Соединение глубокой религиозности и аскетизма с охотничьими наслаждениями
и светлым взглядом на жизнь не было противоречием в натуре и философии Алексея
Михайловича. В нем религия и молитва не исключали удовольствий и потех. Он
сознательно позволял себе свои охотничьи и комедийные развлечения, не считал их
преступными, не каялся после них. У него и на удовольствия был свой особый
взгляд. "И зело потеха сия полевая утешает сердца печальные", — пишет он в
наставлении сокольникам: — будити охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю
потехою..., да не одолеют вас кручины и печали всякия".
Таким образом в сознании Алексея Михайловича охотничья — потеха есть
противодействие печали, и подобный взгляд на удовольствие не случайно
соскользнул с его пера: по мнению царя, жизнь не есть печаль, и от печали нужно
лечиться, нужно гнать ее — так и Бог велел. Он просит Одоевского не плакать о
смерти сына: "Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться
надобно — да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневать". Но если жизнь — не
тяжелое, мрачное испытание, то она для царя Алексея и не сплошное наслаждение.
Цель жизни — спасение души, и достигается эта цель хорошею благочестивою жизнью;
а хорошая жизнь, по мнению царя, должна проходить в строгом порядке: в ней все
должно иметь свое место и время; царь, говоря о потехе, напоминает своим
сокольникам: правды же и суда милостивыя любве и ратнаго строя николиже
позабывайте: делу время и потехе час".
Таким образом страстно любимая царем Алексеем забава для него, все-таки,
только забава и не должна мешать делу. Он убежден, что во все, что бы ни делал
человек, нужно вносить порядок, "чин". "Хотя и мала вещь, а будет по чину
честна, мерна, стройна, благочинна, — никтоже зазрит, никтоже похулит, всякий
похвалит, всякий прославит и удивится, что и малой вещи честь и чин и образец
положен по мере". Чин и благоустройство для Алексея Михайловича — залог успеха
во всем: "без чина же всякая вещь не утвердится и не крепится; безстройство же
теряет дело и возставляет безделье , — говорит он.
Поэтому царь Алексей Михайлович очень заботился о порядке во всяком
большом и малом деле. Он только тогда бывал счастлив, когда на душе у него было
светло и ясно, и кругом все было светло и спокойно, все на месте, все почину. Об
этом-то внутреннем равновесии и внешнем порядке более всего заботился царь
Алексей, мешая дело с потехой и соединяя подвиги строгого аскетизма с чистыми и
мирными наслаждениями. Такая непрерывно владевшая царем Алексеем забота
позволяет сравнить его (хотя аналогия здесь может быть лишь очень отдаленная) с
первыми эпикурейцами, искавшими своей "атараксии", безмятежного душевного
равновесия, в разумном и сдержанном наслаждении".
Потехи Тишайшего царя, которыми он тешится в минуты отдыха от
государственных занятий ничем не напоминают грубых дикарских забав
"просветившегося" в Европе его сына Петра. В одном из оставшихся после него
писем, Алексей Михайлович пишет Матюшкину:
"...тем утешаюся, что стольников безпрестани купаю ежеутр в пруде... за
то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю!"
"Очевидно, — замечает С. Платонов, — эта утеха не была жестокою, так как
стольники на нее видимо напрашивались сами. Государь после купанья в отличье
звал их к своему столу: "у меня купальщики те ядят вдоволь" — продолжает царь
Алексей, — "а ныне говорят: мы де нароком не поспеем, так де и нас выкупают да и
за стол посадят. Многие нароком не поспевают". Так тешился "гораздо тихий" царь,
как бы преобразуя этим невинным купаньем стольников жестокие издевательства его
сына Петра над вольными и невольными собутыльниками. Само собою приходит на ум и
сравнение известной книги глаголемой "Урядник сокольничья пути" царя Алексея с
не менее известными церемониалами "всешутейшего собора" Петра Великого.
Насколько "потеха" отца благороднее "шутовства" сына и насколько острый цинизм
последнего ниже целомудренной шутки Алексея Михайловича! Свой шутливый охотничий
обряд, "чин" производства рядового сокольника в начальные, царь Алексей обставил
нехитрыми символическими действиями и тарабарскими формулами, которые по
наивности и простоте не много стоят, но в основе которых лежит молодой и
здоровый охотничий энтузиазм и трогательная любовь к красоте птичьей природы.
Тогда как у царя Петра служение Бахусу и Ивашке Хмельницкому приобретало
характер культа, в "Уряднике" царя Алексея "пьянство" сокольника было показано в
числе вин, за которые "безо всякие пощады быть сослану на Лену". Разработав свой
"потешный" чин производства в сокольники и отдав в нем дань своему веселью, царь
Алексей своеручно написал на нем характерную оговорку: "правды же и суда и
милостивые любве ратного строя николиже позабывайте: делу время и потехе час!"
Уменье соединять дело и потеху заметно у царя Алексея и в том отношении,
что он охотно вводил шутку в деловую сферу. В его переписке не раз встречаем
юмор там, где его не ждем. Так, сообщая в 1655 г. своему любимцу "верному и
избранному" стрелецкому голове А. С. Матвееву разного рода деловые вести,
Алексей Михайлович между прочим пишет: "посланник приходил от шведского Карла
короля, думный человек, а имя ему Уддеудла. Таков смышлен: и купить его, то
дорого дать что полтина, хотя думный человек; мы, великий государь, в десять лет
впервые видим такого глупца посланника!" Насмешливо отозвавшись вообще о ходах
шведской дипломатии, царь продолжает: "Тако нам, великому государю, то честь,
что (король) прислал обвестить посланника, а и думного человека.. Хотя и глуп,
да что же делать? така нам честь!" В 1666 году в очень серьезном письме сестрам
из Кокенгаузена царь сообщал им подробности счастливого взятия этого крепкого
города и не удержался от шутливо-образного выражения: "а крепок безмерно: ров
глубокой — меньшей брат нашему Кремлевскому рву; а крепостью — сын Смоленскому
граду; ей, чрез меру крепок!" Частная, не деловая переписка Алексея Михайловича
изобилует такого рода шутками и замечаниями. В них нет особого остроумия и
меткости, но много веселого благодушия и наклонности посмеяться.

VI
Алексей Михайлович, хотя и получил от своих современников прозвище
Тишайшего, был однако, весьма вспыльчив. Вспылив на кого-нибудь он давал волю
языку, награждая провинившегося нелестными эпитетами.
Но гнев у Алексея Михайловича очень быстро проходил и он снова становился
весел, приветлив и ласков с членами семьи, придворным людом и боярами.
"Алексей Михайлович, — пишет С. Платонов, — и в своем гневе не постоянен
и отходчив, легко и искренно переходя от брани к ласке. Даже тогда, когда
раздражение государя достигало высшего, предела, оно скоро сменялось раскаянием
и желанием мира и покоя. В одном заседании боярской думы, вспыхнув от бестактной
выходки своего тестя боярина И. Д. Милославского, царь изругал его, побил и
пинками вытолкал из комнаты. Гнев царя принял такой крутой оборот, конечно
потому, что Милославского по его свойствам и вообще нельзя было уважать. Однако
добрые отношения между тестем и зятем от того не испортились: оба они легко
забыли происшедшее. Серьезнее был случай со старым придворным человеком
родственником царя по матери Родионом Матвеевичем Стрешневым, о котором Алексей
Михайлович был высокого мнения. Старик отказался, по старости, от того, чтобы
вместе с царем "отворить" себе кровь. Алексей Михайлович вспылил, потому что
отказ представился высокоумием и гордостью, — и ударил Стрешнева. А потом он не
знал, как задобрить и утешить почитаемого им человека, просил мира и слал ему
богатые подарки.
Но не только тем, что царь легко прощал и мирился доказывается его
душевная доброта. Общий голос современников называет его очень добрым человеком.
Царь любил благотворить. В его дворце в особых палатах на полном царском
иждивении жили так называемые "верховые (то есть дворцовые) богомольцы ,
"верховые нищие" и "юродивые". "Богомольцы были древние старики, почитаемые за
старость и житейский опыт, за благочестие и мудрость. Царь в зимние вечера
слушал из рассказы про старое время о том, что было "за тридцать и за сорок лет
и больши". Он покоил их старость также, как чтил безумие, Христа ради юродивых,
делавшее их неумытными и бесстрашными обличителями и пророками в глазах всего
общества того времени. Один из таких юродивых, именно Василий Босой или
"Уродивый", играл большую роль при царе Алексее, как его советник и наставник. О
"брате нашем Василии" не раз встречаются почтительные упоминания в царской
переписке. Опекая подобный люд при жизни, царь устраивал "богомольцам" и "нищим"
торжественные похороны после их кончины и в их память учреждал "кормы" и
раздавал милостыню по церквам .и тюрьмам. Такая же милостыня шла от царя и по
большим праздникам; иногда он сам обходил тюрьмы, раздавая подаяние
"несчастным". В особенности пред "великим" или "светлым" днем Св. Пасхи, на
"страшной" неделе, посещал царь тюрьмы и богадельни, оделял милостыней и нередко
освобождал тюремных "сидельцев", выкупал неоплатных должников, помогал неимущим
и больным. В обычные дни той эпохи рутинные формы "подачи" и "корма" нищим
Алексей Михайлович сумел внести сознательную стихию любви к добру и людям".
Отец Петра I, по словам С. Платонова "ревниво оберегал чистоту религии и,
без сомнения, был одним из православнейших москвичей; только его ум и
начитанность позволяли ему гораздо шире понимать православие, чем понимало
большинство его современников. Его религиозное сознание шло несомненно дальше
обряда: он был философ-моралист; и его философское мировоззрение было
строго-религиозным. Ко всему окружающему он относился с высоты религиозной
морали, и эта мораль, исходя из светлой, мягкой и доброй души царя, была не
сухим кодексом отвлеченных нравственных правил, суровых и безжизненных, а
звучала мягким, прочувствованным, любящим словом, сказывалась полным ясного
житейского смысла теплым отношением к людям. Склонность к размышлению, вместе с
добродушием и мягкостью природы, выработали в Алексее Михайловиче замечательную
для того времени тонкость чувства, поэтому и его мораль высказывалась иногда
поразительно хорошо, тепло и симпатично, особенно тогда, когда ему приходилось
кого-нибудь утешать".
"...Не одна нищета и физические страдания трогали царя Алексея
Михайловича. Всякое горе, всякая беда находили в его душе отклик и сочувствие.
Он был способен и склонен к самым теплым и деликатным дружеским утешениям, лучше
всего рисующим его глубокую душевную доброту. В этом отношении замечательны его
знаменитые письма к двум огорченным отцами князю Никите Ивановичу Одоевскому и
Афанасию Лаврентьевичу Ордин-Нащокину об их сыновьях. У кн. Одоевского умер
внезапно его "первенец" взрослый сын князь Михаил в то время, когда его отец был
в Казани. Царь Алексей сам особым письмом известил отца о горькой потере. Он
начал письмо похвалами почившему, причем выразил эти похвалы косвенно — в виде
рассказа о том, как чинно и хорошо обходились князь Михаил и его младший брат
князь Федор с ним, государем, когда государь был у них в селе Вешнякове. Затем
царь описал легкую и благочестивую кончину князя Михаила: после причастия он
"как есть уснул; отнюдь рыдания не было, ни терзания".
Светлые тоны описания здесь взяты были, разумеется, нарочно, чтобы
смягчить первую печаль отца. А потом следовали слова утешения, пространные,
порою прямо нежные слова. В основе их положена та мысль,. что светлая кончина
человека без страданий, "в добродетель и в покаянии добре", есть милость
Господня, которой следует радоваться даже и в минуты естественного горя.
"Радуйся и веселися, что Бог совсем свершил, изволил взять с милостию своею; и
ты принимай с радостию сию печаль, а не в кручину себе и не в оскорбление".
"Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, — прослезиться надобно, да в меру,
чтоб Бога наипаче не прогневать!" Не довольствуясь словесным утешением Алексей
Михайлович пришел на помощь Одоевским и самым делом: принял на себя и похороны:
"на все погребальные я послал (пишет он), сколько Бог изволил, потому что впрямь
узнал и проведал про вас, что опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня,
никого у вас нет". В конце утешительного послания царь своеручно приписал
последние ласковые слова: "Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай
на Бога и на нас будь надежен"!
Комментируя это письмо царя, С. Платонов заключает: "В этом письме ясно
виден человек чрезвычайно деликатный, умеющий любить и понимать нравственный мир
других, умеющий и говорить, и думать и чувствовать очень тонко".
"...То же чувство деликатности, основанной на нравственной вдумчивости,
сказывается в любопытнейшем выговоре царя воеводе князю Юрию Алексеевичу
Долгорукому. Долгорукий в 1658 году удачно действовал против Литвы и взял в плен
гетмана Гонсевского. Но его успех был следствием его личной инициативы: он
действовал по соображению с обстановкой, без спроса и ведома царского. Мало
того, он почему-то не известил царя вовремя о своих действиях и, главным
образом, об отступлении от Вильны, которое в Москве не одобрили. Выходило так,
что за одно надлежало Долгорукого хвалить, а за другое порицать. Царь Алексей
находил нужным официально выказать недовольство поведением Долгорукого, а
неофициально послал ему письмо с мягким и милостивым выговором. "Позволяем тебя
без вести (то есть без реляции Долгорукого) и жаловать обещаемся", писал
государь, но тут добавлял, что эта похвала частная и негласная; "и хотим с
милостивым словом послать и с иною нашею государевою милостию, да нельзя
послать: отписки от тебя нет, неведомо против чего писать тебе!" Объяснив что
Долгорукий сам себе устроил "безчестье", царь обращается к интимным упрекам: "Ты
за мою, просто молвить, милостивую любовь ни одной строки не писывал ни о чем!
Писал к друзьям своим, а те — ей, ей! — про тебя же переговаривают да смеются,
как ты торопишься, как и иное делаешь"..."Чаю, что князь Никита Иванович
(Одоевский) тебя подбил; и его было слушать напрасно: ведаешь сам, какой он
промышленник! послушаешь, как про него поют на Москве". Но одновременно с
горькими укоризнами царь говорит Долгорукому и ласковые слова: "Тебе бы о сей
грамоте не печалиться любя тебя пишу, а не кручинясь; а сверх того сын твой
скажет, какая немилость моя к тебе и к нему!" ... "Жаль конечно тебя: впрямь Бог
хотел тобою всякое дело в совершение не во многие дни привести... да сам ты от
себя потерял!" В заключение царь жалует Долгорукого тем, что велит оставить свой
выговор втайне: "а прочтя сию нашу грамоту и запечатав, прислать ее к нам с тем
же, кто к тебе с нею приедет". Очень продумано, деликатно и тактично это желание
царя Алексея добрым интимным внушением смягчить и объяснить официальное
взыскание с человека, хотя и заслуженного, но формально провинившегося. Во всех
посланиях царя Алексея Михайловича, подобных приведенному, где царю приходилось
обсуждать, а иногда и осуждать проступки разных лиц, бросается в глаза одна
любопытная черта. Царь не только обнаруживает в себе большую нравственную
чуткость, но он умеет и любит анализировать: он всегда очень пространно
доказывает вину, объясняет против кого и против чего именно погрешил виновный и
насколько сильно и тяжко его прегрешение".

V
Еще более ярко выступает благородство Тишайшего Царя в его отношении к
боярину А. Н. Ордин-Нащокину, у которого сбежал заграницу сын с казенными
деньгами и государственными бумагами.
Как поступил в подобном случае с своим сыном сын Тишайшего Царя — Петр I
— мы хорошо знаем. Отец же Петра I , вскормленный религиозной культурой
Московской Руси, стал утешать Ордин-Нащокина.
"Горе А. Л. Ордин-Нащокина, — пишет С. Платонов, — по мнению Алексея
Михайловича, было горше, чем утрата кн. Н. И. Одоевского. По словам царя, "тебе,
думному дворянину, больше этой беды вперед уже не будет: больше этой беды на
свете не бывает!" На просьбу пораженного отца об отставке царь послал ему "от
нас, великого государя, милостивое слово". Это слово было не только милостиво,
но и трогательно. После многих похвальных эпитетов "христолюбцу и миролюбцу,
нищелюбцу и трудолюбцу" Афанасию Лаврентьевичу, царь тепло говорит о своем
сочувствии не только ему, Афанасию, но и его супруге в "их великой скорби и
туге".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10