыбка превращалась в нераспознаваемый иероглиф и придавала каждому движению что-то таящее угрозу? В конце концов она все же сбросила с себя шелковые шали и вошла в ванну. Амазонка взяла губку, намочила ей руки, плечи. Миндальный запах поднимался из ванны, из теплой смеси кокосового молока и кунжутного масла, шелковистой пленкой ложащейся на кожу.
Ее тело, мокрое после ванны, амазонки начали припудривать золотой пыльцой. Сверкающее облако окутало ее. Четыре опахала из перьев марабу быстро прошлись по ее плечам, рукам и ногам. Не успела она ничего сообразить, как все ее тело уже было покрыто золотым слоем. Она закрыла глаза и затаила дыхание, когда амазонки напудрили золотом еще и ее лицо. Она так привыкла к своей беззащитности, что у нее не зародилось даже мысли возмутиться. Однако неожиданно она поняла: ее разукрашивали для короля! Обнаженная, покрытая лишь тонким слоем золотой пыли, она должна была предстать перед ним: не человеческое существо, а дорогая экзотическая птица… Эта мысль встряхнула ее. Нет, эта золотая кожа не унижала ее, была лишь вызовом. Они хотели сделать из нее рабыню, существо, не принадлежащее самой себе, но добились совсем другого. Все, что она испытывала, это было нетерпеливое желание пройти скорей и этот отрезок ее мучительных скитаний.
Покачивание паланкина, в котором ее несли, яркий синий свет, который бросали на нее наброшенные на носилки платки, запах, исходивший от пропотевших носильщиц, – все, казалось, было задумано так, чтобы усугубить ее муки. Под ней проплывала пустыня с отпечатками тысяч ног.
Золотая пленка на ней под палящим солнцем превратилась в панцирь из миллионов впивающихся в кожу иголок. Оглушенная жаром, полыхающим в ее крови, Каролина задремала. Окружавший ее голубоватый свет порождал в сознании картины, акварельными красками перетекающие одна в другую, не успев принять окончательные очертания.
Протяжные крики, несущиеся от головной части процессии, дошли и до них. Каролина выглянула в щелку. Словно нарисованный дьявольской рукой на твердом голубом небосводе, без теней, без полутонов, раскинулся город Абомей, Кровавый город. Обнесенный красной глиняной стеной, он вырастал из слепящей белой пустыни. Перистые кроны деревьев, будто вырезанные из металла, четко выделялись на фоне песка.
Протоптанная в пустыне тропа перешла в широкую дорогу. Гул голосов стих, осталось лишь шарканье босых ног. Колонна дошла до района культовых сооружений, магическим кругом опоясывавших город. На светлых стенах, сложенных из человеческих и звериных костей, яркими красками были нарисованы солнце, змеи и бычьи головы, равно как и символы мужского достоинства. Дорога начала забирать вверх. Шествие влилось в ворота, и прибывшие очутились в городе. Ликующие крики встретили караван. Со всех сторон к паланкину рвались темные фигуры, чтобы взглянуть на диковинную пленницу. Каролина задрожала всем телом, как тогда, в детстве, охваченная паникой, когда отец хотел показать ей карнавал на мосту Пон-Неф. Окна носилок вдруг облепили пестрые рожи, зеленые остроносые маски; она вскрикнула и все же не могла оторвать взгляд от праздничной толчеи. Страшное и чужое притягивало ее и заставляло вновь и вновь разглядывать этот город, даже вблизи сохранявший что-то от нарисованной декорации. Лишенные теней стояли вереницы домов, в раскаленном воздухе переливался мерцающий в мареве мираж. Базар оглушил их запахами свежезабитого мяса, хранящих солнечное тепло фруктов и острых специй. Пронзительные звуки флейт вдруг накрыли колонну, фальшивые и разудало-веселые, так же как и отбиваемый пальцами ритм барабанщиков, присоединившихся к ним в городе.
Все поплыло у Каролины перед глазами.
В каре по сто человек пленники были выстроены на огромной площади перед дворцом. Посередине, в форме звезды, – по четыре человека на каждом луче, – стояли воительницы в красно-рыжих одеяниях и с такими же волосами, штандартами из аллигаторов и с черными алебардами, увенчанными белыми черепами. В центре звезды, непосредственно перед королевской трибуной, носилыцицы поставили паланкин с Каролиной.
Низкие ступеньки, покрытые леопардовыми шкурами, поднимались к трону короля. Над сиденьем из слоновой кости парил балдахин из малинового индийского шелка. Трон был еще пуст, но, располагаясь веером, как павлиний хвост, уже заняли свои места придворные: слева от трона дети, жены и матроны, сидящие в зависимости от своего ранга на низких скамеечках, табуретках или стульях, – пестрая смесь из струящихся тканей, сверкающих украшений, фантастических тюрбанов, обмахивающих опахал и вееров. Справа стояли мужчины – жрецы в длинных до пят белых хитонах, придворные в узких, похожих на кафтаны одеждах. За ними возвышались, плечо к плечу, рослые и по пояс обнаженные евнухи в оранжевых шароварах.
По рядам телохранителей прошло движение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
– Не останавливаться.
Болото и ночь не кончались.
Крепко сжав губы, Каролина делала следующий шаг. Земля под ней была бездонной. Словно цемент, облепила болотная жижа ее тело. Ил брызгал ей в лицо. Делая шаг, она всякий раз боялась, что оступится и с головой уйдет в липкую топь. Она не помнила, когда чьи-то руки вытащили ее наверх, когда она нащупала ногами твердую Почву. Кто-то обтер ее листьями и мхом, отодрал пиявок, впившихся в ее ноги. Кто-то положил ее голову на подушку из листьев. С ней разговаривали, но она ничего уже не могла ответить. Силы ее иссякли, мысли отключились. Глаза закрылись. Она не знала: то ли она провалилась в темную пропасть сна, то ли в болото, тухлый привкус которого все еще был у нее во рту…
Сквозь занавеску на двери, сделанную из камыша, Каролина увидела сидящих у костра Септимуса и Никанора. До нее доносились их голоса и журчание близкого ручья, на берегу которого она заметила лодку. В перистых кронах пальм играл ветерок. Вертела с птицами вращались над огнем, распространяя вокруг давно забытый аромат жареного мяса. Неужели эта идиллия была явью? Или это был сон? А может, это уже наступила смерть и она на том свете?
Каролина чувствовала себя на редкость легко, словно покинула свое тело и парила как птица в небесах, глядя вниз на мир, который становился все меньше и меньше. Но голоса были настоящими, да и запах жареного мяса реален, как и райская свежесть нового дня. Она села и посмотрела на себя. На ней был клочок желто-коричневой ткани цвета перезрелого банана, не достающий ей даже до колен. Она невольно поискала зеркало, последнее подтверждение того, что она действительно жива. На полу стоял плоский, наполненный водой деревянный сосуд. Она склонилась над ним и увидела свое отображение в чистой воде – она была та же и все же другая.
С улыбкой, новой для себя, которой ее научила эта ночь, она вышла из бамбуковой хижины к мужчинам. Они подняли на нее глаза и замолчали, завороженные ее улыбкой, в которой читалось удивление от полноты жизни человека, заглянувшего в лицо смерти. Она попила молока из кокосового ореха, протянутого ей, поела жареной птицы. Ей казалось, что она пьет и ест первый раз в жизни.
Узкая легкая лодка, едва ли шире, чем их тела, скользила вверх по реке. Небо и солнце исчезли. Их скрыла толстая крыша из мангровых растений, сомкнувшаяся над рекой. В зеленых тлеющих сумерках они ехали под ней, как в подземном своде, где вечно царит ночь.
Воздух был влажным и тяжелым; казалось, что вода лишь неохотно расступается под носом лодки, вязкая, как жидкий мед. Тени зверей мелькали в неверном свете. Фрукты с глухим всплеском падали прямо в воду с растущих в несколько ярусов деревьев. Неподвижно, напоминая обломанные ветви, из листвы свисали змеи.
Каролина села в лодку, не спрашивая, куда они держат путь, куда ее везут, по-прежнему вся во власти вновь подаренной ей жизни. Септимус стоял на коленях, повернувшись спиной. Длинное весло в его руках равномерно опускалось в воду, и так же действовал своим веслом Никанор Велано позади нее.
Казалось, время остановилось. Один раз сквозь просвет в зеленой крыше Каролина увидела, что солнце стояло уже в зените. Потом лес опять сомкнулся, их опять поглотил сон наяву.
Да заметила ли она, что Септимус все время беспокойно ощупывал глазами берег? Заметила ли настороженность в его меченных оспой, напряженно поднятых бровях? Она видела лишь голую спину мужчины и ртутью рассыпанные капельки пота на темной коже. Вдруг он перестал грести. Каждый его мускул напрягся, Септимус застыл, стоя на коленях.
Мурашки пробежали по его спине. В воздухе послышался свист, напоминающий пронзительное жужжание насекомого, что-то сверкнуло, и Каролина увидела в темной спине мулата трепещущую стрелу с пестрым оперением на конце. Весло выскользнуло у Септимуса из рук и поплыло прочь. Не издав ни звука, он упал вперед лицом вниз, перевалившись через край лодки. Медленное течение увлекало его тело, лишь спина с вертикально торчащей из нее стрелой виднелась над поверхностью воды.
Под нависающими над водой берегами возникло движение. Лениво дремлющие там аллигаторы ожили. Нырнув в воду, они подплыли к Септимусу. Каролине вдруг почудилось, что в их клацающих пастях к мертвецу словно опять вернулась жизнь: казалось, что он борется с ними, будто ему нужно одержать победу в этом последнем бою, прежде чем его мечта станет реальностью.
16
Это была ночь цвета индиго. Пылающие костры, окружавшие лагерь черных амазонок короля Дагомеи, отражавшиеся в темно-синем небе, казались уходящими в бесконечность. Неподвижно застыв в своих светлых шерстяных накидках, надетых от ночной прохлады, у входа в шатер сидели часовые. Их скрещенные алебарды из черного дерева с отполированными человеческими черепами на концах, зловеще поблескивавшими при свете костров и луны, отбрасывали длинные тени на шатер. Он стоял в центре лагеря, установленный на возвышении на бамбуковой решетке. Штандарт с аллигатором на острие показывал, что это шатер предводительницы, но сейчас в нем была спрятана пленница, самая ценная добыча ее военного похода: белая богиня с угольно-черными волосами и глазами, похожими на крупные сапфиры.
Они завернули Каролину в шали из белого шелка, приготовив ей ложе из ковров и шкур. Разделили с ней свою еду и охраняли тщательнее, чем четыре тысячи пленных, согнанных в котлован на краю лагеря. День и ночь тени часовых кружили вокруг шатра, каждые три часа караул беззвучно менялся. Каролина безропотно принимала происходящее, как приняла после смерти Септимуса свое пленение, словно это ее не касалось, словно она может выжить, только если будет без сопротивления плыть по течению.
Пол шатра слегка задрожал, когда поднялись часовые. Скрещенные алебарды раздвинулись, и она увидела Никанора Велано. Она не надеялась больше увидеть его, когда после прибытия в лагерь юношу сразу куда-то увели, и вот он стоял в своей синей капитанской форме, в сумерках казавшейся темно-фиолетовой, на груди блестели серебряные позументы – он выглядел сверкающим фантастическим существом среди полуобнаженных негритянок. Он вошел в шатер и остановился у входа. Его лицо оставалось в тени, но по его виду Каролина поняла, что он бы с радостью обнял сейчас ее. Никанор опустился рядом с Каролиной на шкуры. Обхватив руками колени, юноша смотрел перед собой в пустоту.
– Где ты был? – спросила Каролина, чтобы нарушить тишину, столько часов подряд окружавшую ее. Чтобы наконец услышать собственный голос.
– Совсем неподалеку, в одной из пальмовых хижин.
Мимо шатра две амазонки пронесли большой котел, в котором булькала кипящая жидкость. Лагерь огласился гулом голосов, издалека донесся бешеный ритм барабана, шум топающих ног, хлопающих ладоней. Все перекрывая, раздалось пение, переливчатое, как эта ночь. Всюду царило возбужденное оживление.
– Они собираются в столицу королевства Дагомея, – пояснил Никанор.
Каролина вспомнила, кем он был: сыном капитана-работорговца.
– Ты уже бывал там?
– Да, с отцом. Это настоящий город посреди пустыни, Абомей. Они называют его Кровавый город. В тот день, когда амазонки возвращаются из своего военного похода, всегда устраивается большой праздник. Все собираются – король, работорговцы, капитаны.
«Похоже, он не боялся этого города, скорее испытывал нетерпение, желая попасть туда», – подумалось Каролине.
– Ты имеешь в виду этих женщин? – спросила она.
– Это солдаты дагомейского короля Гезо. Отец всегда говорил, что они храбрее и свирепее мужчин. Каждый год в это время они три месяца проводят в военном походе и сгоняют рабов для своего короля. Если в своей стране они не находят достаточного количества, они нападают на соседние племена.
Каролина молча кивнула. В памяти опять воскресли картины последних дней: глубоко погруженные в воду, из притоков реки к ним устремились бесчисленные каноэ. Голова к голове в них сидели негры, не одна сотня, охраняемые лишь маленьким отрядом амазонок. У нее не появилось даже мысли о сопротивлении при виде этого зрелища, совершавшегося с бесшумностью театра теней. Загипнотизированные одним только видом страшных воительниц, пленные не пытались вступать в бой.
– В прошлом году они взяли в плен семь тысяч человек, – продолжал Никанор. – Семь тысяч, которых черный король продал белым. – В его голосе звучала ненависть. – Он взял с меня обещание, что я буду молчать, но теперь, раз он умер, я могу тебе сказать: Септимус был сыном короля Гезо. Собственный отец продал его Санти. –Никанор не заметил испуга Каролины, так занимало его все, связанное с именем Санти. – Король Гезо богат, – продолжал он, словно разговаривая сам с собой. – И могуществен. Но Чезаре Санти – настоящий король Дагомеи. Я часто бывал с отцом у него.
Каролина больше не слушала Никанора. Санти! Ради этого она спаслась от Эреры, убежала от собак, выбралась из болота? Одно лишь сознание, что она не попала в руки этого человека, придавало ей силы. Но будто какое-то колдовство приводило ее, каким бы путем она ни шла, к одной цели: Чезаре Санти! Она никогда не верила в то, что другие называют роком или судьбой. Всегда считала эти слова отговоркой, так как видела в них дешевое оправдание человеческой слабости. Она и сейчас не желала в это верить и все же поймала себя на мысли, что спасти ее может только такая же темная, не подвластная человеку сила, которая привела ее сюда.
Отчаяние, заставившее позавидовать погибшим Тарру и Септимусу, овладело ею.
От Никанора Велано не укрылось, что Каролина вдруг отвернулась. Хотя он не услышал ни единого звука и лицо Каролины оставалось в тени, он понял, что она плачет. Он не знал причины ее слез, только чувствовал, что его робость перед этой женщиной перерастает в горячее желание утешить ее. Он подвинулся к ней и положил руку ей на шею. Как в прошлые ночи, когда он был один в пальмовой хижине, он мысленно увидел ее перед собой такой, какой она лежала после адской дороги через мангровое болото: обнаженной, с кожей, потемневшей от болотной грязи; он опять испытал пронизывающую боль, зависть, ревность, как тогда, когда Септимус прикасался своими руками к ее телу, обмывал и вытирал его.
Он услышал, что дыхание Каролины стало спокойным и глубоким. Никанор просунул украдкой под одеялом руку к ее груди. Его сердце готово было разорваться, когда он нащупал под тонким шелком выпуклую округлость. Он лежал с открытыми глазами рядом с прекрасной женщиной. Бессвязные образы и желания рождались в нем. Он смутно представлял себе то незнакомое пока существо, которым однажды станет: мужчиной, всегда вспоминающим эту ночь, запах звериной шкуры и женской кожи, эту ночь, в которую он впервые осознал себя уже взрослым.
Каролина проснулась от громкого шума и глухого барабанного боя. Четыре амазонки стояли вокруг нее. Серовато-розовый свет раннего утра придавал темной коже женщин металлический оттенок. Выкрашенные в красный цвет волосы, толстым, словно покрытым лаком, валиком выбивавшиеся из-под головных уборов из кожи аллигаторов, походили на парики. Одна из женщин улыбнулась Каролине. Она показала на деревянную, заполненную беловатой жидкостью сидячую ванну, висевшую на треноге из черного рога буйвола. Стоявший под ней чан с раскаленным древесным углем наполнял шатер приятным теплом.
Каролина помедлила, хотя давно мечтала о ванне. Быть может, другая раса была тому виной, делавшая выражение этих лиц таким загадочным для нее, что даже улыбка превращалась в нераспознаваемый иероглиф и придавала каждому движению что-то таящее угрозу? В конце концов она все же сбросила с себя шелковые шали и вошла в ванну. Амазонка взяла губку, намочила ей руки, плечи. Миндальный запах поднимался из ванны, из теплой смеси кокосового молока и кунжутного масла, шелковистой пленкой ложащейся на кожу.
Ее тело, мокрое после ванны, амазонки начали припудривать золотой пыльцой. Сверкающее облако окутало ее. Четыре опахала из перьев марабу быстро прошлись по ее плечам, рукам и ногам. Не успела она ничего сообразить, как все ее тело уже было покрыто золотым слоем. Она закрыла глаза и затаила дыхание, когда амазонки напудрили золотом еще и ее лицо. Она так привыкла к своей беззащитности, что у нее не зародилось даже мысли возмутиться. Однако неожиданно она поняла: ее разукрашивали для короля! Обнаженная, покрытая лишь тонким слоем золотой пыли, она должна была предстать перед ним: не человеческое существо, а дорогая экзотическая птица… Эта мысль встряхнула ее. Нет, эта золотая кожа не унижала ее, была лишь вызовом. Они хотели сделать из нее рабыню, существо, не принадлежащее самой себе, но добились совсем другого. Все, что она испытывала, это было нетерпеливое желание пройти скорей и этот отрезок ее мучительных скитаний.
Покачивание паланкина, в котором ее несли, яркий синий свет, который бросали на нее наброшенные на носилки платки, запах, исходивший от пропотевших носильщиц, – все, казалось, было задумано так, чтобы усугубить ее муки. Под ней проплывала пустыня с отпечатками тысяч ног.
Золотая пленка на ней под палящим солнцем превратилась в панцирь из миллионов впивающихся в кожу иголок. Оглушенная жаром, полыхающим в ее крови, Каролина задремала. Окружавший ее голубоватый свет порождал в сознании картины, акварельными красками перетекающие одна в другую, не успев принять окончательные очертания.
Протяжные крики, несущиеся от головной части процессии, дошли и до них. Каролина выглянула в щелку. Словно нарисованный дьявольской рукой на твердом голубом небосводе, без теней, без полутонов, раскинулся город Абомей, Кровавый город. Обнесенный красной глиняной стеной, он вырастал из слепящей белой пустыни. Перистые кроны деревьев, будто вырезанные из металла, четко выделялись на фоне песка.
Протоптанная в пустыне тропа перешла в широкую дорогу. Гул голосов стих, осталось лишь шарканье босых ног. Колонна дошла до района культовых сооружений, магическим кругом опоясывавших город. На светлых стенах, сложенных из человеческих и звериных костей, яркими красками были нарисованы солнце, змеи и бычьи головы, равно как и символы мужского достоинства. Дорога начала забирать вверх. Шествие влилось в ворота, и прибывшие очутились в городе. Ликующие крики встретили караван. Со всех сторон к паланкину рвались темные фигуры, чтобы взглянуть на диковинную пленницу. Каролина задрожала всем телом, как тогда, в детстве, охваченная паникой, когда отец хотел показать ей карнавал на мосту Пон-Неф. Окна носилок вдруг облепили пестрые рожи, зеленые остроносые маски; она вскрикнула и все же не могла оторвать взгляд от праздничной толчеи. Страшное и чужое притягивало ее и заставляло вновь и вновь разглядывать этот город, даже вблизи сохранявший что-то от нарисованной декорации. Лишенные теней стояли вереницы домов, в раскаленном воздухе переливался мерцающий в мареве мираж. Базар оглушил их запахами свежезабитого мяса, хранящих солнечное тепло фруктов и острых специй. Пронзительные звуки флейт вдруг накрыли колонну, фальшивые и разудало-веселые, так же как и отбиваемый пальцами ритм барабанщиков, присоединившихся к ним в городе.
Все поплыло у Каролины перед глазами.
В каре по сто человек пленники были выстроены на огромной площади перед дворцом. Посередине, в форме звезды, – по четыре человека на каждом луче, – стояли воительницы в красно-рыжих одеяниях и с такими же волосами, штандартами из аллигаторов и с черными алебардами, увенчанными белыми черепами. В центре звезды, непосредственно перед королевской трибуной, носилыцицы поставили паланкин с Каролиной.
Низкие ступеньки, покрытые леопардовыми шкурами, поднимались к трону короля. Над сиденьем из слоновой кости парил балдахин из малинового индийского шелка. Трон был еще пуст, но, располагаясь веером, как павлиний хвост, уже заняли свои места придворные: слева от трона дети, жены и матроны, сидящие в зависимости от своего ранга на низких скамеечках, табуретках или стульях, – пестрая смесь из струящихся тканей, сверкающих украшений, фантастических тюрбанов, обмахивающих опахал и вееров. Справа стояли мужчины – жрецы в длинных до пят белых хитонах, придворные в узких, похожих на кафтаны одеждах. За ними возвышались, плечо к плечу, рослые и по пояс обнаженные евнухи в оранжевых шароварах.
По рядам телохранителей прошло движение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21