— Эх, бабушка, затеяла пустое:
"Окончи лучше нам Илью-Богатыря".
О других эпиграммах на Карамзина Пушкин писал, что "они глупы и бешены".
Такой глупой и бешенной является и приписываемая Пушкину эпиграмма:
В его "Истории" изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья
И прельсти кнута.
Но и в отношении первой эпиграммы твердо не установлено, что ее написал
Пушкин. П. Вяземский считает, что ее написал Пушкин, а другие приписывают ее
Грибоедову.
Пушкину, например, приписываются две таких эпиграммы на Аракчеева.
Всей России притеснитель
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А Царю — он друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Кто ж он "преданный без лести"?
Просто фрунтовой солдат.
И вторая:
Холоп венчанного солдата
Благодари свою судьбу:
Ты стоишь лавров Геростата
Иль смерти немца Коцебу.
В примечании к этим стихотворениям (Собрание сочинений Пушкина. Том II,
Из-во Брокгауз-Эфрон, стр. 548), мы читаем, например, такие "доказательства":
"...Автографов, конечно, нет, но подлинность обеих эпиграмм никем не
оспаривалась, хотя первая из них — "Всей России притеснитель" — как будто не
совсем подходит к Пушкинскому складу стиха и выражения".
Подлинность второй, оспаривал близкий друг Пушкина князь Вяземский,
написавший на полях берлинского издания: "Вовсе не на Аракчеева, а на Струдзу,
написавшего современно смерти Коцебу политическую записку о немецких
университетах".
Итак, одна эпиграмма написана Пушкиным, но не на Аракчеева, а на Струдзу,
а в другой деревянный стих совсем не Пушкинского склада. И тем не менее,
написавший эти примечания П. Морозов, с апломбом заявляет "но подлинность обоих
эпиграмм никем не оспаривается". Типичный пример интеллигентской логики.
Подозрительно так же то, что эти эпиграммы впервые были опубликованы Н.
Огаревым в сборнике "Русская потаенная литература XIX века". Политическая
тенденциозность этого сборника ясна всякому.
Долгое время считалось, что Пушкин написал следующие две эпиграммы,
связанные с именем Фотия.
Эпиграмма на графиню Орлову.
Благочестивая жена
Душою Богу предана,
А грешной плотию
Архимандриту Фотию.
Разговор Фотия с Орловой.
Внимай, что я тебе вещаю:
— Я телом евнух, муж душой,
— Но что-ж ты делаешь со мной?
— Я тело в душу превращаю.
В собрании сочинений Пушкина, изданных в 1908 году Из-вом Брокгауз-Эфрон,
указано, что эпиграммы только приписываются Пушкину.
Обе эти эпиграммы впервые были напечатаны в заграничном издании
"Стихотворений А. С. Пушкина" не вошедших в последние собрания его сочинений. В
Пушкинских оригиналах этих эпиграмм нет и принадлежность их Пушкину ничем не
доказана, кроме желания русских интеллигентов во что бы то ни стало доказать,
что эти пакостные эпиграммы написал именно Пушкин.

III

К более определенному политическому радикализму Пушкин склонялся только
во время жизни в Кишиневе, куда он был выслан за ряд дерзких политических
выходок. В Кишиневе Пушкин вступил в масонскую ложу, ту самую, за которую были
запрещены все ложи в России, стал брать уроки теоретического атеизма у "глухого
философа" англичанина Итчинсона. Об этих уроках Пушкин пишет письмо какому то
другу, в котором заявляет, что этот англичанин единственный умный атеист,
которого он встречал, но что "система его мировоззрения не столь утешительна,
как обыкновенно думают".
"На этом роковом письме, пишет митрополит Анастасий, и базируется главным
образом и доныне обвинение Пушкина в безбожии. Надо однако внимательно читать
его собственные слова, чтобы сделать из них ясный и точный вывод". Проф. Франк
справедливо отмечает, что Пушкин считает своего учителя англичанина
"единственным умным "афеем", которого он встречал" (другие очевидно не
заслуживали такого наименования), 2) что "система его мировоззрения не столь
утешительна, как обыкновенно думают", "хотя к несчастию более всего
правдоподобная". Надо подчеркнуть и это последнее слово, как свидетельствующее о
том, что эта безотрадная система казалась поэту только правдоподобной, но отнюдь
не несомненной. Следовательно, она не разрешала всех его сомнений, хотя и могла
временно повлиять на направление его мыслей". (8)
В записках А. О. Смирновой читаем замечательные строки о том, как Пушкин
определял свою веру в Бога: "Я очень хорошо сделал, что брал уроки атеизма: я
увидел, какие вероятности представляет атеизм, взвесил их, продумал, и пришел к
результату, что сумма этих вероятностей сводится к нулю. А нуль только тогда
имеет реальное значение, когда перед ним стоит цифра. Этой-то цифры и
недоставало моему профессору атеизма. Я, в конце концов, пришел к тому
убеждению, что нашел Бога именно потому, что Он существует. Я убежден, что народ
более склонен к религии потому, что инстинкт веры присущ каждому человеку. Народ
чувствует, что Бог существует, что Он есть Высшее Существо вселенной, — одним
словом, что Бог есть".
"Увлекшись на короткое время чисто теоретически отрицательными уроками
англичанина-философа, — указывает митрополит Анастасий, — Пушкин потом отрекся
от своего "легкомысленного суждения относительно афеизма" (Прошение на имя Имп.
Николая I в 1826 году), которое он раньше, в своем "Воображаемом разговоре" с
Императором Александром I назвал прямо "школьнической шуткой" и удивлялся как
можно было "две пустые фразы" дружеского письма рассматривать как "всенародную
проповедь". Это признание несомненно было искренним, потому что оно повторяется
и в некоторых его письмах к друзьям. В одном случае он прямо называет сказанное
им об атеизме "глупостью", а в письме к Жуковскому "суждением легкомысленным и
достойным всяческого порицания".
Впрочем и с англичанином атеистом произошло позже то же, что и с
Пушкиным. Он сам стал верующим и через пять лет пастором в Лондоне.
"Рассматривая с точки зрения того времени, — заключает митрополит
Анастасий, — его "кощунства не выходили из уровня обычного для той эпохи
неглубокого вольнодумства, бывшего бытовым явлением в русском образованном
обществе конца XVIII и начала XIX века, воспитанном в идеях Вольтера и
энциклопедистов".
Пушкин заплатил в этом отношении дань духу своего века не больше, чем
другие его современники, но если его вольные стихотворения обращали на себя
большее внимание, то именно потому, что они отвечали общему настроению умов и
что он сам был слишком заметен среди других рядовых людей, вследствие чего
каждое его слово разносилось эхом по всей России.
"Нельзя преувеличивать значение вызывающих антирелигиозных и
безнравственных литературных выступлений Пушкина также потому, что он нарочито
надевал на себя личину показного цинизма, чтобы скрыть свои подлинные глубокие
душевные переживания, которыми он по какому-то стыдливому целомудренному чувству
не хотел делиться с другими. Неверующим его могут считать только люди
тенденциозно настроенные, которым выгодно представить нашего великого
национального поэта религиозным отрицателям, или те, кто не дал себе труда
серьезнее вдуматься в историю его жизни и творчества". (9)
"Следует признать, — замечает Митрополит Анастасий, — что все
политические и религиозные выпады Пушкина были скорее случайной вспышкой
озлобленного ума или просто легкомысленной игрой воображения юного поэта, чем
его внутренним сознательным убеждением: они скользили по поверхности его души и
никогда не имели характера ожесточенного богоборчества".
"Православное мировоззрение Пушкина создало и его определенное
практическое отношение к Церкви. Если о нем нельзя сказать, что он жил в Церкви
(как выразился Самарин о Хомякове), то во всяком случае он свято исполнял все,
что предписывал русскому человеку наш старый, благочестивый домашний и
общественный быт".
Ни убежденным масоном, ни революционером, ни атеистом Пушкин не
становится. Очень скоро, уже во время пребывания в Кишиневе, у него наступает
отрезвление. Начавшийся было развиваться политический радикализм быстро гаснет
после встречи с греческими революционерами. Увидев рыцарей греческой свободы,
Пушкин пишет А. Раевскому: "Меня возмущает вид этих подлецов, облеченных
священным званием защитников свободы.
Он увидел в "новых Леонидах" сброд трусливых, невежественных, бесчестных
людей.
"...Я не варвар и не апостол Корана, дело Греции меня живо интересует, но
именно поэтому меня возмущает вид подлецов, облеченных священным званием
защитников свободы".
От уроков атеизма Пушкин переходит к изучению Библии. Он ее не читает, а
изучает, и она покоряет его навсегда. "Пушкин, — пишет Митрополит Анастасий, —
по своему внутреннему духовному существу был глубоко нравственный человек, что
отразилось и на его творчестве. Быть может он был даже самым нравственным из
наших писателей, как выразился о нем один исследователь. Он ясно сознавал и
чувствовал грани, отделяющие добро от зла, противопоставляя их одно другому.
Почти все его герои носят ярко выраженный нравственный характер: в лице их он
возвышает добродетель и клеймит порок и страсть".
Жуковский заговорил однажды о психологии атеистов, заметив, что между
ними "много фанатиков". Пушкин, по словам Смирновой прибавил насмешливым тоном:
"Я часто задаюсь вопросом, чего они кипятятся, говоря о Боге? Они яростно воюют
против Него и в то же время не верят в Него. Мне кажется, что они даром теряют
силы, направляя удары против того, что по их же мнению не существует".
Доказательства о религиозности Пушкина как будто бы опровергаются
"написанной им "Гаврилиадой". На самом деле авторство Пушкина в данном случае
сомнительно. Пушкин трижды отказывался во время следствия о том, что автор
"Гаврилиады" он. Во время третьего допроса, как сообщается в протоколе Комиссии
от 7 октября 1828 года:
"...Пушкин по довольном молчании спрашивает: позволено ли будет ему
написать прямо Государю Императору, и получив на сие удовлетворительный ответ
тут же написал к Его Величеству письмо и запечатав оное вручил графу
Толстому..."
После этого Пушкина к допросам больше не привлекали. Во время следствия 1
сентября Пушкин писал П. Вяземскому: "Мне навязали на шею преглупую шутку. До
правительства дошла, наконец, "Гаврилиада": приписывают ее мне; донесли на меня
и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дм. Горчаков не явится с того
света отстаивать права на свою собственность. Это да будет между нами".
Кажется ясно, кто написал "Гаврилиаду"?!
Но русским интеллигентам смертельно хочется доказать, что Пушкин, был не
только декабристом, но и циничным атеистом. Автор "Примечаний к стихотворениям
1822 года" во II томе соч. Пушкина Из-во Брокгауз-Эфрон. Некий Г. Н. Корасик
пишет: "Итак, Пушкин, несколько раз определенно отрекся от "Гаврилиады" и даже
указал, как на автора, на другое лицо. Можем ли поверить этому отречению? —
Решительно нет"(?!).
Хотя Корасик ссылается на несколько, как он сам пишет, "бессвязных,
недоконченных строф в "Кишиневской тетради", которые "нельзя истолковать иначе,
как намеками на "Гаврилиаду".
Князь А. И. Голицын, член Комиссии по разбору дела "Гаврилиады" вероятно
знал от Императора, что написал ему Пушкин. В программе записок Голицына имеется
следующая конспективная запись.
"Гаврилиада" Пушкина. Отпирательство Пушкина. Признание. Обращение с ним
Государя. Важный отзыв самого князя, что не надобно осуждать умерших". Эта
запись внесена в программу записок 30 декабря 1837 года. то есть после смерти
Пушкина. Корасик пытается доказать, что фраза "Важный отзыв самого князя, что не
надобно осуждать умерших" относится будто бы к недавно умершему Пушкину. На
самом же деле эта фраза относится к автору Гаврилиады князю Горчакову, которого
Пушкин назвал в своем письмо к Николаю I и который умер за несколько лет до
следствия.

* * *
Французский поэт Бирант, посетивший после дуэли смертельно раненного
Пушкина, заметил: "Я и не подозревал, что у Пушкина такой религиозный ум".
А хорошо знавший Пушкина польский поэт Мицкевич пишет: "Пушкин любил
разбирать важные религиозные вопросы, о которых его землякам и не снилось".

V. ВЕЛИЧАЙШИЙ РУССКИЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ МЫСЛИТЕЛЬ XIX СТОЛЕТИЯ

I

Окончательно, как политический мыслитель, Пушкин созревает в селе
Михайловском: работая над "Борисом Годуновым", изучая историю русской смуты, а
позже, первый из современников, архивы в местах Пугачевского восстания.
Познакомившись с архивными материалами, Пушкин пришел к мысли, которой никогда
больше не изменял. Мысль эта состоит в том, что фундаментом русского
политического бытия может явиться только монархия, как единственная форма
государственности, отвечающая русской истории и русскому национальному
характеру.
"Моя душа расширилась: я чувствую, что могу творить", — писал в 1825 году
Пушкин из села Михайловского Н. Раевскому.
Чем более духовно созревал Пушкин, тем более он проникался русским
народным взглядом, что люди только временные странники на земле. Подобная
духовная эволюция никак не устраивала поклонников Радищева и они всячески
пытались доказать, что у Пушкина не было никакого мировоззрения и что отсюда
идет "его недоверие к философии, к германскому глубокомыслию "архивных юношей"
из кружка Веневитинова".
Или, что "Пушкин постиг только форму русской народности, но не мог еще
войти в ее дух", что у него недостаток прочного, глубокого образования и что он
имел натуру "чуждую упорной деятельности мысли". (10)
"Отчасти в связи с переменой общественного положения Пушкина с начала
нового царствования и с отношением к личности Николая, но по существу и
независимо от этих случайных условий, просто в силу наступления окончательной
духовной — и тем самым и политической — зрелости поэта, политическое
миросозерцание Пушкина, начиная с 1826 года, окончательно освобождается и от
юношеского бунтарства, и от романтически-либеральной мечтательности и является
как глубоко государственное, изумительно мудрое и трезвое сознание, сочетающее
принципиальный консерватизм с принципами уважения к свободе личности и к
культурному совершенствованию". (11)
Одно время и Пушкин сближается с любомудрами. Но это сближение происходит
не на основе идейной близости, а на основе присущей Пушкину духовной широты,
терпимости и благожелательности.
Шеллингианцы-любомудры, поклонники ненавистной Пушкину немецкой
метафизики, в идейном отношении остаются чужды Пушкину:
"Бог видит, как я ненавижу и презираю ее (т.е., немецкую метафизику. — Б.
Б.), — писал он Дельвигу, — да что делать! Собрались ребята теплые, упрямые: поп
свое, а черт свое. Я говорю: господа, охота вам из пустого в порожнее переливать
— все это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными знаниями".
Осенью 1824 года Пушкин пишет своему приятелю Кривцову:
"Правда ли, что ты стал аристократом? — Это дело, но не забывай
демократических друзей 1818 года... Все мы переменились".

II

"...По-моему, Пушкина мы еще и не начинали узнавать, — с грустью писал
Достоевский в "Дневнике писателя. — Это гений, опередивший русское сознание еще
слишком надолго. Это был уже русский, настоящий русский, сам, силою своего
гения, переделавшийся в русского, а мы и теперь все еще у хромого бочара учимся.
Это был один из первых русских, ощутивший в себе русского человека всецело,
вырастивший его в себе и показавший на себе, как должен глядеть русский человек,
— и на народ свой, и на семью русскую, и на Европу, и на хромого бочара, и на
братьев славян. Гуманнее, выше и трезвее взгляда нет и не было еще у нас ни у
кого из русских".
Эту мысль Достоевского и положил С. Франк в основу своей работы: "Пушкин
как политический мыслитель". "Теперь нам совершенно очевидно, — пишет С. Франк,
— что Пушкин, с первых же шагов своего творчества приобретший славу первого,
несравненного, величайшего русского поэта (приговор Жуковского, представившего
ему в 1824 году "первое место на Русском Парнасе", никем не был оспорен и
остается в силе до появления нового Пушкина), оставался в течение всего XIX века
недооцененным в русском общественном сознании.
1 2 3 4