К тому же, это бесполезно. — При этом он повернулся в седле и, прикрывая рукой глаза от солнца, пристально посмотрел назад. — Я так и думал, — продолжал он. — Один из них на серой Марго — самой быстрой кобыле в отряде, по словам Бюре. Под другим — нормандский конь, которым мы любовались еще сегодня утром… Это западня, устроенная Безером нарочно, Ан.
Стоит нам только на двенадцать ярдов свернуть в сторону, как эти двое со скоростью ветра понесутся за нами.
— Ты хочешь сказать, — воскликнул я, — что Безер специально уехал со своими людьми вперед?
— Именно так, — подтвердил Луи. — Это не подлежит сомнению. Всего приятнее для него было бы сначала отнять мою честь, а уж потом жизнь. Но, слава Богу, только последняя в его власти.
Достаточно было взглянуть на всадников, находившихся впереди нас, чтобы увериться в справедливости слов Луи: под ними тоже были лучшие лошади из всего отряда, и все они не были отягчены поклажей, а один из них постоянно оборачивался назад. Когда стемнело, промежуток между нами сократился, и Бюре подъехал к нам с хитрым выражением в глазах. Он явно понял, что мы разгадали маневр Видама, но не показал этого. Так же поступили и другие. Но при мысли о том, что я один был готов попасться в расставленную ловушку, новый приступ ненависти к нему охватил меня. В этих мрачных размышлениях я и провел остаток пути, пока на следующее утро дозорные не возвестили, что на горизонте показался Кагор. Действительно, в мелкой лощине, окруженной холмами, перед нами открывался вид на город. Купола собора, башни Валандрийского моста, поворот Ло, дугой огибавшей город — все это было мне хорошо знакомо. Наше долгое путешествие закончилось.
Теперь только одна мысль занимала меня. Ранее я уже сообщил Круазету свой отчаянный план внезапного нападения на Безера. Убить его — последнее, что нам оставалось. Наступал последний удобный для этого момент, и другого случая уже не представится.
Мы остановились в беспорядке на вершине холма, между тем, как два человека поскакали в город, чтобы сообщить о прибытии нового губернатора, а Бюре с полудюжиной вооруженных всадников отправился вперед в качестве авангарда. Перед нами по крутому склону холма извивалась узкая дорога, лошади наши устали… Время и место были неподходящими для исполнения моего плана и ему могла благоприятствовать только предстоящая ночь. Поддерживало меня одно отчаяние.
День клонился к вечеру. Но, прежде чем тронуться с места или подать бесповоротный в этом случае сигнал, я последний раз окинул взглядом окружающий ландшафт: плодородную долину, освещенную последними лучами заходящего солнца, россыпи камней на склонах, деревья, кустарниковые заросли по берегам реки и даже темную полосу дубового леса на вершинах дальних холмов, за которыми был Кайлю. Если гонец, посланный нами перед отъездом к виконту, добрался благополучно, то наш дядя мог возвратиться и даже быть сейчас в Кагоре. Мы были так близко от дома, где, быть может, уже была предусмотрена помощь!
Но никто не встречал нас, и я не видел даже места, подходящего для засады. И немудрено: никакие известия о случившемся или о нашем затруднительном положении не могли еще достичь виконта. Едва зародившаяся во мне надежда скоро умерла. Мы должны были рассчитывать только на собственные силы.
Отряд пустился снова в короткий путь до города. Я склонился к Круазету, с которым мы ехали рядом, и прошептал, укрепляясь в стременах и проверяя узду:
— Ты помнишь, что я говорил? Готов ли ты?
Вздрогнув, он повернул ко мне бледное лицо, а потом взглянул на одинокую фигуру, по-прежнему ехавшую шагах в двадцати впереди нас: меж нею и нами никого не было.
— Мне требуется только одно, — шептал я, держась за рукоять своей шпаги. — Ты или Мари — кто пожелает? Другие в общей суматохе должны направиться в сторону дороги к Арембельскому броду, а коли их не догонят, спешить в Кайлю.
Круазет колебался. Не знаю, быть может причиной его колебаний стал тихий звон к вечерне, доносившийся из города, но он был Кайлю и должен был ответить. Я повторил вопрос.
Круазет положил руку на мою уздечку и стал бормотать что-то несвязное. Этого было уже достаточно, чтобы я понял его! С негодованием я прервал его лепет и обратился к Мари.
— В таком случае, ты? — спросил я.
Но Мари покачал головой, в нескольких словах дав твердый отказ. Странно, но я не был особенно поражен этим. При других обстоятельствах я был бы вне себя от гнева при виде такого малодушия. Теперь же мне казалось, что ничего другого и не должно было случиться. Я опустил голову, отказался от своего плана и впал в прежнее равнодушное оцепенение. Видам был слишком силен, и не мне было бороться с ним.
Мы въехали в ворота Кагора как очарованные, глядя на все безучастно, как смотрит с тупым любопытством человек перед колесованием на это орудие смерти, если ему не приходилось видеть его прежде. Однако, представившееся нам зрелище заслуживало внимания: почти все население города было на улицах, через которые мы проезжали. Едва скрывая опасения, люди внимательно смотрели на процессию из вооруженных всадников и на лицо нового губернатора.
Молча мы слезли с лошадей во внутреннем дворе замка, где к нам подошел Бюре.
— Мсье де Паван, — сказал он довольно грубо, отделяя Луи собой от нас, — будет сегодня ужинать один. Вас, господа, прошу следовать за мной.
Мы последовали без возражений. Да и к чему бы они привели?
Я чувствовал, как Видам с верхней площадки парадной лестницы следит за нами со всегдашним злобным выражением глаз. Я шел молча, но Круазет со страшной энергией что-то бубнил всю дорогу. Через дверь с низкой притолокой в нижнем этаже мы вошли в какую-то комнату, весьма похожую на тюремную камеру. Здесь нас ждал ужин, по окончании которого, я бросился на одну их приготовленных для нас постелей, избегая всяких разговоров с товарищами не по борьбе, а по несчастью. Никаких объяснений меж нами и не было, но я чувствовал, что они то и дело поглядывают на меня, ожидая, что я заговорю первым.
Я пытался заснуть, когда вернулся Бюре — пожелать нам спокойной ночи и, вместе с тем, посмотреть, не убежали ли мы опять. Круазет спросил его:
— Мсье де Паван и спит сегодня один, Бюре?
— Не совсем, — отвечал тот мрачно, словно был в дурном настроении или чувствовал усталость. — Видам заботится о его душе: послал к нему священника.
Свеча погасла, а державший ее Бюре настолько уже возвратился к своей обычной манере беседы, что уходя не мог удержаться от смеха при мысли о таком необыкновенном благочестии своего господина. Я слышал, как братья вскочили на ноги и стали ходить взад и вперед по комнате, проклиная Видама и укоряя себя. Даже Мари не мог найти здесь ни малейшей лазейки, через которую мы смогли бы покинуть эту тюрьму: дверь была заперта, окно защищено решеткою, сквозь которую с трудом пролезла бы и кошка, стены сделаны из толстого камня.
Я продолжал лежать, притворяясь спящим, и не в силах заснуть довольно долго. Наконец я услышал, что биениям моего сердца вторят глухие удары молотков где-то поблизости. Из нашего окна, находившегося против какой-то стены, ничего не было видно, но мы догадались, что означал этот шум, продолжавшийся до самого рассвета. Мы не могли следить за работой или слышать голоса плотников, до нас не доходил и свет фонарей, при котором они укрепляли в земле столбы и прибивали доски. Мы не видели ничего, но знали, что они делали. Они строили эшафот.
Глава XII. РАДОСТНОЕ УТРО
Я слишком утомился ездой, чтобы обойтись совершенно без сна. Бессонные ночи являются последствием беспокойства и волнений, и я долго лежал с открытыми глазами, теша себя последними надеждами. Часа за два до рассвета совершенно измученный я уснул. Когда я проснулся, солнце было уже высоко, и косые его лучи освещали наше окно, оживляли комнату, напоенную свежестью утреннего воздуха, и некоторое время я лежал еще, подперев щеку рукой, как бывало дома в Кайлю. Мари робко прикоснулся ко мне, и сонное оцепенение покинуло меня. Я вспомнил, где мы и что нас ожидает.
— Вставай, Ан! — сказал Круазет. — Видам прислал за нами.
Я вскочил и первым делом надел шпагу.
В открытых дверях стоял Бюре со странной улыбкой на лице и держал в руках берет с пером.
— Вы крепко спите, молодой сеньор, — сказал он. — Должно быть, у вас чистая совесть.
— Чище, чем у вас, — задорно отвечал я, — или у вашего господина.
Он пожал плечами и, дав знак следовать за собой, повел нас по мрачным коридорам, заканчивавшимся каменной лестницей, ведущей наверх. Из открытой двери на верхней площадке до нас доносился людской говор и вырывалась полоса света. Поднявшись по лестнице, мы вошли в большую комнату, стены которой были местами расписаны, местами увешаны коврами. Здесь было уже менее мрачно: солнечный свет проникал через три громадных стрельчатых окна, доходивших от пола, покрытого камышовыми циновками, до самого потолка. На одном конце этой обширной комнаты, украшенной к тому же и оружием, было возвышение, на котором стояло массивное резное кресло. Потолок залы был выкрашен в голубой цвет, и по нему были рассыпаны золотые звезды. Я вспомнил это место: несколько лет назад я сопровождал виконта, бывшего здесь с церемониальным визитом у губернатора. О, если бы виконт был здесь теперь!
Среднее окно было открыто. Я подошел к нему, но тотчас отшатнулся: к нему, вровень с полом, и также покрытый циновками, примыкал эшафот! На нем уже стояли в ожидании два или три человека. Я искал взглядом среда них Луи, но его не было там. Раздавшийся в это время шум заставил меня повернуть голову к дверям, и я увидел его, входящим в комнату под конвоем четырех солдат, вооруженных пиками.
Лицо его носило следы бессонной ночи, но было совершенно спокойно, а глаза были устремлены куда-то вдаль, к холмам Керси и лицу Кит, которым он когда-то любовался, сопровождая ее во время прогулок. Выражение этих глаз как бы говорило, что все происходящее здесь — мираж, и ничто не властно над чувствами и помыслами человека. Он держал себя с достоинством, походка его была твердой и уверенной. Когда он увидел нас, лицо его просияло, и он приветствовал нас улыбкой. Даже на поклон Бюре он ответил с добродушным достоинством. Круазет бросился к нему, громко называя его по имени. Но прежде чем Луи успел сжать руку Круазета в своей, дверь на другом конце залы отворилась, и в нее быстро вошел Видам.
Он был один. Лицо его было красным, словно после долгой спешки, злоба же, казалось, никогда не покидала выражения его глаз. Окинув комнату взглядом, он увидел нас, гордо кивнул головой и, громко звеня шпорами, пошел в противоположный конец залы. Нет, он не поклонился нам, — он только подал знак солдатам и Бюре, чтобы они отошли в сторону. Остановившись, он повернулся к нам и пристально посмотрел на своего соперника взором, исполненным ненависти. Некоторое время царила полная тишина: опять был слышен сдержанный говор толпы из открытого окна и щебетание ласточек под кровлей замка. Но я думаю, что в этот момент спокойнее всех билось сердце у Луи де Павана. Наконец Безер прервал молчание.
— Мсье де Паван, — начал он, и голос его зазвучал хрипло, выказывая под наружной насмешливой вежливостью кипевшие в нем страсти, — мсье де Паван, я имею полномочия короля казнить всех гугенотов, находящихся в моей провинции Керси. Имеете ли вы что-нибудь возразить, если я начну с вас? Или вы пожелаете возвратиться в лоно истинной церкви?
Луи, сохраняя молчание, презрительно пожал плечами. Я видел, как при этом судорожно сжались пальцы громадных рук его победителя, но Видам сдержал себя и только заговорил медленнее.
— Хорошо, — продолжал он, по-прежнему не обращая никакого внимания на нас — немых свидетелей борьбы между этими двумя людьми, и устремив глаза на одного Павана. — Никогда еще ни один человек не делал мне столько зла, как вы. Вы восторжествовали надо мной, мсье де Паван, и отняли у меня женщину, которую я любил. Шесть дней назад я мог убить вас. Вы были в моей власти: стоило мне только выдать вас толпе, и вы гнили бы теперь на Монфоконе, мсье де Паван.
— Это правда, — тихо сказал Луи, — но к чему столько слов?
— Я не отдал вас им в руки, — продолжал Видам, как бы не слыша его. — Но еще никто не был мне так ненавистен, как вы, и я не склонен прощать обиды. Теперь наступил момент для моего мщения! Я исполню, слово в слово, клятву, данную мною вашей невесте две недели тому назад. Я… Молчи, мальчик! — внезапно сорвался он на крик, обернувшись к нам.
Это Круазет пробормотал что-то, обратив на себя гнев Безера. Угроза подействовала, и Круазет замолчал, после чего эти двое были окончательно предоставлены сами себе с нашей стороны. Но этот сбой сильно повлиял на Видама. Бормоча проклятия, он несколько раз прошелся по направлению к окну и обратно. Холодный цинизм, под которым он часто скрывал свой гнев, производивший такое подавляющее впечатление на людей, не знавших его, теперь отчасти покинул его. Он предстал перед нами в истинном свете: жестокий, непреклонный, ненавидевший со всею силой своей бурной натуры, не встречавшей никогда противодействия. Признаюсь, он поверг меня в трепет.
— Слушайте! — продолжал он суровым тоном, остановившись против нас, причем раздражение видимо взяло верх над его прежней, более спокойной манерой. — Я мог предать вас адской смерти! И я не сделал этого. Мне стоило лишь поднять руку, и вас разорвали бы на части! Но волк не охотится вместе с крысами, и Безер в своей мести не нуждается ни в чьей помощи, — ни короля, ни уличного сброда. Если я преследую моего врага, то преследую его один, слышите вы меня? И, клянусь небом, — тут он остановился на мгновение, — если я еще раз встречусь с вами, мсье де Паван, я убью вас на месте!
Он замолчал. Гомон толпы, долетавший из окна, мешал мне собрать мысли воедино. Я всеми силами старался понять смысл его слов. На мгновение лицо Видама вспыхнуло, глаза сверкнули, точно внезапно спала завеса, закрывавшая их, но секунду спустя, он опять обратил на свою жертву то же мрачное лицо.
— Слушайте, мсье де Паван, — сказал он, с величавым видом взмахивая рукой по направлению окна. — Двери открыты! Ваша невеста в Кайлю! Дорога перед вами свободна, — поезжайте по ней, поезжайте к ней и скажите, что я спас вашу жизнь и что дарю вам ее, но не по дружбе, а из ненависти. Если бы я заметил в вас малейшее колебание, я убил бы вас, потому что это заставило бы вас больше страдать, мсье де Паван. Теперь же — берите вашу жизнь, как дар от меня, и страдайте так, как страдал бы я, если бы меня спас и пощадил мой враг!
Не сразу я понял смысл его слов. Только когда я услышал, как благодарит его за великодушие Паван, в словах которого гордость боролась с чувством смирения, я оценил их суть. Но он прервал Павана грубыми колкостями, отвечая дерзостями и угрозами на выражение его благодарности.
— Уходите! Уходите! — кричал он вне себя. — Я не за тем привез вас живого сюда, чтобы вы в последний момент лишили меня моего мщения и заставили убить себя! Прочь! И берите с собой этих щенков! Считайте меня своим врагом по-прежнему! И если я встречусь с вами когда-либо, то как враг! Уходите, мсье де Паван, уходите!
— Но, мсье де Безер, — продолжал настаивать Луи, — выслушайте меня. Нужно…
— Убирайтесь, а то я не отвечаю за себя! — прорычал он, приходя в исступление. — Каждое ваше слово раздражает меня. Оно лишает только меня моего мщения. Идите, заклинаю вас именем Бога!
И мы пошли, потому что не было ни малейшего проблеска смягчения в этом злобном лице. Мы шли медленно, друг за другом, стараясь уловить малейший повод к тому, чтобы остановиться в естественном желании отблагодарить его. Но суровый и непреклонный — он оставался таким до последней минуты, пока мы не вышли из залы. Таким он и остался в моих последних воспоминаниях о нем: гигантская фигура, стоящая в тени балдахина над губернаторским креслом, которую как бы обходил солнечный свет, падавший из окна и заливавший всю остальную залу; пара жестоких глаз, сверкавших как уголья и устремленных на нас; гордо сжатые губы, на которых играла страшная усмешка. Таким я и мои товарищи последний раз видели в живых Рауля де Мар, Видама де Безер.
Это был человек, о котором нельзя судить, примеряясь к нынешним взглядам, потому что таких людей, как он, — со всеми его пороками и добродетелями (если они были), в наше время не существует. Он сделал много зла на свете и, если верить его друзьям, немало добра, но зло забывается, а добро живет в людской памяти дольше. И даже если все сделанное им добро было похоронено вместе с ним, то один этот поступок — поступок истинного дворянина, еще долго будет предметом рассказов, доколе существует Франция и сохранится добрая память о нашем покойном короле.
Закрыв глаза, я, как сейчас, вижу маленький отряд из пяти человек, — потому что в Кагоре к нам присоединился наш слуга Жан, — пробирающийся в этот летний день через покрытые дубами холмы Кайлю, галопом спускающийся по их склонам, распугивая притаившихся зайцев, оживляя веселыми криками и хохотом затерянные в ложбинах фермы и вдыхая при подъемах полной грудью смолистый запах смятых копытами лошадей папоротников, которые даже гибли для того, как нам казалось, чтобы доставить лишнее удовольствие в этот радостный для нас день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Стоит нам только на двенадцать ярдов свернуть в сторону, как эти двое со скоростью ветра понесутся за нами.
— Ты хочешь сказать, — воскликнул я, — что Безер специально уехал со своими людьми вперед?
— Именно так, — подтвердил Луи. — Это не подлежит сомнению. Всего приятнее для него было бы сначала отнять мою честь, а уж потом жизнь. Но, слава Богу, только последняя в его власти.
Достаточно было взглянуть на всадников, находившихся впереди нас, чтобы увериться в справедливости слов Луи: под ними тоже были лучшие лошади из всего отряда, и все они не были отягчены поклажей, а один из них постоянно оборачивался назад. Когда стемнело, промежуток между нами сократился, и Бюре подъехал к нам с хитрым выражением в глазах. Он явно понял, что мы разгадали маневр Видама, но не показал этого. Так же поступили и другие. Но при мысли о том, что я один был готов попасться в расставленную ловушку, новый приступ ненависти к нему охватил меня. В этих мрачных размышлениях я и провел остаток пути, пока на следующее утро дозорные не возвестили, что на горизонте показался Кагор. Действительно, в мелкой лощине, окруженной холмами, перед нами открывался вид на город. Купола собора, башни Валандрийского моста, поворот Ло, дугой огибавшей город — все это было мне хорошо знакомо. Наше долгое путешествие закончилось.
Теперь только одна мысль занимала меня. Ранее я уже сообщил Круазету свой отчаянный план внезапного нападения на Безера. Убить его — последнее, что нам оставалось. Наступал последний удобный для этого момент, и другого случая уже не представится.
Мы остановились в беспорядке на вершине холма, между тем, как два человека поскакали в город, чтобы сообщить о прибытии нового губернатора, а Бюре с полудюжиной вооруженных всадников отправился вперед в качестве авангарда. Перед нами по крутому склону холма извивалась узкая дорога, лошади наши устали… Время и место были неподходящими для исполнения моего плана и ему могла благоприятствовать только предстоящая ночь. Поддерживало меня одно отчаяние.
День клонился к вечеру. Но, прежде чем тронуться с места или подать бесповоротный в этом случае сигнал, я последний раз окинул взглядом окружающий ландшафт: плодородную долину, освещенную последними лучами заходящего солнца, россыпи камней на склонах, деревья, кустарниковые заросли по берегам реки и даже темную полосу дубового леса на вершинах дальних холмов, за которыми был Кайлю. Если гонец, посланный нами перед отъездом к виконту, добрался благополучно, то наш дядя мог возвратиться и даже быть сейчас в Кагоре. Мы были так близко от дома, где, быть может, уже была предусмотрена помощь!
Но никто не встречал нас, и я не видел даже места, подходящего для засады. И немудрено: никакие известия о случившемся или о нашем затруднительном положении не могли еще достичь виконта. Едва зародившаяся во мне надежда скоро умерла. Мы должны были рассчитывать только на собственные силы.
Отряд пустился снова в короткий путь до города. Я склонился к Круазету, с которым мы ехали рядом, и прошептал, укрепляясь в стременах и проверяя узду:
— Ты помнишь, что я говорил? Готов ли ты?
Вздрогнув, он повернул ко мне бледное лицо, а потом взглянул на одинокую фигуру, по-прежнему ехавшую шагах в двадцати впереди нас: меж нею и нами никого не было.
— Мне требуется только одно, — шептал я, держась за рукоять своей шпаги. — Ты или Мари — кто пожелает? Другие в общей суматохе должны направиться в сторону дороги к Арембельскому броду, а коли их не догонят, спешить в Кайлю.
Круазет колебался. Не знаю, быть может причиной его колебаний стал тихий звон к вечерне, доносившийся из города, но он был Кайлю и должен был ответить. Я повторил вопрос.
Круазет положил руку на мою уздечку и стал бормотать что-то несвязное. Этого было уже достаточно, чтобы я понял его! С негодованием я прервал его лепет и обратился к Мари.
— В таком случае, ты? — спросил я.
Но Мари покачал головой, в нескольких словах дав твердый отказ. Странно, но я не был особенно поражен этим. При других обстоятельствах я был бы вне себя от гнева при виде такого малодушия. Теперь же мне казалось, что ничего другого и не должно было случиться. Я опустил голову, отказался от своего плана и впал в прежнее равнодушное оцепенение. Видам был слишком силен, и не мне было бороться с ним.
Мы въехали в ворота Кагора как очарованные, глядя на все безучастно, как смотрит с тупым любопытством человек перед колесованием на это орудие смерти, если ему не приходилось видеть его прежде. Однако, представившееся нам зрелище заслуживало внимания: почти все население города было на улицах, через которые мы проезжали. Едва скрывая опасения, люди внимательно смотрели на процессию из вооруженных всадников и на лицо нового губернатора.
Молча мы слезли с лошадей во внутреннем дворе замка, где к нам подошел Бюре.
— Мсье де Паван, — сказал он довольно грубо, отделяя Луи собой от нас, — будет сегодня ужинать один. Вас, господа, прошу следовать за мной.
Мы последовали без возражений. Да и к чему бы они привели?
Я чувствовал, как Видам с верхней площадки парадной лестницы следит за нами со всегдашним злобным выражением глаз. Я шел молча, но Круазет со страшной энергией что-то бубнил всю дорогу. Через дверь с низкой притолокой в нижнем этаже мы вошли в какую-то комнату, весьма похожую на тюремную камеру. Здесь нас ждал ужин, по окончании которого, я бросился на одну их приготовленных для нас постелей, избегая всяких разговоров с товарищами не по борьбе, а по несчастью. Никаких объяснений меж нами и не было, но я чувствовал, что они то и дело поглядывают на меня, ожидая, что я заговорю первым.
Я пытался заснуть, когда вернулся Бюре — пожелать нам спокойной ночи и, вместе с тем, посмотреть, не убежали ли мы опять. Круазет спросил его:
— Мсье де Паван и спит сегодня один, Бюре?
— Не совсем, — отвечал тот мрачно, словно был в дурном настроении или чувствовал усталость. — Видам заботится о его душе: послал к нему священника.
Свеча погасла, а державший ее Бюре настолько уже возвратился к своей обычной манере беседы, что уходя не мог удержаться от смеха при мысли о таком необыкновенном благочестии своего господина. Я слышал, как братья вскочили на ноги и стали ходить взад и вперед по комнате, проклиная Видама и укоряя себя. Даже Мари не мог найти здесь ни малейшей лазейки, через которую мы смогли бы покинуть эту тюрьму: дверь была заперта, окно защищено решеткою, сквозь которую с трудом пролезла бы и кошка, стены сделаны из толстого камня.
Я продолжал лежать, притворяясь спящим, и не в силах заснуть довольно долго. Наконец я услышал, что биениям моего сердца вторят глухие удары молотков где-то поблизости. Из нашего окна, находившегося против какой-то стены, ничего не было видно, но мы догадались, что означал этот шум, продолжавшийся до самого рассвета. Мы не могли следить за работой или слышать голоса плотников, до нас не доходил и свет фонарей, при котором они укрепляли в земле столбы и прибивали доски. Мы не видели ничего, но знали, что они делали. Они строили эшафот.
Глава XII. РАДОСТНОЕ УТРО
Я слишком утомился ездой, чтобы обойтись совершенно без сна. Бессонные ночи являются последствием беспокойства и волнений, и я долго лежал с открытыми глазами, теша себя последними надеждами. Часа за два до рассвета совершенно измученный я уснул. Когда я проснулся, солнце было уже высоко, и косые его лучи освещали наше окно, оживляли комнату, напоенную свежестью утреннего воздуха, и некоторое время я лежал еще, подперев щеку рукой, как бывало дома в Кайлю. Мари робко прикоснулся ко мне, и сонное оцепенение покинуло меня. Я вспомнил, где мы и что нас ожидает.
— Вставай, Ан! — сказал Круазет. — Видам прислал за нами.
Я вскочил и первым делом надел шпагу.
В открытых дверях стоял Бюре со странной улыбкой на лице и держал в руках берет с пером.
— Вы крепко спите, молодой сеньор, — сказал он. — Должно быть, у вас чистая совесть.
— Чище, чем у вас, — задорно отвечал я, — или у вашего господина.
Он пожал плечами и, дав знак следовать за собой, повел нас по мрачным коридорам, заканчивавшимся каменной лестницей, ведущей наверх. Из открытой двери на верхней площадке до нас доносился людской говор и вырывалась полоса света. Поднявшись по лестнице, мы вошли в большую комнату, стены которой были местами расписаны, местами увешаны коврами. Здесь было уже менее мрачно: солнечный свет проникал через три громадных стрельчатых окна, доходивших от пола, покрытого камышовыми циновками, до самого потолка. На одном конце этой обширной комнаты, украшенной к тому же и оружием, было возвышение, на котором стояло массивное резное кресло. Потолок залы был выкрашен в голубой цвет, и по нему были рассыпаны золотые звезды. Я вспомнил это место: несколько лет назад я сопровождал виконта, бывшего здесь с церемониальным визитом у губернатора. О, если бы виконт был здесь теперь!
Среднее окно было открыто. Я подошел к нему, но тотчас отшатнулся: к нему, вровень с полом, и также покрытый циновками, примыкал эшафот! На нем уже стояли в ожидании два или три человека. Я искал взглядом среда них Луи, но его не было там. Раздавшийся в это время шум заставил меня повернуть голову к дверям, и я увидел его, входящим в комнату под конвоем четырех солдат, вооруженных пиками.
Лицо его носило следы бессонной ночи, но было совершенно спокойно, а глаза были устремлены куда-то вдаль, к холмам Керси и лицу Кит, которым он когда-то любовался, сопровождая ее во время прогулок. Выражение этих глаз как бы говорило, что все происходящее здесь — мираж, и ничто не властно над чувствами и помыслами человека. Он держал себя с достоинством, походка его была твердой и уверенной. Когда он увидел нас, лицо его просияло, и он приветствовал нас улыбкой. Даже на поклон Бюре он ответил с добродушным достоинством. Круазет бросился к нему, громко называя его по имени. Но прежде чем Луи успел сжать руку Круазета в своей, дверь на другом конце залы отворилась, и в нее быстро вошел Видам.
Он был один. Лицо его было красным, словно после долгой спешки, злоба же, казалось, никогда не покидала выражения его глаз. Окинув комнату взглядом, он увидел нас, гордо кивнул головой и, громко звеня шпорами, пошел в противоположный конец залы. Нет, он не поклонился нам, — он только подал знак солдатам и Бюре, чтобы они отошли в сторону. Остановившись, он повернулся к нам и пристально посмотрел на своего соперника взором, исполненным ненависти. Некоторое время царила полная тишина: опять был слышен сдержанный говор толпы из открытого окна и щебетание ласточек под кровлей замка. Но я думаю, что в этот момент спокойнее всех билось сердце у Луи де Павана. Наконец Безер прервал молчание.
— Мсье де Паван, — начал он, и голос его зазвучал хрипло, выказывая под наружной насмешливой вежливостью кипевшие в нем страсти, — мсье де Паван, я имею полномочия короля казнить всех гугенотов, находящихся в моей провинции Керси. Имеете ли вы что-нибудь возразить, если я начну с вас? Или вы пожелаете возвратиться в лоно истинной церкви?
Луи, сохраняя молчание, презрительно пожал плечами. Я видел, как при этом судорожно сжались пальцы громадных рук его победителя, но Видам сдержал себя и только заговорил медленнее.
— Хорошо, — продолжал он, по-прежнему не обращая никакого внимания на нас — немых свидетелей борьбы между этими двумя людьми, и устремив глаза на одного Павана. — Никогда еще ни один человек не делал мне столько зла, как вы. Вы восторжествовали надо мной, мсье де Паван, и отняли у меня женщину, которую я любил. Шесть дней назад я мог убить вас. Вы были в моей власти: стоило мне только выдать вас толпе, и вы гнили бы теперь на Монфоконе, мсье де Паван.
— Это правда, — тихо сказал Луи, — но к чему столько слов?
— Я не отдал вас им в руки, — продолжал Видам, как бы не слыша его. — Но еще никто не был мне так ненавистен, как вы, и я не склонен прощать обиды. Теперь наступил момент для моего мщения! Я исполню, слово в слово, клятву, данную мною вашей невесте две недели тому назад. Я… Молчи, мальчик! — внезапно сорвался он на крик, обернувшись к нам.
Это Круазет пробормотал что-то, обратив на себя гнев Безера. Угроза подействовала, и Круазет замолчал, после чего эти двое были окончательно предоставлены сами себе с нашей стороны. Но этот сбой сильно повлиял на Видама. Бормоча проклятия, он несколько раз прошелся по направлению к окну и обратно. Холодный цинизм, под которым он часто скрывал свой гнев, производивший такое подавляющее впечатление на людей, не знавших его, теперь отчасти покинул его. Он предстал перед нами в истинном свете: жестокий, непреклонный, ненавидевший со всею силой своей бурной натуры, не встречавшей никогда противодействия. Признаюсь, он поверг меня в трепет.
— Слушайте! — продолжал он суровым тоном, остановившись против нас, причем раздражение видимо взяло верх над его прежней, более спокойной манерой. — Я мог предать вас адской смерти! И я не сделал этого. Мне стоило лишь поднять руку, и вас разорвали бы на части! Но волк не охотится вместе с крысами, и Безер в своей мести не нуждается ни в чьей помощи, — ни короля, ни уличного сброда. Если я преследую моего врага, то преследую его один, слышите вы меня? И, клянусь небом, — тут он остановился на мгновение, — если я еще раз встречусь с вами, мсье де Паван, я убью вас на месте!
Он замолчал. Гомон толпы, долетавший из окна, мешал мне собрать мысли воедино. Я всеми силами старался понять смысл его слов. На мгновение лицо Видама вспыхнуло, глаза сверкнули, точно внезапно спала завеса, закрывавшая их, но секунду спустя, он опять обратил на свою жертву то же мрачное лицо.
— Слушайте, мсье де Паван, — сказал он, с величавым видом взмахивая рукой по направлению окна. — Двери открыты! Ваша невеста в Кайлю! Дорога перед вами свободна, — поезжайте по ней, поезжайте к ней и скажите, что я спас вашу жизнь и что дарю вам ее, но не по дружбе, а из ненависти. Если бы я заметил в вас малейшее колебание, я убил бы вас, потому что это заставило бы вас больше страдать, мсье де Паван. Теперь же — берите вашу жизнь, как дар от меня, и страдайте так, как страдал бы я, если бы меня спас и пощадил мой враг!
Не сразу я понял смысл его слов. Только когда я услышал, как благодарит его за великодушие Паван, в словах которого гордость боролась с чувством смирения, я оценил их суть. Но он прервал Павана грубыми колкостями, отвечая дерзостями и угрозами на выражение его благодарности.
— Уходите! Уходите! — кричал он вне себя. — Я не за тем привез вас живого сюда, чтобы вы в последний момент лишили меня моего мщения и заставили убить себя! Прочь! И берите с собой этих щенков! Считайте меня своим врагом по-прежнему! И если я встречусь с вами когда-либо, то как враг! Уходите, мсье де Паван, уходите!
— Но, мсье де Безер, — продолжал настаивать Луи, — выслушайте меня. Нужно…
— Убирайтесь, а то я не отвечаю за себя! — прорычал он, приходя в исступление. — Каждое ваше слово раздражает меня. Оно лишает только меня моего мщения. Идите, заклинаю вас именем Бога!
И мы пошли, потому что не было ни малейшего проблеска смягчения в этом злобном лице. Мы шли медленно, друг за другом, стараясь уловить малейший повод к тому, чтобы остановиться в естественном желании отблагодарить его. Но суровый и непреклонный — он оставался таким до последней минуты, пока мы не вышли из залы. Таким он и остался в моих последних воспоминаниях о нем: гигантская фигура, стоящая в тени балдахина над губернаторским креслом, которую как бы обходил солнечный свет, падавший из окна и заливавший всю остальную залу; пара жестоких глаз, сверкавших как уголья и устремленных на нас; гордо сжатые губы, на которых играла страшная усмешка. Таким я и мои товарищи последний раз видели в живых Рауля де Мар, Видама де Безер.
Это был человек, о котором нельзя судить, примеряясь к нынешним взглядам, потому что таких людей, как он, — со всеми его пороками и добродетелями (если они были), в наше время не существует. Он сделал много зла на свете и, если верить его друзьям, немало добра, но зло забывается, а добро живет в людской памяти дольше. И даже если все сделанное им добро было похоронено вместе с ним, то один этот поступок — поступок истинного дворянина, еще долго будет предметом рассказов, доколе существует Франция и сохранится добрая память о нашем покойном короле.
Закрыв глаза, я, как сейчас, вижу маленький отряд из пяти человек, — потому что в Кагоре к нам присоединился наш слуга Жан, — пробирающийся в этот летний день через покрытые дубами холмы Кайлю, галопом спускающийся по их склонам, распугивая притаившихся зайцев, оживляя веселыми криками и хохотом затерянные в ложбинах фермы и вдыхая при подъемах полной грудью смолистый запах смятых копытами лошадей папоротников, которые даже гибли для того, как нам казалось, чтобы доставить лишнее удовольствие в этот радостный для нас день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18