– Ты выебла своего Дядю! – орали они.
– Ты открыла его наготу!
– Ты взглянула на его орудие!
Они приволокли ее к священнику, преп. де Ламбервилю.
– Вот вам маленькая христианка. Выебла собственного Дядю!
Священник выставил завывающих дикарок и обследовал юную девушку, растянувшуюся перед ним в крови на земле. Удовлетворившись, поднял ее.
– Ты живешь здесь, как цветок среди ядовитых колючек.
– Благодарю, отец мой.
47.
Давным-давно (кажется мне) я проснулся в постели от того, что Ф. дергал меня за волосы.
– Пойдем, друг мой.
– Сколько времени, Ф.?
– Лето 1964-го.
На лице его играла странная улыбка, какой я раньше никогда не видел. Не могу объяснить, но она меня смутила, и я скрестил ноги.
– Вставай. Мы идем гулять.
– Отвернись, пока я буду одеваться.
– Нет.
– Пожалуйста.
Он сдернул простыню с моего тела, еще тяжелого после сна и мечтаний о потерянной жене. Медленно покачал головой.
– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?
– Прошу тебя, Ф.
– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?
Я сильнее сжал бедра и положил на лобок ночной колпак. Ф. безжалостно разглядывал меня.
– Сознайся. Почему ты не слушался Чарльза Аксиса? Почему ты не послал купон в тот далекий день в приюте?
– Оставь меня в покое.
– Только посмотри на свое тело.
– У Эдит не было жалоб на мое тело.
– Ха!
– Она что-то говорила тебе про мое тело?
– Массу всего.
– Например?
– Она говорила, что у тебя наглое тело.
– Что это, к чертовой матери, означает?
– Сознайся, друг мой. Сознайся насчет Чарльза Аксиса. Сознайся в грехе гордыни.
– Мне не в чем сознаваться. А теперь отвернись, я оденусь. Слишком рано для твоих дешевых коанов.
Он молниеносно выкрутил мне руку в полунельсоне, выдернул меня из ностальгической постели и отволок к высоченному зеркалу в ванной. Таинственным образом ночной колпак прицепился к жесткому комку лобковых волос. Я закрыл глаза.
– Ой!
– Погляди. Погляди и сознайся. Сознайся, почему ты игнорировал Чарльза Аксиса.
– Нет.
Он сдавил свой профессиональный захват.
– О, о, о, пожалуйста. Помогите!
– Правду! Ты пренебрег купоном из-за греха гордыни, не так ли? Чарльза Аксиса тебе было мало. В своем алчном мозгу ты лелеял невысказанное желание. Ты хотел быть Голубым Жуком. Ты хотел быть Капитаном Марвелом. Ты хотел быть Гуттаперчевым Человеком. Робин был для тебя недостаточно хорош, ты хотел быть Бэтменом.
– Ты сломаешь мне спину!
– Ты хотел стать Суперменом, никогда не бывшим Кларком Кентом. Ты хотел жить на обложке комиксов. Ты хотел быть Ибисом Непобедимым, никогда не терявшим своего Ибижезла. Ты хотел, чтобы в небе между тобой и миром было написано ТРЕСЬ! ХРЯСТЬ! БЗДЫНЬ! ЫЫЙГ! ЫЫП! Стать Новым Человеком всего за пятнадцать минут в день – это для тебя совершенно ничего не значило. Сознайся!
– Больно! Больно! Да, да, я сознаюсь. Я хотел чудес! Я не хотел взбираться к победе по лестнице из купонов! Я хотел проснуться однажды с Рентгеновским Взглядом! Я сознаюсь!
– Хорошо.
Полунельсон превратился в объятие, и он притянул меня к себе. Очень ловкими были мои пальцы – там, в фаянсовом полумраке ванной моей тюрьмы. Расстегивая верхнюю пуговицу на его узких штанах без ремня, я смахнул ночной колпак. Он лежал между моими ногами и его туфлями, как осенний лист смоквы из нудистской утопии. Странная улыбка не покидала сочный рот Ф.
– Ах, друг мой, я так долго ждал этого признания.
Рука об руку мы шли по узким портовым улицам Монреаля. Мы смотрели, как огромные лавины пшеницы рушились в трюмы китайских балкеров. Мы видели геометрию чаек, что описывали правильные круги над вершинами мусорных куч. Мы наблюдали за огромными лайнерами, что уменьшались, ревя гудками вниз по Святому Лаврентию, превращались в сияющие берестяные каноэ, потом в белые шапки, потом в лиловый туман далеких гор.
– Почему ты все время так улыбаешься? У тебя лицо не болит?
– Я улыбаюсь, поскольку считаю, что достаточно тебя научил.
Рука об руку взбирались мы по улицам, ведущим на гору Мон-Рояль, которая и дала имя нашему городу. Никогда раньше магазины на улице Святой Катрин не цвели так ярко, а дневная толпа не клубилась так весело. Мне казалось, я вижу это впервые: краски дикие, будто первые всполохи краски на белой коже северного оленя.
– Давай купим вареных хот-догов в «Вулворте».
– И съедим их на брудершафт, рискуя обляпаться горчицей.
Мы пошли через улицу Шербрук, на запад, к английской части города. Напряжение ощутилось сразу. На углу парка Лафонтен мы услышали лозунги демонстрантов.
– Quebec Libre!
– Quebec Oui, Ottawa Non!
– Merde a la reine d'angleterre!
– Елизавета, убирайся домой!
В газетах только что объявили, что королева Елизавета намеревается посетить Канаду – государственный визит, назначенный на октябрь.
– Отвратительная толпа, Ф. Давай пойдем побыстрее.
– Нет, это прекрасная толпа.
– Почему?
– Потому что они думают, что они негры, а для человека в нашем веке это лучшее чувство.
Держа за руку, Ф. потащил меня к эпицентру волнений. На многих демонстрантах были майки с надписью «QUEBEC LIBRE». Я заметил, что у всех эрекция, включая женщин. От постамента к воодушевленной толпе обращался известный молодой кинорежиссер. У него была редкая бороденка типичного книжного червя, одет в грубую кожаную куртку, какие обычно видишь в L'Office National du Film. Голос его звучал отчетливо. Приемом дзюдо Ф. заставил меня внимательно прислушаться.
– История! – обратился молодой человек, глядя поверх голов. – Что нам делать с Историей?
Вопрос их воспламенил.
– История! – завопили они. – Верните нам нашу Историю! Англичане украли нашу Историю!
Ф. плотнее ввинтился в скопище тел. Оно автоматически приняло нас, будто зыбучие пески, заглатывающие лабораторного урода. Эхо ясного голоса молодого человека повисло над нами, как надпись в небесах.
– История! – продолжал он. – История постановила, что в битве за континент индейцы должны проиграть французам. В 1760 году История постановила, что французы должны проиграть англичанам!
– У-у! Англичан на виселицу!
В основании моего позвоночника возникло приятное чувство, и я слегка качнулся к тонкому нейлоновому платью фанатички, что аплодировала у меня за спиной.
– В 1964 году История постановила… нет, История приказала, что англичане должны отказаться от земли, которую любили так небрежно, отказаться в пользу французов, в нашу пользу!
– Bravo! Mon pays malheureux! Quebec Libre!
Я чувствовал, как по заду моих поношенных штанов скользит рука – женская рука, поскольку у нее были длинные ногти, гладкие, заостренные, как фюзеляж.
– На хуй англичан! – внезапно заорал я.
– Вот оно, – шепнул Ф.
– История постановила, что есть Проигравшие и есть Победители. Истории плевать на обстоятельства, Историю лишь волнует, чей Ход. Я спрашиваю вас, друзья мои, я задаю вам простой вопрос: чей Ход сегодня?
– Наш Ход! – прозвучал один оглушительный ответ.
Толпа, счастливой частицей которой я теперь стал, еще теснее сжалась вокруг памятника, будто мы были гайкой на болте, и весь город, обладания которым мы жаждали, будто гаечный ключ, закручивал нас все туже и туже. Я ослабил ремень, чтобы ее рука могла пробраться вглубь. Я не смел обернуться и взглянуть ей в лицо. Я не хотел знать, кто она – это казалось совершенно неуместным. Я чувствовал, как ее груди в нейлоновой оболочке расплющиваются об мою спину, оставляя на рубашке влажные круги.
– Вчера был Ход англо-шотландского банкира, и он оставил свое имя на холмах Монреаля. Сегодня Ход Квебекского Националиста – и он оставит свое имя на паспорте новой Лаврентийской Республики!
– Vive la Republique!
Для нас это оказалось чересчур. Мы проревели свое согласие почти без слов. Прохладная рука повернулась так, что теперь ладонь обхватила меня и легко доставала до волосатого паха. Шляпы взметались над нами, как скачущая воздушная кукуруза, и всем было плевать, чья шляпа к нему вернулась, ибо все шляпы у нас были общими.
– Вчера был Ход англичан, и они заводили себе французскую прислугу из деревень в Гаспe. Вчера был Ход французов, у которых был Аристотель и плохие зубы.
– У-у-у! Позор! К стенке!
Я ощущал аромат ее пота и подарков на день рождения, и это волновало больше, чем любое личное знакомство. Она же притиснулась тазом к своей руке в брюках, дабы, так сказать, пожать побочные плоды своего эротического вторжения. Я протянул свободную руку, поймал ее цветущую левую ягодицу, как футбольный мяч, и мы оказались скованы воедино.
– Сегодня Ход англичан, дома которых грязны, а в почтовых ящиках – французские бомбы!
Ф. отодвинулся, пытаясь пробраться ближе к оратору. Другая моя рука проползла извиваясь назад и остановилась на ее правой ягодице. Клянусь, мы были Гуттаперчевым Человеком и Гуттаперчевой Женщиной, ибо я, казалось, мог дотянуться до нее везде, а она перемещалась у меня в белье без малейших усилий. Мы начали ритмично двигаться в ритме самого дыхания сборища – нашей семьи и колыбели нашего желания.
– Кант говорил: если ты превращаешься в дождевого червя, что жаловаться, если на тебя наступят? Секу Туре говорил: что бы вы ни говорили, национализм психологически неизбежен, и все мы националисты. Наполеон говорил: нация потеряла все, потеряв независимость. История выбирает, произносит ли это Наполеон с трона пред толпой, или из окна хижины пред пустынным морем!
Эта словесная эквилибристика показалась толпе загадочной и вызвала лишь несколько возгласов. Однако в тот момент углом глаза я увидел Ф., которого какие-то юноши подняли на плечи. Когда его узнали, по толпе прокатился кошачий приветственный вопль, и оратор поспешил вживить нежданную вспышку в глубочайшую ортодоксальность всего сборища.
– Среди нас Патриот! Человек, которого англичане не смогли обесчестить даже в своем собственном Парламенте!
Ф. скользнул обратно в почтительный клубок, поднявший его, и его сжатый кулак взметнулся, как перископ уходящей вниз подводной лодки. И теперь, будто присутствие этого старого воина придало всему новую таинственную безотлагательность, оратор заговорил, почти запел. Его голос ласкал нас, как мои пальцы – ее, как ее пальцы – меня, его голос обрушился на наше желание, как поток на стонущее водяное колесо, и я знал, что все мы, не только мы с девушкой, все мы кончим одновременно. Мы сплели и стиснули руки, и я не знал, я ли держал свой член за основание, или она размазывала густые соки по губам. У всех нас были руки Пластикового Человека, и мы обнимали друг друга, голые ниже талии, утонувшие в лягушачьем желе из пота и соков, сплетенные в сладчайший надрывающийся венок из маргариток!
– Кровь! Что значит для нас Кровь?
– Кровь! Верните нашу Кровь!
– Три сильнее! – заорал я, но несколько злобных физиономий меня утихомирили.
– С самой ранней зари нашего народа эта Кровь, этот призрачный жизненный поток, был нашей пищей и судьбой. Кровь – строитель тела, Кровь – источник народного духа. В Крови таится наследие наших предков, в Крови воплощен лик нашей Истории, из Крови прорастает цветок нашей Славы, и Кровь – подводное течение, которое им не обратить вспять никогда, и которого не осушат все их ворованные деньги!
– Верните нашу Кровь!
– Требуем нашей Истории!
– Vive la Republique!
– Не останавливайся! – закричал я.
– Елизавета, убирайся домой!
– Еще! – молил я. – Бис! Бис! Encore!
Митинг начал ломаться, венок из маргариток – рассыпаться. Оратор исчез с пьедестала. Внезапно я увидел лица всех. Они уходили. Я цеплялся за отвороты и подолы.
– Не уходите! Пусть он говорит еще!
– Спокойно, citoyen, Революция началась.
– Нет! Пусть он говорит еще! Никто не уходит из парка!
Толпа проталкивалась мимо меня, явно удовлетворенная. Сначала мужчины улыбались, когда я хватал их за лацканы, относя мои проклятия на счет революционного пыла. Сначала женщины смеялись, когда я брал их за руки и проверял, нет ли там моих лобковых волос, ибо я хотел ее, девушку, с которой стал бы танцевать, девушку, чьи круглые окаменелые отпечатки пота все еще оставались у меня на спине.
– Не уходите. Не бросайте! Заприте парк!
– Пустите руку!
– Хватит на мне виснуть!
– Мы возвращаемся на работу!
Я уговаривал трех огромных мужиков в рубашках с надписью «QUEBEC LIBRE» поднять меня на плечи. Я попытался закинуть ногу на ремень чьей-то пары брюк, чтобы вскарабкаться по свитеру и обратиться к раздробленной семье с высоты плеча.
– Уберите от меня этого урода!
– Да он же англичанин!
– Да он же еврей!
– Но вы не можете уйти! Я еще не кончил!
– Он извращенец!
– Выбьем из него дерьмо. Он наверняка извращенец.
– Он нюхает девушкам руки.
– Он свои руки нюхает!
– Странный какой-то.
Вдруг возле меня оказался Ф., большой Ф., подтвердивший мое происхождение, – он увел меня из парка, который теперь стал всего лишь парком с лебедями и конфетными обертками. Держа под руку, он вел меня вниз по солнечной улице.
– Ф., – плакал я. – Я не кончил. Я опять провалился.
– Нет, милый, ты выдержал.
– Что выдержал?
– Испытание.
– Какое испытание?
– Предпоследнее испытание.

48.
«Пусть ветер воет, пока ты любишь – в снегу, во льду все испытанья пройду, пока ты любишь». Это был номер семь в хит-параде кантри-энд-вестерн много, много лет назад. По-моему, семь. Название из шести слов. 6 управляется Венерой, планетой любви и красоты. В ирокезской астрологии в шестой день дулжно приводить себя в порядок, причесываться, носить разукрашенные, расшитые раковинами платья, ухаживать за девушками, играть в азартные игры и бороться. «Почему же я не радую тебя?» Где-то в чартах. Сегодня ледяное 6 марта. В канадском лесу это не весна. Два дня Луна была в созвездии Овна. Сегодня она входит в Тельца. Ирокезы возненавидели бы меня сейчас, поскольку у меня борода. Когда они поймали Жога, миссионера, в 1600-каком-то году, одна из самых безвредных пыток (уже после того, как алгонкинский раб изуродовал ему большой палец раковиной моллюска) была такой: они напустили детей руками выдергивать ему бороду. «Пришли изображение Христа без бороды», – написал своему другу во Францию иезуит Гарнье, продемонстрировав прекрасное знание индейских странностей. Ф. однажды рассказал мне о девушке, у которой так буйно росли волосы на лобке, что она, каждый день работая щеткой, приучила их спускаться по бедрам почти на шесть дюймов. Прямо под пупком она нарисовала (черной тушью для ресниц) два глаза и ноздри. Отделив прядь волос прямо над клитором, двумя симметричными дугами развела их в стороны, создав подобие усов над сморщенными розовыми губами, под которыми остальные волосы росли, подобно бороде. Дешевое украшение, втиснутое в пупок, как знак касты, дополняло шарж на экзотического предсказателя судьбы или мага. Она прятала все свое тело, кроме этого участка, и забавляла Ф., комически цитируя восточные афоризмы, весьма популярные в то время, направляя свой голос из нижней части холста с искусностью чревовещателя. Почему у меня не бывает таких воспоминаний? Что толку в твоих подарках, Ф., в коллекции мыла, в разговорнике, если я не могу унаследовать и твои воспоминания, что придают смысл твоему проржавевшему наследству, как консервные банки и автомобильные катастрофы становятся высочайшей ценностью, если их поместить в контекст плюшевой художественной галереи? Что проку от твоего эзотерического учения без твоего конкретного опыта? Ты был для меня слишком экзотичен, ты и все остальные учителя, с твоими дыхательными методиками и дисциплинами успеха. А как же мы, астматики? Как же мы, недотепы? Как же мы, кто по-человечески посрать не умеет? Как же мы, у кого не бывает оргий и чрезмерной ебли, от которых можно отрешиться? Как же мы, кто разбит, когда наши друзья ебут наших жен? Как же мы – например, я? Как же мы, кто не вхож в Парламент? Как же мы, 6 марта замерзшие без особой причины? Ты создал Телефонный Танец. Ты прислушивался к Эдит внутри. Как же мы, закутанные в мертвую ткань? Как же мы, историки, вынужденные читать о грязном? Как же мы, провонявшие весь шалаш? Почему у тебя все так непостижимо? Почему бы тебе не умиротворить меня, как святой Августин, поющий: «Профаны, узри, восстают и небо дает им приют»? Почему бы тебе не сказать мне то, что сказала Благая Дева юной крестьянке Катрин Лабуре на обычной улице, Рю-дю-Бак, в 1800-каком-то: «Благодать снизойдет на всякого, кто молит о ней с верой и пылом». Почему я должен изучать оспины у Катрин Текаквиты на лице, точно иллюминаторы лунной ракеты? Что ты имел в виду, когда говорил, истекая кровью в моих объятиях: «Теперь все зависит от тебя»? Люди, которые так говорят, всегда имеют в виду что на их долю выпало гораздо большее испытание. Кто захочет обычной уборки? Кто захочет скользнуть на теплое пустое водительское сиденье? Я тоже хочу прохладной кожи. Я тоже любил Монреаль. Не всегда же я был Лесным Чудищем. Я был гражданином. У меня были книги и жена.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23