Ведет явно не придонный образ жизни, иначе у него просто не было бы плавательного пузыря, как нет его у всех придонных рыб. И биоэлектрический потенциал, конечно… Мы знаем электрических скатов, есть так называемый электрический сом, в Южной Америке водится исполинский угорь со своей походной «миниэлектростанцией».
– А долго они живут? – спросил Мытарин.
– Сравнительно долго.
– Под Парижем есть старушка Грациелла Инцирилло, больше ста десяти лет живет, хотя там мало долгожителей.
– Позвольте, при чем тут какая-то Грациелла, когда речь о рыбах?
– Вы же сказали, сравнительно. А с чем?
– Товарищи! – Балагуров постучал карандашом по столу. – Прошу не отвлекаться, у нас мало времени. Продолжайте, товарищ Сомов.
Профессор стал говорить о признаках пресмыкающихся, а Парфенька, нагнувшись вперед и склонив набочок голову, заглядывал ему в рот. Это надо же: понаблюдал один день и узнал столько, сколько даже самому Парфеньке не под силу. А он ли уж – с рождения у Волги – не знает рыб! Ну, шустер годок, шустер!
– Как пресноводное животное оно имеет ноздри, легкие, сердце, вероятно, трехкамерное , теплокровность, подвижное глазное веко с ресницами, подвижный язык. Если учесть колоссальную длину тела, то можно предположить, что сердец у него множество, однотипных, в последовательном, через определенную длину, расположении и синхронном режиме работы.
– А почему у ней плавники из пяти перьев, как человечьи ладони? – спросил Парфенька. – Может, на этом месте руки были?
– Этого пока объяснить не могу. От кистеперой рыбы здесь ничего нет. Вообще это молодой вид, его трудно сравнивать с реликтовыми, доисторическими. Как я уже говорил в порядке предположения, это не хищник, а некий промежуточный вид. Причем размеры прежде были небольшими. Питался зоопланктоном, мелкой сорной рыбой и, между прочим, содействовал очищению пресных вод. Но поскольку загрязнение вод идет по возрастающей, запасы зоопланктона и его качественно-видовой состав изменились, и эта рыба-животное из помощника человека превратилась во врага. Причем злейшего, гораздо злее, чем настоящие хищники, потому что произошли быстрые изменения, мутации, а они требуют больших энергетических затрат, которые не мог восполнить прежний пищевой рацион. Произошел генетический сдвиг в сторону гигантизма, и вот она, пожирая все живое, в том числе и ваших утят, стала стремительно расти.
– А нельзя ее вернуть, – Балагуров хохотнул, – на вегетарианский путь? Хищник все-таки нас не устраивает.
Тут вскочил Заботкин, протестующе замахал руками:
– Она же маленькая станет, Иван Никитич! Зачем она тогда?
– Теперь уже не станет. И потом, я за такую, чтобы была большая, как сейчас, безразмерная, а питалась чтобы прежним планктоном и водорослями, травкой. Как вы считаете, профессор?
– Не знаю. Но создание благоприятного биологического режима в реке никому не помешает.
– Как же не помешает, когда эта ваша мутация произошла из-за изменения жизненного режима в реке!
– Да, многое зависит от того, как быстро меняются кормовые условия водоема, температурный и кислородный режим, шумовой фон. Вы сказали, что хищник вам не подходит, потому что он уничтожил значительную часть рыбы в Волге и принялся за ваших утят. С этой точки зрения мы видим регресс…
– Какой же регресс, когда она в тысячи, в миллионы раз больше леща, например, судака или щуки и, может, вкуснее?
– А сколько она съела этих лещей и судаков, вы знаете? Или вас такой хищник устраивает? Только чем вы теперь будете его кормить, утятами? Он же вас разорит.
– Что же вы предлагаете?
– Выпустить…
Ах, какое неосторожное слово сказал товарищ Сомов, ученый человек, профессор! Разве можно, не подготовив надлежащим образом аудиторию, выдавать такое предложение! Вероятно, надеялся тут же обосновать его, да кто теперь станет слушать какие-то обоснования, соображения, когда вынесен приговор надеждам людей, их планам, их работе.
– Тащим, тащим и за здорово живешь выпустить – дудки!
– А утят на кого списывать?
– Тыща машин, полторы тыщи людей вкалывают.
– А наши трактора с трактористами! А косилки, волокуши…
– Я, слушай, тоже протест заявляю: зачем выпускать хищника!
– Мы кафе и столовую-ресторан спешно построили, общественное питание наладили…
– А бензин? А смазочные? А запчасти?… На бога списывать?
– Им с Шатуновым, видно, наплевать: поймали, показали, поманили, и с приветом! После таких-то трат, после такой районной натуги!
– А читателям что скажем?.'
– Шатунов, стервец, вредит! Теперь с сенокосом управились бы.
– Об охране природы тоже пора подумать, а мы больше о хозяйстве, о делах. Придет время – спохватимся.
– Не пугай. У нас вон какая территория, с любой напастью справимся, не пропадем.
– Вот она и избаловала, немереная эта территория.
– Товарищи, товарищи, что за базар! – Балагуров застучал торцом карандаша по гулкому, как барабан, столу, дождался тишины. – Давайте высказываться по порядку. Ты, Мытарин, первый. Коротко, в двух словах. А тебя, Юрьевна, попросим вести протокол.
Давний секретарь райисполкома Клавдия Юрьевна Ручьева, худая прокуренная старуха, кивнула седой головой, раскрыла блокнот и пошла ковырять быстроногие стенографические крючки, за которыми стояли хозяйственные слова хмелевцев.
МЫТАРИН: – Большое дело у нас налажено хорошо, и надо его завершить во что бы то ни стало.
– Да чего тут рассуждать, время терять!
– Правильно, тащить ее, заразу…
БАЛАГУРОВ: – Опять базар! А ну прекратить немедленно! Кто следующий? Ты, Заботкин?
ЗАБОТКИН: – Я предлагаю Ъынуть ее до конца и пустить в реализацию. Не только самим хватит, но и соседей накормим.
ШИШОВ (МОНАХ): – Мы и так уж все живое сожрали. Выпустить на волю. Ученый профессор правильно сказал, пускай живет как знает. А Парфеньку пора наказать для острастки. Одна большая рыба завелась, и ту поймал, негодник. Она в Красной книге должна быть…
СУХОСТОЕВ: – Слышь, Мытарин! А ты говорил, зачем протокол!
СЕМИРУКОВ: – Глупости. Поймали, а теперь выпускать – дудки! Я предлагаю тащить дальше. И зачислить ее в счет плана всем колхозам и совхозам района, а не одному Мытарину. Слишком жирно ему будет. А вы, товарищ Сухостоев, выпустите моих кормачей Лапкина и Бугоркова, нам работать надо. Какие они преступники, сдуру полезли.
МЕЖОВ: – Да, вы уж разберитесь, подполковник. Оштрафуйте их, как за мелкое хулиганство… На ферме одни престарелые птичницы остались, Машутка с Дашуткой.
ИЛИАДИ: – Как врач я должен сказать, что человек, состоящий, грубо говоря, из трех частей, подчиняется трем основным факторам: физиологическим, временным и социальным…
БАЛАГУРОВ: – Вопрос сложный, и давайте обсудим его в другой раз, у нас мало времени. Следующий? Ты, Сеня?
С. БУРЕЛОМОВ (ХРОМКИН): – Антирыбное ивановское тело есть экологическая драма в виде наказания без преступления, поскольку человеческий вред природе наносится не по злому намерению умысла, а без понятия вредности действия, по причине легкомысленного недомыслия человечества.
РУЧЬЕВ: – Позвольте мне. Мы согласны проводить культурное обеспечение работающих на рыбе и дальше, если…
БАШМАКОВ: – Вы еще, понимаешь, не обеспечивали, а уже, извини-подвинься, «и дальше». Из молодых да ранний.
БАЛАГУРОВ: – Не отвлекайтесь, говорите по существу. После опроса сделаем перерыв, подведем итоги и наметим план дальнейшей работы по вылову рыбы или животного…
Парфенька подался к профессору и шепнул на ухо, можно ли выпустить воду из цистерны. Ведь если у рыбы имеются ноздри и легкие, то пусть воздухом и дышит вволю, чего ей мучиться, а нам каждые полчаса воду менять.
Профессор согласно кивнул.
Парфенька вздохнул и с нетерпением стал ждать перекура. И как это он сам не додумался до такой малости, когда и ноздри на виду и веками хлопает как корова! В первый-то день с полчаса, поди, лежала на траве, пока в цистерну засунули. А что пасть сперва разевала, так ведь блесна там, больно. Да-а, не просто поверить в такую двуосную чудовищу, которая и в воде и на земле жить может, тут грамота нужна профессорская. Не зря им денежки-то платят, и немалые, должно быть. Но почему же она пену в воде делала, показывала, что задыхается?…
Едва Балагуров объявил перерыв, Парфенька выскочил в приемную, скатился по лестнице вниз и оказался у рыбовозки. Витяй дремал, сидя в кабине.
– Сынок, спускай воду на землю. Она так дышать будет.
– Ты, батяня, не того? – Витяй, зевая, покрутил пальцем у виска.
– Спускай, притворялась она. Я с самим профессором говорил. – Парфенька уже влез на цистерну и заглядывал в щель горловины. – У ей и легкие, говорит, есть, и сердец много, а ноздри я сам видал. Откручивай и стой там, я скажу, когда стопорить.
Витяй нехотя вылез из кабины, потянулся с хрустом и оханьем, потом пошел и отвернул позади машины сливную пробку. Вместе с шумом хлынувшей воды Парфенька услышал беспокойный плеск в цистерне, увидел, как рыба подняла из опадающей воды голову, помотала ею, как лошадь, и фыркнула. Мелкие брызги попали даже в лицо Парфеньки. А ведь ей жарко будет, подумал он, ощущая босыми ногами горячую жесткость цистерны. И когда вытекло примерно две трети воды и на поверхности показались кольца тугого рыбьего тела, он крикнул «стоп». Витяй завернул пробку и влез наверх к отцу. Склонившись над горловиной, они увидели, как рыба ополоснула у самого дна зеленую башку, захлопнула жаберные крышки и, положив голову поверх высунувшихся из воды колец своего тела, опять несколько раз фыркнула. Из узких ноздрей разлетелись переплетенные веера брызг, и затем послышалось спокойное, как у спящего человека, дыхание.
– Форсунки прочистила и перешла на другой рабочий режим, – сказал Витяй с завистью. – Хорошо устроилась!
– Хорошо, – согласился Парфенька и вдруг понял, почему она задыхалась в цистерне, если долго не меняли воду: кислорода для жабров не хватало, а дышать легкими она не имела возможности. Какое тут притворство, когда голову не высунешь. В цистерну же сама полезла не с охоты, а с испугу, от меня пряталась, от других людей.
– Тогда, может, ее и не поливать, батяня? Шкура-то у ней, как у змеи, чего ей сделается.
– Поливать, но реже. Когда не жарко, обойдется.
Парфенька спустился с цистерны на землю и поспешил в управление обрадовать начальство своими новостями. Ведь теперь запросто можно снять большинство пожарных и водовозных машин, оставить только парочку на всякий случай. Балагуров с Межовым сразу возрадуются до небес.
Он легко одолел крутую лестницу, перешагнул высокий порог приемной, но последнего барьера – двойных дверей кабинета Балагурова – не взял: дежурный инструктор из новеньких, увидев босоногого морщинистого старичка в подвернутых до колен штанах, не признал в нем героя и выпроводил опять на лестницу.
– Я же здесь был! – сопротивлялся Парфенька.
– Не знаю, не видел.
– Да как же, когда я на улицу к рыбе отлучался!
– Ничего не знаю. Сейчас здесь серьезное совещание, дедушка, все руководители собрались, ученые из Москвы. Не мешай.
– Как же, милый человек, я помешаю, когда рыбак, а оба рыбных ученых мои знакомцы! Профессор-то Сомов годок мне, ровесник.
– Друг, еще скажешь, – улыбнулся дежурный. – Иди, иди, без тебя обойдемся. – И, вытеснив за порог, захлопнул перед ним дверь приемной. Такой молодой бугай.
Что тут будешь делать – кричать, доказывать? Не такой Парфенька человек, чтобы качать права перед зеленым, как огурец, начальничком. Обойдемся, говорит. Ну и пусть обходятся. А не обойдутся, так сами прибегут как миленькие, и тогда Парфенька еще подумает, спешить им навстречу или погодить.
Он спустился вниз, чтобы не видел Витяй, прошел через задний двор и свернул к заливу. Тут он пожалел молодого дежурного и подумал, что виноват сам: будь он в костюме, как все люди, и в штиблетах, любой дежурный бы пропустил, а так что же, тут не проходной двор.
У ветлы за огородом вдовы Кукурузиной никого не было, но знакомый треножник с холстом и широкий цветной зонтик оказались на месте. Поодаль у кустов лежали штиблеты и пиджак. Никто не позарился, не взял.
Парфенька поглядел на холст и невольно улыбнулся, узнав Ивана Рыжих. Он стоял как живой, в рыбацких броднях и брезентовой робе, отставив одну ногу в сторону, и, подбоченясь, глядел с улыбкой прямо на Парфеньку. И довольный, довольный! Наверно, оттого, что поменялся с Федькой Чертом местами. Ну и пусть так стоит весь век, на жаре, без отдыху.
Парфенька стянул прилипшую к телу рубаху, снял штаны и безбоязненно плюхнулся в воду – хорошо-то как, прохладно! И нырнул за кустами, а потом поплыл резво, как молодой. Возвращаясь к берегу, увидел знакомую фигуру очкастого художника в белом костюме.
– Что же вы, товарищ рыбак, от меня бегаете? – встретил он Парфеньку. – И нельзя столько купаться. Вы же целую четушку выпили!
– Сколько? – Парфенька вылез на берег и запрыгал на одной ноге, выливая из ушей воду.
– Вы что, забыли? А закусывали одной карамелькой. Ужасно! Ужасно! Вы же могли утонуть!
– Мы привычные. – Парфенька отвернулся, скрывая улыбку.
– Поразительно! Вы же совсем трезвый. Только вроде бы уменьшились – это купанье так действует, да?
– А что же еще. Купанье – первое средство отрезвенья.
– Ничего не понимаю. Но мы уже потеряли время. Давайте, пожалуйста, работать.
– А что ж, давайте, постою, – сказал Парфенька, одеваясь.
– Я всегда предполагал, что простые люди благородны и скромны. Сейчас я приготовлю новый холст, и мы сделаем еще один, э-э… набросочек. Вы только не убегайте, потерпите уж, пожалуйста, для общего дела…
XVII
На другой день рыбу повезли дальше. То есть не рыбу, какая же рыба, если дышит, как человек, голова почти лошадиная, а глаза красивей, чем у коровы – чудо, безразмерное чудо, как и написал Витяй на боку цистерны, соскоблив прежнее название.
Парфенька ехал вместе с сыном, но не в кабине, а наверху, на самой цистерне, где изобретательный Сеня Хромкин соорудил ему будку чуть больше собачьей, из которой он наблюдал за безразмерным чудом.
– Сидеть тебе тут до окончательности мероприятия антирыбного организма современности, – сказал Сеня. – Неудобное настоящее есть следствие безобразия прошлого легкомыслия и темная причина будущей неизвестной жизни и смерти.
А Витяй ляпнул несуразное:
– Тебя, батяня, Васька Баран святым хочет сделать. Говорят, послал представление в Комитет Святого Духа, чтобы, как умрешь, твои мощи перенесли на берег Ивановского залива, к «Лукерье». Там часовню или церковь святого Парфения возведут, и мы станем поклоняться твоим нетленным мощам. Конечно, если ничего не случится.
– Не случится, – сказал Парфенька, пристраивая в ногах термос с квасом. – И чудо-рыбу довезем куда надо.
Его уверенность основывалась на сознании собственного беспредельного трудолюбия, он верил в техническую сметку и умелость Сени Хромкина и инженера Веткина, в дельность руководства могучего Мытарина, в хозяйственные способности находчивого Заботкина, в добросовестную работу своего Витяя и других шоферов, слесарей, плотников, связистов… Не все они работали одинаково, но колонна с упорной настойчивостью двигалась вперед, правда, не так быстро, как мечталось начальникам, но все-таки двигалась.
Мытарин, практический руководитель колонны, размышляя о медлительности движения, вычертил соответствующий график и увидел неутешительную закономерность: по мере удаления колонны от Ивановки скорость ее движения замедлялась. Если в первый день было пройдено 3,6 км, во второй 3,3, в третий – 2,5, то в четвертый, пятый, шестой и седьмой соответственно – 2,9, 2,8, 2,7, 2,5 км. Чем дальше, тем медленней. В отличие от космической ракеты. Потому что предыдущее движение здесь не разгоняло колонну, а тормозило ее: с ростом числа машин и людей усложнялось управление, связь, материальное и техническое обслуживание…
В четвертый – седьмой дни скорость могла бы упасть много ниже, но благотворно сказывался нелегкий опыт, к тому же добычу, поскольку она не рыба, перестали поливать, а ко всему к этому наступила прохладная, с освежающими дождями погода.
В следующую неделю движение стабилизировалось на скорости два километра в день – благодаря тому что на первом отрезке пути от Ивановки до Хмелевки вместо грузовиков поставили собранные со всех ближайших районов ленточные конвейеры, транспортеры, переоборудованные зернопогрузчики, самодельные – спасибо Сене Хромкину и Веткину – катки, которые включались в действие одновременно. Грузовики и обслуживающие их люди работать с такой синхронностью не могли. И чем больше росло их число, тем ниже падал их кпд. Почему, товарищи инженеры?
– Потому, – ответил Мытарину хмурый Веткин, – что мы в одной упряжке, и каждый из нас должен работать одинаково добросовестно и успешно. Каждый! Если хотя бы один будет неумехой, лодырем, разгильдяем и остановится › – встанет вся колонна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40