Вернее, три: я-то как кучер поеду. Три мужчины и молоденькая прехорошенькая райзгефертхен, дзевчинка…
– И кто же эта «райзгефертхен»? – спросил Морозов, вытаращив глаза.
– Вы, – кратко ответил Мойша.
И начал прилаживать парик на голову Саблина. Через минуту Саблин стал похож на солидного местечкового лавочника. Саблин подошел к зеркалу над рукомойником, рассмеялся.
– Вылитый жид! Пейсы-то, пейсы!..
Морозов вздохнул и молча подставил голову. Ему Мойша тоже приладил пейсы, но на голову накинул тёмный платок, поводил огрызком красного карандаша по щекам, наводя румянец, поскоблил бритвой пушок на верхней губе.
Морозов не сопротивлялся. Саблин, увидев его, так и покатился со смеху.
– Однако, господа социалисты, нам-таки пора, – строго сказал Мойша. – Поедете в повозке. Мужчины – с одной стороны, девушка – с другой. Если чужой обходчик попадётся, и что-то спросит, – качайте головами: не понимаем, мол. А девушка может вообще не отвечать на любые расспросы. Ей не положено с посторонними мужчинами говорить, а положено даже лицо прикрывать.
* * *
Через несколько минут колымага, оставив позади грязные кривые улочки местечка, покатила на запад. В колымаге чинно сидели трое евреев, а в сторонке от них – чья-то молодая жена или дочь…
Ночь уходила на запад. Позади повозки над горизонтом показался краешек солнца. И тень от повозки внезапно вытянулась на запад до самого края земли…
Не отпускает Россия, – думал Морозов, глядя на эту гигантскую тень. Как рука барона фон Берлихингена… Везде найдёт, дотянется… Всюду достанет…
* * *
ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ.
2 апреля 1879 года.
Императрица Мария Александровна, увидев государя, порывисто привстала с постели. Две камер-фрау, сидевшие возле неё, вскочили и выбежали. Прикрыли дверь за собою и остановились. Одна выглянула в коридор, шепнула:
– Никого…
Вторая, пригнувшись, приникла ухом к двери.
– Слышно? – спросила первая, нервно поглядывая в коридор.
Первая отмахнулась:
– Т-с-с!..
– Сашенька! Ну что же это, а? Как ты? – Мария Александровна, приподнявшись с постели, обняла нагнувшегося к ней Александра Николаевича. – Да тебя трясёт всего…
– Ничего, ничего… Я в полном порядке. Господь уберёг.
Мария Александровна перекрестилась на висевший против кровати образ.
– Этот злодей – совсем мальчишка, – сказал государь, присаживаясь боком на постель. – Выскочил неожиданно, сзади. Я и не понял сначала, отчего это вороны взвились…
Мария Александровна молча вытерла слёзы, снова перекрестилась.
– Стрелять толком не умеет, – продолжал Александр Николаевич. – На войне не был, пороха не нюхал. Молокосос…
– Что ты говоришь, Саша? – голос Марии Александровны дрогнул. – А если бы он стрелять умел?
– Тогда, верно, мне бы и святые угодники не помогли. Револьвер у него был американский, «медвежатник». Пятизарядный…
Он вдруг осёкся. Подумал: кажется, выстрелов было шесть, если не семь… Или уж ему почудилось с испугу?
– Да о чём ты? – спросила императрица. – Ты лучше о себе подумай! Ведь чудом, чудом спасся!
Государь погладил супругу по мокрой щеке.
– Ну, будет. Это, верно, опять сумасшедший был. Много их развелось что-то нынче…
Мария Александровна откинулась на подушки.
– Опять ты не о том… Да разве сумасшедший револьвер достанет?
– Достанет. Как раз сумасшедший-то и достанет. Это умному трудно, а дурак – украдёт, а достанет.
Он внезапно прервал сам себя. Подумал: «Нет, „медвежатник” достать и сумасшедшему не под силу. Надо узнать, кто ими торгует».
Вслух сказал:
– Преступник в беспамятстве сейчас: яду наглотался. У него во рту орех был с ядом…
– Боже! – простонала Мария Александровна. – Да ведь он всё продумал. А ты говоришь – «сумасшедший»…
Государь промолчал. Императрица, как всегда, сумела ухватить самый корень проблемы, самую суть. Только вопрос: преступник сам всё продумал, или ему подсказали?
– А кто он, этот… – спросила Мария Александровна. – Из каких?
Государь вздохнул:
– Говорю же – в беспамятстве. Доктора Кошлаков и Трапп им занимаются. Когда в сознание придёт – всё узнаем.
– А с виду-то каков?
Александр Николаевич подумал:
– Да нынче они переодеваются так, что можно и за барина принять, и за чиновника. Фуражка чиновничья. Шарфик вязаный. А пальто… Да, пальтишко-то ветром подбито. И как он в таком пальтишке револьвер по городу тащил? Револьвер-то тяжеловат…
Мария Александровна закрыла глаза и вдруг сказала:
– Я знаю. Я помню. Когда Юм приезжал, духов вызывал. Духи сказали: кровь надвигается…
– Ах, оставь, пожалуйста! Сто лет уж прошло, и в столы вертячие давно уже никто не верит.
– А как же предсказание о Константинополе? – спросила Мария Александровна.
Александр Николаевич вздрогнул. Вот ведь… Больна, смертельно больна. А всё помнит. Разум чист…
Еще в 1858 году, когда Россия только начала приходить в себя после позора Крымской войны, на сеансе столоверчения в Зимнем духи предсказали странную вещь о «Константинопольском вопросе»: разрешится он-де лишь при внуке царствующего императора. А до того будет большая война, в которой победа будет на стороне России. Но русские дойдут до Константинополя, и у его врат глупейшим образом остановятся. Именно так и надиктовали! И так и случилось не далее как пять месяцев тому назад: генерал Скобелев с передовым отрядом был в двадцати верстах от Константинополя, шпили минаретов видел! И получил приказ: остановиться. И приказ этот отдал он сам, Александр Николаевич. Ввиду угроз европейских держав. Напрасно, напрасно он тогда в эти грозные дипломатические демарши поверил. Вошёл бы в Константинополь – и ничего бы державы не сделали. Смирились бы… Но… Не посмел. Ближайший союзник – Вильгельм – и тот посоветовал ему тогда с Европой не ссориться. То есть, с Англией в первую голову. С королевой Викторией.
Александр Николаевич вспомнил их мимолётный роман, когда они, оба молодые наследники, едва встретившись взглядами, сразу поняли всё наперёд: либо любовь до гробовой доски, либо… Либо ненависть. Кстати, к ненависти причин было предостаточно. Александр Николаевич уже тогда прекрасно знал, что его дед, император Павел I, был убит в результате заговора, который щедро профинансировало английское правительство.
В итоге любви не получилось. Уже даны были авансы Дармштадтскому герцогу. И папенька зорко следил за поездкой сына – через соглядатаев. Куда же без них?..
Вот и осталась у российского императора и английской королевы одна только ненависть. Обоюдная. Беспощадная. Навсегда.
– Тебе, Сашенька, я вижу, не до меня… – прошептала Мария Александровна. – Ну, Господь с тобой. Вечером ещё свидимся. Ступай. Ступай уж…
Александр Николаевич, однако, ещё посидел. Ему почудилось в этом «ступай уж» продолжение: ступай уж, мол, к этой своей бесстыжей Катьке…
Он вспомнил Катю, вспыхнул. Сказал, резко поднявшись:
– Да. Надо срочно созвать кабинет, сенаторов. С этой неслыханной бесовщиной пора кончать. Я не могу допустить…
Он замолчал, гневно сжал кулаки. Тут же вспомнил крепко сжатый кулак умиравшего папеньки, и слова его – «Держи всё… всё…». Не договорил папенька, не успел. Но все, кто стоял у постели Николая Павловича, поняли: «Держи всё ВОТ ТАК!».
Александр Николаевич поцеловал Марию Александровну в бледный, покрытый испариной лоб. Тихо выговорил:
– Прости…
И пошёл к дверям.
– Бог простит, – чуть слышно отозвалась она; потом внезапно приподнялась, сказала умоляющим тоном: – Сашенька! Уезжай. Уезжай ради Бога! В Крым, в Ливадию. Там ОНИ не достанут.
«И там достанут, ежели захотят», – подумал государь и вздрогнул. Нет, всё же там, в Крыму, действительно, безопаснее…
Мария Александровна закрыла лицо руками; сквозь почти прозрачные пальцы пробивались горошинки слёз.
– Вот как тебе свой день рождения приходится встречать, – проговорила она сквозь всхлипывания. – Ведь тебя нынче… в центре столицы… как зайца травили! Как зайца…
Государь сделал вид, что недослышал.
* * *
Камер-фрау, подхватив кринолины, уже уносились к своим покоям. А в коридоре возник флигель-адъютант с пакетом.
– Что это? – на ходу спросил государь.
– Список приглашённых на экстренное совещание. От графа Адлерберга.
– Когда совещание?
– Сегодня в одиннадцать.
Государь приостановился, подумал. Отрицательно качнул головой:
– Нет. Приедут не все, впопыхах. Что они смогут решить? Лучше завтра. Да, завтра. С утра, в десять часов. И чтоб каждый имел предложения. Каждый! И… Постой. Вот что. Ты выстрелы слышал?
– Никак нет. Только вороны кричали…
Государь хмуро посмотрел на адъютанта, вспомнил то самое, важное:
– Послушай-ка… Приведи сюда жандармского офицера, который преступника остановил. Это начальник конвойного эскадрона Кох. Немедленно отыщи и приведи!
И зашагал к лестнице, которая вела к покоям Екатерины Юрьевской-Долгорукой.
* * *
ПЕТЕРБУРГ. УГОЛ КУЗНЕЧНОГО И ЯМСКОЙ.
Апрель 1879 года.
Поздно вечером – дети уже спали – появился гость.
Анна Григорьевна Достоевская, всегда стоявшая на страже покоя мужа, не пускала:
– Фёдор Михайлович не очень здоров. Спать почти перестал…
Достоевский услышал, вышел из кабинета, спросил обычным глуховатым голосом:
– Кто там, Аня?
– Не всё ли равно? – довольно раздражённо ответила Анна Григорьевна. – Незнакомец какой-то.
И дальше – тише:
– Кто вы такой, сударь?
– Бывший студент… Медик.
– А по какому делу?
– Поговорить мне нужно. О деле поговорить.
Достоевский расслышал. Уловил в слове «дело» подспудный смысл, попросил:
– Аня, пусть войдёт, – и вернулся в кабинет.
Сел на диван, опустил плечи, обхватил руками колено. Потом спохватился – пересел к письменному столу.
Вошёл молодой человек в очочках, с рыжеватыми кудрями.
Достоевскому его вид не понравился. Нахмурился:
– Если вы о моих романах поговорить пришли, то, извините, не ко времени. Да и охоты особой у меня сейчас нет спорить…
– А почему вы решили, что я пришёл непременно спорить? – слегка задыхаясь от волнения, спросил бывший студент. – Нет-с. Я пришёл к вам потому, что мне не к кому больше идти.
Достоевский сначала чуть было не вспыхнул: издёвка послышалась. «Не к кому больше идти», «Некуда больше идти», – слова Мармеладова из «Преступления и наказания». Однако сдержался.
Сказал, набивая папиросу табаком с помощью специальной машинки:
– Сейчас многим не к кому больше идти… Но почему нужно идти непременно ко мне? Повторяю: у меня сегодня нет настроения.
– Не из-за казни ли Дубровина? – тихо спросил молодой человек.
Достоевский бросил папиросу. Всё же это наглость, однако.
– Да! И из-за казни! А вам что за дело?
– А мне есть дело. Прямое дело…
Незнакомец сделал шаг вперёд и прошептал:
– Это я стрелял в генерала Дрентельна.
Достоевский в изумлении оглядел «студента».
– Вы, кажется, сумасшедший. Или какой-то шутник, только я не понимаю ваших шуток…
– Ни то, ни другое. А только я действительно тот, кто в Дрентельна стрелял.
Достоевский ещё раз окинул его взором – колючим, недобрым. Кашлянул:
– Ну, так идите в полицию.
И вздрогнул, услышав в ответ:
– А я уже был в полиции. Вернее, у жандармов…
Достоевский молча поднялся, вышел из-за стола – маленький, сутулый. Глянул исподлобья:
– Что вам угодно?
– Чтобы вы выслушали меня.
– Вы шпион? Провокатор?
– Нет… Хотя, наверное, могу показаться таким.
Достоевский постоял, на лице отражалось сомнение.
– Но я-то тут при чём? – наконец спросил он полушёпотом и почему-то оглянулся на дверь; дверь была плотно закрыта.
– Фёдор Михайлович! Выслушайте только… Я могу вам и имя своё настоящее назвать. Паспорт-то у меня выписан на чужое имя, и вскоре, видимо, жандармы примутся меня искать. Они мне немного сроку дали – сбежать из Питера, скрыться. А после искать обещали…
Достоевский понуро опустил плечи, вздохнул, вернулся за стол. Пригласил ворчливо:
– Садитесь вот на стул. Для посетителей. Говорите. Но, Бога ради, покороче. И яснее: для чего вы ко мне-то явились?
Мирский сел, придвинув стул к столу. Теперь его бледное красивое лицо с юношеской бородкой попадало в круг света настольной, под зелёным абажуром, лампы.
– Ну, так слушайте же…
* * *
Достоевский выслушал молча. Поднял на Мирского выцветшие глаза, набил новую папиросу.
– Я вам верю… Но если вы читали то, что я пишу… То должны знать моё отношение к нигилятине… и в особенности к бесам, которые готовы кровь пролить…
– Да, – криво усмехнулся Мирский. – Читал кое-что. Роман «Бесы». Здорово написано. Да только не вся правда в нём. И бесы-то, они не такие. Убийцы? Ах, если бы так просто!.. Впрочем, для вас я, наверное, один из этих бесов. Только если я бес, то не совсем настоящий…
Мирский замолчал.
Достоевский курил, пил остывший крепкий чай.
– И вот ещё что, – сказал, снова взглянув в бледное лицо Мирского. – Вы ведь и меня под удар подставляете…
Мирский сразу понял:
– Не беспокойтесь, Фёдор Михайлович. Я тёртый нелегал: никто не видел, как я сюда шёл; вошёл с чёрного хода, и на лестнице, кроме кухарки, не встретил никого. Она на меня и не глянула: дом большой, комнаты сдаются…
Достоевский докурил папиросу, тут же начал набивать следующую.
– Всё, что вы мне рассказали, необходимо записать. Словам у нас верят мало, а вот с бумагой со времён царя Петра обращаются почтительно.
Мирский подумал.
– Что ж, если нужно… Об одном лишь прошу: фамилию мою либо изменить, либо не упоминать вовсе. У меня мама…
Федор Михайлович закашлялся, вскочил, пробежался по кабинету.
– «Мама!» – повторил он дрогнувшим голосом. – А вы о ней думали, когда в бесы-то подались? Нет! Вы о счастии народном думали. И додумались, что для этого счастья необходимо кровь пролить… Да вы понимаете ли, что это значит: кровь пролить?
Мирский тоже поднялся. Молчал.
– Кровь себе разрешить – это всё; порог, за которым – бездна. И одна кровь другую притягивает! Чуть не каждую неделю в России взрывают, стреляют, режут кинжалами… Во имя чего? Во имя голой идеи! Потому, что народа-то, за счастие которого вы будто бы сражаетесь, вы не знаете, и знать не можете! Это просто умственный вывих какой-то…
Он посмотрел на Мирского и продолжал:
– А аресты? Сколько людей после каждого вашего «дела» в кутузку попадают? И сколько среди них совершенно ни в чём не повинных?.. Сколько?
Мирский дрогнул, поправил очки. Достоевский передохнул, снова сел.
– Вот вы о маме сказали… А надо ещё о детях вспомнить. Она-то, мама, что о вас, своём дитяти, думает? Террористы героями себя считают, но ведь после каждого их выстрела – кровавые следы и слёзы. За вами сироты на свете остаются. Дети вам вослед смотрят, – и не тревожат они совесть-то вашу? Не снятся вам в кошмарах?.. Или умственная идея позволяет и через детей переступить?..
Мирский, по-прежнему стоя, тихо ответил:
– Фёдор Михайлович! Зачем вы мне всё это говорите? Если бы я не понял, в какой клоаке оказался, к вам бы не пришёл. Я решил уже: на каторгу пойду, только бы в этом заговоре больше не участвовать. Но ведь не допустят они, чтоб я в живых-то остался… Застрелят при аресте, как братьев Ивичевичей в Киеве, на Жилянской улице…
– Вот видите… – Достоевский покосился на Мирского. – Одна кровь другую притянула. А заговор… Да существует ли он? Только из ваших слов это следует. Доказательств никаких. Что ж, по-вашему, мне цесаревичу написать? Дескать, вашего батюшку убить хотят… То-то будет новость для него!
Мирский внезапно склонился к столу, опершись о край столешницы обеими руками с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
– А вот цесаревичу-то как раз писать и не надо…
– То есть? – вскинул глаза Достоевский.
Мирский внятно прошептал:
– А вот то и есть…
У Достоевского внезапно искривилось лицо, задёргалась щека.
– Что вы такое говорите?
– Я знаю… Я долго думал. Не может быть, чтобы Дрентельн действовал сам по себе. Слишком многие люди замешаны. И не мелочь, не агенты, – эти что, они приказы выполняют. А приказы-то отдаёт кто-то. И Дрентельну – тоже…
И, внезапно:
– Простите, Фёдор Михайлович, час поздний. Патрули на улицах. Проводите меня до дверей, пожалуйста, чтобы слуг не будить…
Достоевский поднялся, обошёл вокруг стола.
– Куда же вы теперь?
– Поеду на юг. В Киев, Одессу… Там друзья. Спрячут покуда… А уж дальше – как Бог даст.
Фёдор Михайлович накинул пальто, отомкнул дверь чёрного хода, спустился вниз и открыл дверь на улицу. Тронул Мирского за рукав:
– Вы вот что… Вы револьвер-то лучше мне отдайте. Вам спокойнее будет…
На лицо Мирского падал жёлтый свет фонаря; лицо его внезапно исказилось; он отшатнулся, прошептал почти в ужасе:
– Как же… как же вы про револьвер-то догадались?
Достоевский зябко повёл плечами, – с улицы тянул сквозняк, – кашлянул:
– Да я и не догадывался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– И кто же эта «райзгефертхен»? – спросил Морозов, вытаращив глаза.
– Вы, – кратко ответил Мойша.
И начал прилаживать парик на голову Саблина. Через минуту Саблин стал похож на солидного местечкового лавочника. Саблин подошел к зеркалу над рукомойником, рассмеялся.
– Вылитый жид! Пейсы-то, пейсы!..
Морозов вздохнул и молча подставил голову. Ему Мойша тоже приладил пейсы, но на голову накинул тёмный платок, поводил огрызком красного карандаша по щекам, наводя румянец, поскоблил бритвой пушок на верхней губе.
Морозов не сопротивлялся. Саблин, увидев его, так и покатился со смеху.
– Однако, господа социалисты, нам-таки пора, – строго сказал Мойша. – Поедете в повозке. Мужчины – с одной стороны, девушка – с другой. Если чужой обходчик попадётся, и что-то спросит, – качайте головами: не понимаем, мол. А девушка может вообще не отвечать на любые расспросы. Ей не положено с посторонними мужчинами говорить, а положено даже лицо прикрывать.
* * *
Через несколько минут колымага, оставив позади грязные кривые улочки местечка, покатила на запад. В колымаге чинно сидели трое евреев, а в сторонке от них – чья-то молодая жена или дочь…
Ночь уходила на запад. Позади повозки над горизонтом показался краешек солнца. И тень от повозки внезапно вытянулась на запад до самого края земли…
Не отпускает Россия, – думал Морозов, глядя на эту гигантскую тень. Как рука барона фон Берлихингена… Везде найдёт, дотянется… Всюду достанет…
* * *
ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ.
2 апреля 1879 года.
Императрица Мария Александровна, увидев государя, порывисто привстала с постели. Две камер-фрау, сидевшие возле неё, вскочили и выбежали. Прикрыли дверь за собою и остановились. Одна выглянула в коридор, шепнула:
– Никого…
Вторая, пригнувшись, приникла ухом к двери.
– Слышно? – спросила первая, нервно поглядывая в коридор.
Первая отмахнулась:
– Т-с-с!..
– Сашенька! Ну что же это, а? Как ты? – Мария Александровна, приподнявшись с постели, обняла нагнувшегося к ней Александра Николаевича. – Да тебя трясёт всего…
– Ничего, ничего… Я в полном порядке. Господь уберёг.
Мария Александровна перекрестилась на висевший против кровати образ.
– Этот злодей – совсем мальчишка, – сказал государь, присаживаясь боком на постель. – Выскочил неожиданно, сзади. Я и не понял сначала, отчего это вороны взвились…
Мария Александровна молча вытерла слёзы, снова перекрестилась.
– Стрелять толком не умеет, – продолжал Александр Николаевич. – На войне не был, пороха не нюхал. Молокосос…
– Что ты говоришь, Саша? – голос Марии Александровны дрогнул. – А если бы он стрелять умел?
– Тогда, верно, мне бы и святые угодники не помогли. Револьвер у него был американский, «медвежатник». Пятизарядный…
Он вдруг осёкся. Подумал: кажется, выстрелов было шесть, если не семь… Или уж ему почудилось с испугу?
– Да о чём ты? – спросила императрица. – Ты лучше о себе подумай! Ведь чудом, чудом спасся!
Государь погладил супругу по мокрой щеке.
– Ну, будет. Это, верно, опять сумасшедший был. Много их развелось что-то нынче…
Мария Александровна откинулась на подушки.
– Опять ты не о том… Да разве сумасшедший револьвер достанет?
– Достанет. Как раз сумасшедший-то и достанет. Это умному трудно, а дурак – украдёт, а достанет.
Он внезапно прервал сам себя. Подумал: «Нет, „медвежатник” достать и сумасшедшему не под силу. Надо узнать, кто ими торгует».
Вслух сказал:
– Преступник в беспамятстве сейчас: яду наглотался. У него во рту орех был с ядом…
– Боже! – простонала Мария Александровна. – Да ведь он всё продумал. А ты говоришь – «сумасшедший»…
Государь промолчал. Императрица, как всегда, сумела ухватить самый корень проблемы, самую суть. Только вопрос: преступник сам всё продумал, или ему подсказали?
– А кто он, этот… – спросила Мария Александровна. – Из каких?
Государь вздохнул:
– Говорю же – в беспамятстве. Доктора Кошлаков и Трапп им занимаются. Когда в сознание придёт – всё узнаем.
– А с виду-то каков?
Александр Николаевич подумал:
– Да нынче они переодеваются так, что можно и за барина принять, и за чиновника. Фуражка чиновничья. Шарфик вязаный. А пальто… Да, пальтишко-то ветром подбито. И как он в таком пальтишке револьвер по городу тащил? Револьвер-то тяжеловат…
Мария Александровна закрыла глаза и вдруг сказала:
– Я знаю. Я помню. Когда Юм приезжал, духов вызывал. Духи сказали: кровь надвигается…
– Ах, оставь, пожалуйста! Сто лет уж прошло, и в столы вертячие давно уже никто не верит.
– А как же предсказание о Константинополе? – спросила Мария Александровна.
Александр Николаевич вздрогнул. Вот ведь… Больна, смертельно больна. А всё помнит. Разум чист…
Еще в 1858 году, когда Россия только начала приходить в себя после позора Крымской войны, на сеансе столоверчения в Зимнем духи предсказали странную вещь о «Константинопольском вопросе»: разрешится он-де лишь при внуке царствующего императора. А до того будет большая война, в которой победа будет на стороне России. Но русские дойдут до Константинополя, и у его врат глупейшим образом остановятся. Именно так и надиктовали! И так и случилось не далее как пять месяцев тому назад: генерал Скобелев с передовым отрядом был в двадцати верстах от Константинополя, шпили минаретов видел! И получил приказ: остановиться. И приказ этот отдал он сам, Александр Николаевич. Ввиду угроз европейских держав. Напрасно, напрасно он тогда в эти грозные дипломатические демарши поверил. Вошёл бы в Константинополь – и ничего бы державы не сделали. Смирились бы… Но… Не посмел. Ближайший союзник – Вильгельм – и тот посоветовал ему тогда с Европой не ссориться. То есть, с Англией в первую голову. С королевой Викторией.
Александр Николаевич вспомнил их мимолётный роман, когда они, оба молодые наследники, едва встретившись взглядами, сразу поняли всё наперёд: либо любовь до гробовой доски, либо… Либо ненависть. Кстати, к ненависти причин было предостаточно. Александр Николаевич уже тогда прекрасно знал, что его дед, император Павел I, был убит в результате заговора, который щедро профинансировало английское правительство.
В итоге любви не получилось. Уже даны были авансы Дармштадтскому герцогу. И папенька зорко следил за поездкой сына – через соглядатаев. Куда же без них?..
Вот и осталась у российского императора и английской королевы одна только ненависть. Обоюдная. Беспощадная. Навсегда.
– Тебе, Сашенька, я вижу, не до меня… – прошептала Мария Александровна. – Ну, Господь с тобой. Вечером ещё свидимся. Ступай. Ступай уж…
Александр Николаевич, однако, ещё посидел. Ему почудилось в этом «ступай уж» продолжение: ступай уж, мол, к этой своей бесстыжей Катьке…
Он вспомнил Катю, вспыхнул. Сказал, резко поднявшись:
– Да. Надо срочно созвать кабинет, сенаторов. С этой неслыханной бесовщиной пора кончать. Я не могу допустить…
Он замолчал, гневно сжал кулаки. Тут же вспомнил крепко сжатый кулак умиравшего папеньки, и слова его – «Держи всё… всё…». Не договорил папенька, не успел. Но все, кто стоял у постели Николая Павловича, поняли: «Держи всё ВОТ ТАК!».
Александр Николаевич поцеловал Марию Александровну в бледный, покрытый испариной лоб. Тихо выговорил:
– Прости…
И пошёл к дверям.
– Бог простит, – чуть слышно отозвалась она; потом внезапно приподнялась, сказала умоляющим тоном: – Сашенька! Уезжай. Уезжай ради Бога! В Крым, в Ливадию. Там ОНИ не достанут.
«И там достанут, ежели захотят», – подумал государь и вздрогнул. Нет, всё же там, в Крыму, действительно, безопаснее…
Мария Александровна закрыла лицо руками; сквозь почти прозрачные пальцы пробивались горошинки слёз.
– Вот как тебе свой день рождения приходится встречать, – проговорила она сквозь всхлипывания. – Ведь тебя нынче… в центре столицы… как зайца травили! Как зайца…
Государь сделал вид, что недослышал.
* * *
Камер-фрау, подхватив кринолины, уже уносились к своим покоям. А в коридоре возник флигель-адъютант с пакетом.
– Что это? – на ходу спросил государь.
– Список приглашённых на экстренное совещание. От графа Адлерберга.
– Когда совещание?
– Сегодня в одиннадцать.
Государь приостановился, подумал. Отрицательно качнул головой:
– Нет. Приедут не все, впопыхах. Что они смогут решить? Лучше завтра. Да, завтра. С утра, в десять часов. И чтоб каждый имел предложения. Каждый! И… Постой. Вот что. Ты выстрелы слышал?
– Никак нет. Только вороны кричали…
Государь хмуро посмотрел на адъютанта, вспомнил то самое, важное:
– Послушай-ка… Приведи сюда жандармского офицера, который преступника остановил. Это начальник конвойного эскадрона Кох. Немедленно отыщи и приведи!
И зашагал к лестнице, которая вела к покоям Екатерины Юрьевской-Долгорукой.
* * *
ПЕТЕРБУРГ. УГОЛ КУЗНЕЧНОГО И ЯМСКОЙ.
Апрель 1879 года.
Поздно вечером – дети уже спали – появился гость.
Анна Григорьевна Достоевская, всегда стоявшая на страже покоя мужа, не пускала:
– Фёдор Михайлович не очень здоров. Спать почти перестал…
Достоевский услышал, вышел из кабинета, спросил обычным глуховатым голосом:
– Кто там, Аня?
– Не всё ли равно? – довольно раздражённо ответила Анна Григорьевна. – Незнакомец какой-то.
И дальше – тише:
– Кто вы такой, сударь?
– Бывший студент… Медик.
– А по какому делу?
– Поговорить мне нужно. О деле поговорить.
Достоевский расслышал. Уловил в слове «дело» подспудный смысл, попросил:
– Аня, пусть войдёт, – и вернулся в кабинет.
Сел на диван, опустил плечи, обхватил руками колено. Потом спохватился – пересел к письменному столу.
Вошёл молодой человек в очочках, с рыжеватыми кудрями.
Достоевскому его вид не понравился. Нахмурился:
– Если вы о моих романах поговорить пришли, то, извините, не ко времени. Да и охоты особой у меня сейчас нет спорить…
– А почему вы решили, что я пришёл непременно спорить? – слегка задыхаясь от волнения, спросил бывший студент. – Нет-с. Я пришёл к вам потому, что мне не к кому больше идти.
Достоевский сначала чуть было не вспыхнул: издёвка послышалась. «Не к кому больше идти», «Некуда больше идти», – слова Мармеладова из «Преступления и наказания». Однако сдержался.
Сказал, набивая папиросу табаком с помощью специальной машинки:
– Сейчас многим не к кому больше идти… Но почему нужно идти непременно ко мне? Повторяю: у меня сегодня нет настроения.
– Не из-за казни ли Дубровина? – тихо спросил молодой человек.
Достоевский бросил папиросу. Всё же это наглость, однако.
– Да! И из-за казни! А вам что за дело?
– А мне есть дело. Прямое дело…
Незнакомец сделал шаг вперёд и прошептал:
– Это я стрелял в генерала Дрентельна.
Достоевский в изумлении оглядел «студента».
– Вы, кажется, сумасшедший. Или какой-то шутник, только я не понимаю ваших шуток…
– Ни то, ни другое. А только я действительно тот, кто в Дрентельна стрелял.
Достоевский ещё раз окинул его взором – колючим, недобрым. Кашлянул:
– Ну, так идите в полицию.
И вздрогнул, услышав в ответ:
– А я уже был в полиции. Вернее, у жандармов…
Достоевский молча поднялся, вышел из-за стола – маленький, сутулый. Глянул исподлобья:
– Что вам угодно?
– Чтобы вы выслушали меня.
– Вы шпион? Провокатор?
– Нет… Хотя, наверное, могу показаться таким.
Достоевский постоял, на лице отражалось сомнение.
– Но я-то тут при чём? – наконец спросил он полушёпотом и почему-то оглянулся на дверь; дверь была плотно закрыта.
– Фёдор Михайлович! Выслушайте только… Я могу вам и имя своё настоящее назвать. Паспорт-то у меня выписан на чужое имя, и вскоре, видимо, жандармы примутся меня искать. Они мне немного сроку дали – сбежать из Питера, скрыться. А после искать обещали…
Достоевский понуро опустил плечи, вздохнул, вернулся за стол. Пригласил ворчливо:
– Садитесь вот на стул. Для посетителей. Говорите. Но, Бога ради, покороче. И яснее: для чего вы ко мне-то явились?
Мирский сел, придвинув стул к столу. Теперь его бледное красивое лицо с юношеской бородкой попадало в круг света настольной, под зелёным абажуром, лампы.
– Ну, так слушайте же…
* * *
Достоевский выслушал молча. Поднял на Мирского выцветшие глаза, набил новую папиросу.
– Я вам верю… Но если вы читали то, что я пишу… То должны знать моё отношение к нигилятине… и в особенности к бесам, которые готовы кровь пролить…
– Да, – криво усмехнулся Мирский. – Читал кое-что. Роман «Бесы». Здорово написано. Да только не вся правда в нём. И бесы-то, они не такие. Убийцы? Ах, если бы так просто!.. Впрочем, для вас я, наверное, один из этих бесов. Только если я бес, то не совсем настоящий…
Мирский замолчал.
Достоевский курил, пил остывший крепкий чай.
– И вот ещё что, – сказал, снова взглянув в бледное лицо Мирского. – Вы ведь и меня под удар подставляете…
Мирский сразу понял:
– Не беспокойтесь, Фёдор Михайлович. Я тёртый нелегал: никто не видел, как я сюда шёл; вошёл с чёрного хода, и на лестнице, кроме кухарки, не встретил никого. Она на меня и не глянула: дом большой, комнаты сдаются…
Достоевский докурил папиросу, тут же начал набивать следующую.
– Всё, что вы мне рассказали, необходимо записать. Словам у нас верят мало, а вот с бумагой со времён царя Петра обращаются почтительно.
Мирский подумал.
– Что ж, если нужно… Об одном лишь прошу: фамилию мою либо изменить, либо не упоминать вовсе. У меня мама…
Федор Михайлович закашлялся, вскочил, пробежался по кабинету.
– «Мама!» – повторил он дрогнувшим голосом. – А вы о ней думали, когда в бесы-то подались? Нет! Вы о счастии народном думали. И додумались, что для этого счастья необходимо кровь пролить… Да вы понимаете ли, что это значит: кровь пролить?
Мирский тоже поднялся. Молчал.
– Кровь себе разрешить – это всё; порог, за которым – бездна. И одна кровь другую притягивает! Чуть не каждую неделю в России взрывают, стреляют, режут кинжалами… Во имя чего? Во имя голой идеи! Потому, что народа-то, за счастие которого вы будто бы сражаетесь, вы не знаете, и знать не можете! Это просто умственный вывих какой-то…
Он посмотрел на Мирского и продолжал:
– А аресты? Сколько людей после каждого вашего «дела» в кутузку попадают? И сколько среди них совершенно ни в чём не повинных?.. Сколько?
Мирский дрогнул, поправил очки. Достоевский передохнул, снова сел.
– Вот вы о маме сказали… А надо ещё о детях вспомнить. Она-то, мама, что о вас, своём дитяти, думает? Террористы героями себя считают, но ведь после каждого их выстрела – кровавые следы и слёзы. За вами сироты на свете остаются. Дети вам вослед смотрят, – и не тревожат они совесть-то вашу? Не снятся вам в кошмарах?.. Или умственная идея позволяет и через детей переступить?..
Мирский, по-прежнему стоя, тихо ответил:
– Фёдор Михайлович! Зачем вы мне всё это говорите? Если бы я не понял, в какой клоаке оказался, к вам бы не пришёл. Я решил уже: на каторгу пойду, только бы в этом заговоре больше не участвовать. Но ведь не допустят они, чтоб я в живых-то остался… Застрелят при аресте, как братьев Ивичевичей в Киеве, на Жилянской улице…
– Вот видите… – Достоевский покосился на Мирского. – Одна кровь другую притянула. А заговор… Да существует ли он? Только из ваших слов это следует. Доказательств никаких. Что ж, по-вашему, мне цесаревичу написать? Дескать, вашего батюшку убить хотят… То-то будет новость для него!
Мирский внезапно склонился к столу, опершись о край столешницы обеими руками с такой силой, что побелели костяшки пальцев.
– А вот цесаревичу-то как раз писать и не надо…
– То есть? – вскинул глаза Достоевский.
Мирский внятно прошептал:
– А вот то и есть…
У Достоевского внезапно искривилось лицо, задёргалась щека.
– Что вы такое говорите?
– Я знаю… Я долго думал. Не может быть, чтобы Дрентельн действовал сам по себе. Слишком многие люди замешаны. И не мелочь, не агенты, – эти что, они приказы выполняют. А приказы-то отдаёт кто-то. И Дрентельну – тоже…
И, внезапно:
– Простите, Фёдор Михайлович, час поздний. Патрули на улицах. Проводите меня до дверей, пожалуйста, чтобы слуг не будить…
Достоевский поднялся, обошёл вокруг стола.
– Куда же вы теперь?
– Поеду на юг. В Киев, Одессу… Там друзья. Спрячут покуда… А уж дальше – как Бог даст.
Фёдор Михайлович накинул пальто, отомкнул дверь чёрного хода, спустился вниз и открыл дверь на улицу. Тронул Мирского за рукав:
– Вы вот что… Вы револьвер-то лучше мне отдайте. Вам спокойнее будет…
На лицо Мирского падал жёлтый свет фонаря; лицо его внезапно исказилось; он отшатнулся, прошептал почти в ужасе:
– Как же… как же вы про револьвер-то догадались?
Достоевский зябко повёл плечами, – с улицы тянул сквозняк, – кашлянул:
– Да я и не догадывался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38