Она регулярно получала от Константина заботливые письма из Египта, Сирии, Персии, Армении и нередко — экзотические подарки. Его портрет работы греческого художника висел у нее в спальне. По слухам, Константин отличался огромной силой, был хорошим воином и пользовался любовью и у солдат, и при дворе. Всякий отставной офицер, приехавший с Востока, всегда мог рассчитывать на ее гостеприимство и на вознаграждение за весточку о нем. О Минервине, его жене, она мало что знала. «Наверное, и Хлор почти ничего обо мне не писал», — думала она. Ее внука назвали Криспом — это было одно из традиционных имен Флавиев.
— Я думаю, он мог бы и забыть, что его род происходит из Мезии, — сказала она.
— Может быть, он этим гордится, — возразила Кальпурния.
— Вряд ли. Все они такие скучные, насквозь деловые люди.
— Но это как-никак императорский род.
— Ох, и про это ему надо бы забыть.
Елена прикупила еще земли, хотя после того, как Диоклетиан начал строиться на побережье, цены здесь стали расти; затеяла обширные работы по осушению бесплодных засоленных низин. «Он привык к грандиозным предприятиям, — объясняла она. — Надо же будет ему здесь чем-нибудь заниматься». Заложила плантацию низкорослых оливковых деревьев — особого испанского сорта, медленно растущих, но очень урожайных. «Может быть, к тому времени, когда они принесут плоды, Константин будет уже здесь», — говорила она. Сын постоянно находился в центре всех ее планов.
Наконец, тринадцать лет спустя, он неожиданно явился, и все эти планы сразу рухнули.
Он приехал, когда солнце садилось.
— На рассвете мы уезжаем, — сказал он. — И ты тоже, мама.
Он был в точности такой, каким она его себе представляла, — словно оживший портрет: рослый, ласковый и властный.
— Мой мальчик, но сейчас я никуда не могу ехать.
— Я потом все объясню. Пойду присмотрю за лошадьми, пока не стемнело. Там, в вестибюле, Минервина с мальчиком. Узнай, не нужно ли им чего-нибудь.
Дело прежде всего; Елена вышла в вестибюль и увидела молодую женщину с маленьким мальчиком, которая, почти без чувств от усталости, полулежала на мраморной скамье — видно было, что она опустилась на нее сразу, как только вошла, и подняться у нее не было сил.
— Дорогая моя, я мать Константина. Ты, наверное, совсем выбилась из сил.
Вместо ответа Минервина только расплакалась.
— Мама всегда усталая, — сообщил ребенок. — А я всегда голодный.
Он уверенно расхаживал взад и вперед, с любопытством разглядывая все вокруг.
— Я совсем не хочу спать, — заявил он. Слуги вносили вьюки.
— Может быть, ты хочешь чего-нибудь поесть? — спросила Елена невестку. — Или принять ванну перед обедом?
— Не хочу я ничего есть, я хочу только лечь.
Елена отвела ее в комнату. Служанка хотела помочь ей раздеться, но Минервина, едва разувшись, повалилась на постель, повернулась к стене и мгновенно заснула. Елена некоторое время смотрела на нее, а потом вышла, уводя с собой Криспа.
— Мы так долго ехали, — сказал он. — На каждой станции отец перед тем, как уехать, приказывал всем лошадям, какие там оставались, перерезать поджилки. А прошлую ночь мы вообще не ночевали. Только прилегли ненадолго на соломе на каком-то постоялом дворе.
— Давай-ка посмотрим, не найдется ли чего тебе на ужин. Я твоя бабушка.
— А мой дедушка — император. Значит, ты императрица?
— Нет.
— Тогда ты мне ненастоящая бабушка, да? Отец говорит, что у меня был еще один дедушка, но он, наверное, тоже ненастоящий. А мы не пойдем к морю?
— Может быть, завтра.
— Завтра нам надо будет опять ехать. Я буду моряком, когда стану императором.
— Ты хочешь стать императором, Крисп?
— Конечно. Понимаешь, есть два сорта императоров — плохие и хорошие. Плохой император хочет сделать так, чтобы мы не смогли добраться до хорошего императора, моего дедушки. Но у него ничего не выйдет. Мы слишком быстро ехали и покалечили всех его лошадей.
— Все пошло насмарку, — сказал Константин после ужина. — Пока там был Диоклетиан, дела еще кое-как шли. А теперь повсюду поднимутся мятежи. Ты должна перебраться туда, где правит твой отец.
— Мой дорогой мальчик, ну кому нужна женщина вроде меня, которая тихо живет здесь своей частной жизнью?
— Ты ничего не понимаешь в нынешней политике, мама. Теперь нет больше никакой частной жизни. Ты моя мать, и Галерию этого будет достаточно.
— Но ты же трибун в войске Галерия. Тебе следовало бы быть вместе со своими людьми, а вместо этого ты скачешь через все Балканы и калечишь хороших коней.
— У меня нет выбора. Потом историки напишут обо мне, что я, желая остаться в живых, решительно добивался власти.
— Ах, историки... Я много читала, пока сидела тут год за годом. Держись подальше от истории, Константин. Останься здесь и посмотри, сколько всего тут сделано — сколько расчищено полей, осушено болот, заложено плантаций. А если я уеду, все это пропадет.
— Мама, сейчас пропадает вся империя. Последние сто лет мы держались только за счет нахальства и чистого везения. Люди думают, что империя вечна. Они сидят по домам, читают Вергилия и считают, что все должно идти, как прежде, само собой, без всяких усилий с чьей-нибудь стороны. Там, на границе, я наблюдал, как за год загубили целую провинцию. В последнее время меня преследует кошмар — я вижу, что может случиться в один прекрасный день, если мы перестанем бороться. Сплошная пыльная пустыня, пересохшие каналы в Африке и Месопотамии, разрушенные акведуки в Европе — там и сям полуразвалившиеся арки, а вокруг — мертвая страна, поделенная между тысячью враждующих варварских вождей.
— Так ты поэтому собираешься объединиться с Божественным Максимианом? — спросила Елена. — И это, значит, должно спасти мир?
— Ну уж и Божественный, — сказал Константин. — Неужели ты думаешь, что кто-нибудь вправду считает Максимиана богом? Неужели кто-нибудь еще верит в богов — даже в Августа или Аполлона?
— Да, богов слишком много, — согласилась Елена. — И с каждым днем становится все больше. Никто не может верить во всех богов.
— Знаешь, на чем еще держится мир? Не на богах, не на законе и не на войске. Всего лишь на одном слове. На давнем предрассудке, будто есть на свете священный город Рим. На обмане, который устарел уже двести лет назад.
— Мне не нравится, когда ты так говоришь, Константин.
— Еще бы, конечно. Наше счастье, что есть еще миллионы простых старомодных людей вроде тебя, которым становится не по себе, когда имя Рима упоминают всуе. Вот на чем держится мир — на том, что людям становится не по себе. Ни Милан, ни Никомедия ни у кого такого чувства не вызывают, хотя в смысле политики они сейчас куда важнее. Все дело в том, что Рим священен. Если бы мы только могли снова сделать его действительно священным... Но вместо этого мы имеем христиан. Видела бы ты, какие улики предъявляли на судебных процессах над ними в Никомедии! Ты знаешь, как они называют Рим? «Матерью разврата»! Я сам читал это в их книгах.
— Но ведь с ними уже расправились?
— Слишком поздно. Они везде. Они разложили и войско, и гражданские службы. Их нельзя рассеять, как Тит рассеял евреев. Это целое государство в государстве, со своими законами и своими чиновниками. Мой отец на своей территории даже не пытался привести эдикты в действие.
Мне говорили, что они составляют половину его двора. У них есть свои святые места в самом Риме — могилы их первых вождей. У них есть собственный император или что-то вроде этого — он сейчас живет в Риме и оттуда рассылает приказы. Они — самая большая опасность для империи.
Константин умолк и устало потянулся.
— Завтра ты едешь с нами, мама.
— Только не завтра. Я не могу вдруг взять и бросить всех этих людей. Они вправе ожидать от меня большего. Я ведь не росла при таком дворе, как ты, сын мой. И потом, я сомневаюсь, чтобы твой отец был мне так уж рад. Поезжай сам и найди для меня какое-нибудь тихое место на севере. А потом я поеду следом.
И она добавила:
— А эти христиане — может быть, и они считают Рим священным городом?
— Мама, дорогая, я же тебе говорил, в их книгах...
— Ах, в книгах... — протянула Елена.
6
ANCIEN REGIME
На террасе индийская обезьяна — дорогой подарок от одного заезжего дипломата — звякала своей золотой цепочкой. Елена бросила ей сливу.
— Припоминаю, — сказала она, — как-то покойный муж сказал мне, что отныне больше никогда не будет споров о престолонаследии. В этом году у нас целых шесть императоров. По-моему, это рекорд. Даже меня стали величать императрицей.
— А меня — нет, — заметила Минервина.
— Да, дорогая, но можешь быть уверена — со временем начнут. Не стоит из-за таких вещей расстраиваться. Я ведь тоже была разведена, ты знаешь, и точно так же, как ты. Тогда меня это огорчило, но уверяю тебя, в результате я прожила куда более счастливую и спокойную жизнь. Все это — только политика. Думаю, Константин сожалеет о разводе не меньше, чем ты. Мне говорили, что эта Фавста — одиозная фигура, вокруг нее одни только христиане. А потом у тебя ведь есть Крисп. Моего мальчика у меня забрали, ты же знаешь. Ты бы занялась садом. Мне очень хотелось бы знать, как там мои сады. Но при таком обилии императоров о том, чтобы куда-то поехать, не может быть и речи. Если бы только они перестали воевать между собой, я бы с удовольствием вернулась в Далмацию. Правда, и здесь очень мило.
Вот уже третье лето они жили в Игале, в двух часах езды от Трира. Константин оставил их здесь, отправившись завоевывать власть. Они не были совсем забыты: Минервина получила по почте бумаги о своем разводе, а Елена почти одновременно — грамоту, где она провозглашалась Вдовствующей Императрицей. Однажды, совершенно неожиданно, к ним ненадолго заехал Константин, который ознаменовал свое пребывание тем, что перебил в цирке целую армию безоружных франков.
Место, где они поселились, оказалось вполне пригодным для жизни, — правда, оно подходило скорее для дамы в возрасте Елены, чем для Минервины. Здесь можно было любоваться громадной мраморной статуей Юпитера, железным изваянием Меркурия и раскрашенной фигурой Купидона, но ими и исчерпывался список достопримечательностей, привлекавших путешественников. Впрочем, эти произведения были в самом деле достойны внимания. Купидон, распятый на кресте женщинами, был трогателен до слез. Летящего Меркурия поддерживали в воздухе две огромные каменные глыбы. А Юпитер держал золотую кадильницу в два фута диаметром, которая казалась игрушечной в его мраморной руке, и горевшие в ней крупицы фимиама заполняли весь храм сладким ароматом, не сгорая и даже не убывая.
— Конечно, это фокус, — говорила Елена. — Но я не могу понять, как они это делают, и никогда не устану смотреть.
Помимо этих баснословных сокровищ, в Трире было немало привлекательного. Его сады спускались к самому Мозелю и поднимались по склонам холмов; шлюзы на реке были украшены золотыми звездами и увенчаны пятью огромными коронами. Это было очаровательное место, где роскошь и шик Милана смягчались неким особым привкусом Севера, который Елена чувствовала и любила.
Ощущалось здесь и нечто от кельтов, что Елене было еще дороже. В городе жило множество поэтов. «Я не думаю, чтобы они что-то собой представляли, — говорила Елена в ответ на недовольные вопросы Минервины, — но они очень милые молодые люди и ужасно бедны; они любят приходить ко мне и, читая свои стихи, очень напоминают мне моего дорогого отца, когда он впадал в поэтическое настроение».
Минервина в салоне Елены зевала: у себя на Ближнем Востоке она привыкла к совсем другому времяпрепровождению. А Лактанций старался там не показываться. Прославленный ритор считался учителем Криспа, однако учение под его руководством шло без особого успеха, а вскоре было и вовсе заброшено. Это было вполне в духе туманных представлений Константина о роскоши — отыскать невесть где величайшего из живущих прозаиков-стилистов и поручить ему обучать грамоте проказливого наследника. Теперь Крисп целыми днями играл с корабликами и маленькими катапультами и командовал своими сверстниками, а Лактанций у себя занимался любимым делом. Он являлся по вызову, когда Елена хотела им похвастать, а иногда приходил навестить дам и по собственному почину — как, например, в этот день, когда он решил напомнить им о своем присутствии во дворце. Не из тщеславия — для этого он был слишком стар, — но оказаться в полном забвении ему тоже не хотелось.
Служба здесь вполне его устраивала: он был христианин и едва успел вовремя выбраться из Никомедии. Половина его друзей стали жертвами последней волны арестов и казней, а уцелевшие время от времени появлялись в Трире и рассказывали о пережитых ужасах. Беженцы стремились в Трир, потому что это был один из самых безопасных городов Европы — епископ и бесчисленные священники занимались здесь своим делом открыто и без помех, так что опасность остаться без причащения здесь не грозила. Правда, Лактанция раздражало отсутствие в городе теологической библиотеки. Епископ был замечательный человек, но книг почти не держал. Сам же Лактанций смог вывезти только собственные рукописи и при всех своих несравненных способностях к изящному выражению мыслей обнаружил, что выражать ему стало как-то нечего; к тому же он постоянно боялся впасть в какую-нибудь ересь. Он обожал писать; он сплетал и разукрашивал фразы, проявляя высочайшее искусство в употреблении каждого слова в самом его чистом и точном смысле; он любил играть с синтаксисом и риторическими фигурами, словно котенок с бумажкой. Но хотя слова могли все, им не под силу было только одно — самим порождать смысл. «Будь я посмелее, — думал иногда Лактанций, — решись я остаться поближе к центру событий, где-нибудь по ту сторону Альп, — я мог бы стать великим писателем».
Христианство было не единственной религией, которая процветала в терпимой атмосфере Трира. Город, напоминавший в этом отношении скорее Восток, чем Север, кишел всевозможными мистагогами, и Минервина, привыкшая в Азии к их обществу, собирала у себя обширный кружок гностиков, чем вызывала большое недовольство у Елены. Почти все, что делала Минервина, Елене не нравилось, однако та терпела ее ради Криспа, которому шел уже одиннадцатый год: в любящих глазах бабушки он словно бы заново повторял озорное детство Константина.
Этих своих друзей и имела в виду Минервина, когда сказала:
— Я буду очень рада, когда мы переедем обратно в город. Здесь мне не хватает родственных душ.
— А твоих единомышленников, Лактанций, здесь, в Игале, по-моему, живет целая колония?
— Три семейства, для которых ты, царица, великодушно подыскала жилье, когда они приехали из Фракии. К ним ходит священник, и я тоже захожу иногда. Они, по-моему, вполне счастливы, хотя эта страна им и чужая: они люди простые и не знают латыни.
— Странно, что сейчас повсюду так много говорят о христианах. Мне не припомнится, чтобы я, когда жила в Британии, что-нибудь про них слышала.
— Там у нас тоже были мученики — конечно, до правления твоего царственного супруга. Мы очень гордимся Альбаном .
Минервина неодобрительно заерзала в кресле.
— Я считаю, что вся эта шумиха вокруг гонений сильно преувеличена. Думаю, скоро она сойдет на нет.
— Наверное, для твоих людей, Лактанций, это трудное время, — сказала Елена.
— Да, но и славное тоже.
— Позволь, Лактанций, ну какая же тут слава, когда тебя арестовывают? — возразила Минервина. — Это чистой воды тщеславие. А если ты так считаешь, то почему не остался дома, в Никомедии? Там такой славы хватает.
— Не всякий человек может стать мучеником — точно так же, как не всякий может стать писателем. Для этого нужны особые качества. Моя роль скромнее, хотя тоже не лишена значения. Если свести две пословицы в одну, я бы сказал: «Искусство вечно и превозможет все». Понимаете, можно придать безупречную форму заблуждению, а можно истину облечь в неудачную форму. Представьте себе, например, как через много лет, когда будет казаться, что все беды церкви уже позади, появится какой-нибудь отступник — мой собрат по перу, лживый историк с умом Тацита или Цицерона и с душой животного. — Он кивнул в сторону обезьяны, которая забряцала своей цепочкой и протянула лапу, прося подачки. — И как этот человек сделает своей целью очернение мучеников и оправдание их преследователей. Его будут снова и снова опровергать, но его писания останутся в памяти людей даже тогда, когда эти опровержения будут позабыты. Вот что делает стиль — он подобен египетскому искусству бальзамирования. Не следует им пренебрегать.
— Лактанций, дорогой, ну не надо воспринимать все так серьезно. Никто тобой не пренебрегает. Мы просто пошутили. И я безусловно никогда не разрешу тебе вернуться на Восток. Ты прелесть, и здесь все тебя очень любят.
— Госпожа, ты слишком добра ко мне.
С первыми осенними холодами все их громоздкое хозяйство снова перебралось в Трир:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19