— Она не похожа на азиатку.
— Действительно, не похожа. Не знаю, откуда она к ним попала. Хорошая девушка.
После этого они снова перешли на родной язык, а Елена долго лежала в темноте и не могла заснуть. Только перед первыми петухами Констанций распрощался с приятелями и пришел к ней.
Потом он отправился выполнять свое важное и секретное поручение, а Елена осталась в Ратисбоне. На берегах Дуная пышно расцвело лето. Елена скучала в здешних слишком величественных, на ее вкус, залах и в здешнем слишком многочисленном обществе. В Ратисбоне почтенные матроны если и показывались из дома, то лишь в наглухо занавешенных носилках, когда хотели нанести визит знакомым на соседней улице, или, гораздо реже, — в закрытых каретах, когда отправлялись на какую-нибудь из прибрежных вилл. Они непрерывно болтали на таком двусмысленном латинском языке, и их речи всегда означали для них больше, чем для Елены; женщины без конца смеялись над шутками, которых она не понимала.
Матроны в Ратисбоне были двух сортов: одних больше всего интересовали любовные интриги, других — религия; лишь супруга правителя города не принадлежала ни к тем, ни к другим, возвышаясь над всеми в качестве мудрой и беспристрастной повелительницы. Причуды мужских вожделений не были новостью для Елены: дома она постоянно оказывалась свидетельницей того, как переменчивые и прихотливые увлечения отца перекраивали иерархию его немногочисленного двора, а из книг древних поэтов знала все про странные метаморфозы страсти — про кровосмешение, про золотой дождь, про быков и лебедей. Однако, выслушивая здесь под портиком множество доверительных признаний, она не обнаруживала ничего похожего на свою непоколебимую, несмотря ни на какие обиды, любовь.
Дамы, приверженные религии, тоже приводили ее в недоумение. На ее родине богов почитали каждого в свой черед: из года в год Елена истово и привычно молилась перед алтарями своей семьи и своего народа, приносила жертвы при пробуждении весны, старалась задобрить владыку смерти, боготворила солнце, землю и животворное семя. Однако религиозные дамы Ратисбона говорили о каких-то тайных собраниях и секретных знаках, об обрядах посвящения, о трансах и необыкновенных переживаниях, об азиатах, парящих в воздухе полутемной комнаты, о загадочных голосах, о том, как они стояли нагишом в колодце, в то время как на решетке над ними истекал кровью жертвенный бык...
— Все это чепуха, да? — спрашивала она супругу правителя города.
— Это отвратительно.
— Ну да, но все это чепуха, правда?
— Я в это не лезу, — отвечала ее собеседница. В своем одиночестве Елена начала уважать и почти полюбила эту величественную женщину. Только ей она, трепеща, доверила тайну своего королевского происхождения и рассказала о своих предках-троянцах. Как и предсказывал Констанций, на супругу правителя Ратисбона это не произвело никакого впечатления.
— Ну, теперь все это позади, — сказала она, словно Елена призналась ей в каком-то легкомысленном похождении. — Ты должна стараться стать Констанцию достойной женой. Это, знаешь ли, нелегкая работа. Он очень многообещающий молодой человек. Мне иногда приходит в голову, что ты не совсем это понимаешь. О нем очень хорошего мнения Божественный Аврелиан. Что ты делала целыми днями в Британии?
— Училась. Читала стихи. Ездила на охоту.
— Ну, без этого тебе здесь придется обойтись. Знатной даме не пристало ездить на охоту. Правда, я, случалось, охотилась, когда мы стояли в Испании, и, стыдно сказать, мне это ужасно понравилось.
— Расскажи.
— Ни в коем случае. Если будешь ездить на охоту, не сможешь зачать ребенка.
— По-моему, я уже, — сказала Елена.
— Вот и хорошо, моя дорогая. Надеюсь, это будет сын. Очень может быть, что он станет весьма важной персоной.
В том непривычно возвышенном положении, которое теперь занимала Елена, ее больше всего устрашали подобные предсказания. Их она слышала не только от супруги правителя. Одна богатая матрона, настолько не удавшаяся ни умом, ни лицом, что не принадлежала ни к религиозному, ни к светскому кругу Ратисбона, высказалась еще определеннее. Сразу после первого знакомства она стала проявлять к Елене подчеркнутое почтение; однажды, когда Елена не захотела пойти вместе с ней в гости, она сказала:
— По-моему, ты очень мудро делаешь, что смотришь на всех немного свысока.
— Я?! — в ужасе воскликнула Елена. — Свысока?!
— О, госпожа Флавия, я не хотела сказать ничего плохого. Но ведь ты действительно даешь всем почувствовать, что ты им не ровня, верно? И ты совершенно права. Это большая ошибка — подружиться в ранней молодости с такими людьми, с которыми потом придется раззнакомиться.
— Но почему я должна буду с ними раззнакомиться? Если бы ты только знала, как мне плохо без настоящего друга!
— Дорогая госпожа Флавия, со мной ты можешь быть откровенна. Меня просто восхищает твое умение держаться в такой ситуации. И не делай вид, будто ты не знаешь, какую блестящую партию сделала.
— Ну да, это я знаю, но причем тут друзья, с которыми придется раззнакомиться?
— Может ли быть, госпожа Флавия, что ты ничего не слыхала? Ведь твой муж вот-вот получит власть над всем Западом! И не говори мне, что ты этого не знала.
— Я не знала, правда, не знала. О боги, надеюсь, что это неправда!
— Но это всем известно. В Ратисбоне только об этом и говорят.
Лишь теперь Елена догадалась, что все эти внезапные паузы в разговоре, наступавшие, когда она входила в комнату, все эти взгляды, которые она так часто замечала — не слышит ли она? — объяснялись вовсе не ее молодостью и чужестранным происхождением, как она полагала. Вот в чем была причина, и это еще больше ее встревожило. Она чувствовала себя так, словно заснула в своей мирной детской спальне в Колчестере — маленькой комнатке с низким потолком, которая была отведена ей с тех пор, как она стала спать одна, в которой она, сидя на сундуке, могла повесить сорочку на гвоздь в противоположной стене, которую она бесчисленное множество раз измерила шагами вдоль и поперек, два шага от сундука до зеркала, четыре шага от зеркала до двери, — что, заснув там, она с тех пор живет в каком-то нескончаемом кошмаре, где стены и потолок то надвигаются на нее, то уходят вдаль, где все вокруг то и дело вырастает до чудовищных размеров, а в углах таятся зловещие тени.
Дни и ночи становились знойными; ратисбонские дамы обмахивались веерами из слоновой кости и перьев и перешептывались, украдкой поглядывая на Елену, а она мечтала только о том, чтобы поскорее вернулся Констанций.
Он приехал наконец в начале августа, весь в дорожной пыли и исхудавший, словно только что из похода. Его встречали почтительно и поздравляли, потому что за много дней до его приезда стало известно о решительном сражении под Шалоном, об уничтожении галльского войска и о закованном в цепи Тетрике. Сам он принимал поздравления сдержанно, не скупился на похвалы полководческому искусству Аврелиана, а о своей роли помалкивал.
Елена встретила его радостно — у нее появилось такое чувство, будто после этого скучного лета снова пришла весна.
— Все прошло по плану, — сказал он. — Теперь — в Нисс.
Они отправились водным путем — узнав о ее беременности, Констанций сделался необыкновенно заботлив. Великолепная барка, богато украшенная резьбой и росписью, была доверху нагружена мебелью и провизией с изобильных базаров Ратисбона. Рабы медленно ворочали тяжелыми веслами. Теперь Констанций никуда не спешил. Он и Елена возлежали, словно индийские принцы, под балдахином из желтого шелка; целыми днями они лениво смотрели, как проплывают мимо заросшие тростником берега, бросали сласти подплывавшим к барке голопузым детишкам и птицам, которые не отставали от них и иногда садились на позолоченный нос барки. На ночь они не останавливались в городах, а причаливали к какому-нибудь зеленому островку, разводили на берегу огонь и приглашали на пир жителей прибрежных деревень, которые нередко устраивали для них танцы и пели песни в свете костров. Охрана и матросы оставались ночевать на берегу, и все роскошное судно превращалось в супружеское ложе Констанция и Елены. Наутро, когда они собирались отчаливать, вчерашние гости часто приносили им на прощанье цветочные гирлянды, которые к середине дня увядали, и, выброшенные за борт, медленно плыли вслед за ними.
Любовь Елены к Констанцию, зародившаяся среди дождей и туманов, становилась все нежнее и по-летнему горячее по мере того, как в ней незаметно росла новая жизнь. И в эти счастливые дни недолгого отдыха Констанция, ставшего их запоздалым медовым месяцем, Елена с радостью чувствовала, что любима.
Когда они проплывали теснину под Грейном, Констанций, чтобы доставить удовольствие жене, велел рулевому направить судно прямо в кипящий водоворот. Обленившихся гребцов, погруженных в грезы о свободе, это застало врасплох, и судно боком понесло поперек реки. На палубе началась суматоха; рулевой, капитан и штурман истошным голосом выкрикивали команды, потом гребцы опомнились и изо всех сил налегли на весла. А Елена смеялась весело и звонко, как смеялась когда-то в Колчестере. Некоторое время казалось, что судно потеряло управление и теперь будет крутиться в водовороте так же беспомощно, как плававшие вокруг вырванные с корнем деревья; но вскоре порядок был восстановлен, судно снова легло на курс и продолжило свой путь.
В мрачной теснине у Землина, куда никогда не заглядывало солнце, оробевшей Елене вспомнились тревоги, пережитые ею в Ратисбоне, и она спросила:
— Хлор, это правда — то, что говорят в Ратисбоне: что ты станешь цезарем?
— Кто так говорит?
— Жена правителя Ратисбона, и вдова банкира, и все дамы.
— Может быть, и правда. Мы с Аврелианом обсуждали это уже раньше. А после сражения он заговорил об этом снова. Сейчас он отправляется в Сирию — там мятеж, надо навести порядок. Потом вернется в Рим, где состоится триумф. Тогда будет видно.
— А ты этого хочешь?
— Пойми же, Конюшенная Девчонка, — важно не то, чего хочу я, а то, чего хочет Аврелиан — и он, и армия, и вся империя. Тут нечего особенно бояться — это всего только новое назначение, ну и округ побольше: Галлия, Рейн, Британия, возможно, Испания. Для одного человека империя слишком велика, это уже доказано. А кроме того, нам нужно обеспечить надежную преемственность — должен быть заместитель, который знает дело, понимает, за что с какого конца браться, и, если трон окажется вакантным, сможет сразу на него вступить. Чтобы каждая армия не провозглашала императором своего полководца и не начинала воевать за него с другими, как они делали в последнее время. Аврелиан собирается переговорить об этом с сенаторами, когда мы будем в Риме.
— О Хлор, а что тогда будет со мной?
— С тобой? Об этом я как-то не думал, дорогая. Большинство женщин готовы были бы все отдать, лишь бы стать императрицей.
— Я — нет.
— Да, наверное. — Он пристально посмотрел на нее. Прическа у нее все еще была высокая, самая модная — за этим присматривал раб из Смирны, которого специально взяли с собой. Ее облик сильно изменился — все, что только могли для этого сделать портные и купцы, было сделано: прежние прелести умелой рукой скрыты, новые выявлены; но, глядя на Елену, Констанций почувствовал, что по-прежнему подвластен ее британским чарам, что при виде жены у него вылетают из головы все холодные расчеты и он снова испытывает такое же непреодолимое влечение, какое охватило его в тот волшебный вечер на пиру у короля Коля.
— Ты, Конюшенная Девчонка, можешь пока не волноваться, — сказал он. — Аврелиана хватит еще на много лет.
Но через некоторое время она попросила:
— Расскажи мне про сражение. Тебе угрожала большая опасность? Я почему-то не боялась за тебя, когда ты уехал. А может, надо было?
— Нет, не стоило. Все было подстроено заранее.
— Расскажи.
— В тот день нам не пришлось ничего делать. Тетрик сам явился к нам со всем штабом и сдался в плен. Свое войско он расположил там, где мы ему сказали. Нам оставалось только выступить и не спеша их перебить.
— Много было убитых?
— Наших — нет, хотя галлы отбивались на удивление храбро. Но они мало что могли. Мы окружили их со всех сторон.
— А Тетрик?
— Ему ничего не будет. Свое обещание мы сдержим.
Больше Елена его не расспрашивала. Ей было достаточно того, что светит солнце, что Констанций снова с ней и счастлив. Но в ту ночь, лежа под золотистым балдахином, черной тенью закрывавшим звезды, и слушая, как вода тихо плещется о борт и часовой на берегу мерно шагает взад и вперед в свете костров, после того, как Констанций уснул удовлетворенный, отвернувшись от нее, как всегда, неожиданно, без всяких проявлений нежности или благодарности, оборвав прилив ее нарастающей страсти и оставив Елену такой же одинокой, какой она себя ощущала в своей спальне в Ратисбоне, — в ту ночь и еще много раз потом, в Ниссе, когда с деревьев облетели листья, задули первые холодные зимние ветры и легионеры из охраны топали под ее окнами замерзшими ногами и зябко потирали руки, она не могла отогнать от себя эту страшную картину. Отец ее няни, отважный легионер, был мертв, он погиб бесславно, и его могила была обесчещена. А Констанций победил, и вот какова была его победа, вот в чем состояла его тайна: для этого он уезжал, для этого были нужны тайные переговоры, хитрые уловки и заячьи петли, ложь и молчание, беспощадно перебитые солдаты, ставшие жертвой предательства, и сделка с тем, кто их предал. А наградой ему за все это стала победа — и она сама.
Наконец они достигли того места, где в Дунай впадает Морава, и, повернув на юг, стали подниматься на веслах вверх по течению, направляясь к видневшимся вдали горам. По мере того как они приближались к родным местам Констанция, он становился все нетерпеливее — подгонял гребцов, подолгу стоял на носу, высматривая знакомые ориентиры. Матросы выбивались из сил, громко звучали команды, и Елена снова ощутила холодок одиночества.
Они свернули из главного русла в какой-то приток; горы уже были совсем близко, и вот однажды вечером показался город, в котором Елене теперь предстояло жить. Их встречали полководцы, чиновники и толпа невзрачных местных жителей. С тех пор как они покинули Страсбург, Констанций ни разу не надевал даже тех одежд, которые были положены ему в соответствии с его официальным скромным званием; но сейчас, когда барка приближалась к пристани, он вышел на палубу во всем пышном убранстве, соответствовавшем его нынешнему положению. На берегу не все было готово к их прибытию. Чиновники поднялись на борт и завели с ним подобострастный разговор, а в это время на грубом причале расстилали ковры; ускоренным маршем подошел почетный караул, разодетый для парада, но сильно запоздавший; перед строем поставили крытые носилки, а после некоторой задержки — еще одни. Только тогда под торжественные звуки труб Констанций повел Елену на берег.
Уже смеркалось; толпа теснилась позади шеренги легионеров, стараясь сквозь их тесный строй увидеть процессию. Путь от пристани был недолгим, и Елена почти не успела толком рассмотреть город. Они прошли под какой-то аркой; через окошечки носилок, поверх голов носильщиков, она видела лишь отдельные обрывочные картины: улицу с аркадами по обе стороны, основания высоких желобчатых колонн, заполненную людьми площадь, шеренгу громадных парадных статуй. В воздухе стоял запах чеснока и горячего оливкового масла, сквозь который временами прорывался свежий ветерок с гор. Потом носилки поставили на землю, Елена вышла из тесной кабинки на обширную мощенную камнем площадь, окруженную казармами, поднялась, словно в тумане, по ступенькам между двумя рядами почетного караула и вошла в дом, где уже зажгли лампы.
— Боюсь, что здешние солдаты произвели на тебя жалкое впечатление, — сказал Констанций.
— Я ничего такого не заметила.
— Ужасный сброд — одни новобранцы да старые перечницы. За последние полгода Аврелиан нас совершенно обескровил. Он собирал армию для сирийского похода и снова и снова забирал у нас лучших людей — больше десяти тысяч. Обещал их потом вернуть, но никому не известно, сделает ли он это. Зато отсюда до самого Трира остались только символические части. Если готы что-нибудь затеют, мы окажемся в дурацком положении. Но они ничего не затеют. Их совсем недавно проучили, они это надолго запомнят. Завтра, если будет время, я покажу тебе поле битвы дяди Клавдия.
Поле битвы он показал ей во всех подробностях: линию, вдоль которой стояли легионы, дрогнувшие под натиском готов; овраг, где дядя Клавдий хитроумно спрятал резерв, который потом бросил на вражеский тыл; подножья холмов, где он остановил своих бегущих легионеров, снова построил их и повел обратно на врага — к победе; обширную равнину, где в конце концов были успешно перебиты пятьдесят тысяч готов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19