Звук этот долетел до защитника — ведь смешок, по сути, предназначался ему. Зная, что прокурор в эту минуту глядит на него, доктор Рыба, тяжело подняв веки, уставил свои черные, пронзительные зрачки на молодого противника, и тот сразу пожалел, что столь опрометчиво выдал себя.
— Свидетель Даниэлова, продолжайте. Расскажите, что произошло дальше. Значит, рабочие послушали вас и не стали стравливать двух драчунов?
— Вроде так. Потом Трглый сказал, что нечего сидеть тут всухую, что в лавке у пана Конопика полно бутылок, и он сейчас сбегает и выпросит парочку промочить горло. Принес штуки четыре, что ли. Ну, мы удивились, конечно; надо знать пана Конопика... Стали расспрашиваь Трглого, как это он так ловко...
— Дальше, дальше!..
— Выпили мы, развеселились, стали вспоминать то да се... Ни у кого и в мыслях ничего не было... Трглый рассказывал, как еще сапожником ходил в Вену на заработки, у него там знакомая вдова жила, на которой он вроде собирался жениться... Тащил он с собой в мешке штук двадцать колодок; в одном трактире, в Веселье, бродячие музыканты ему на этих колодках сыграли, а он все равно чуть с тоски не сдох, на следующий день взял да и спалил все колодки, а на костре сварил кнедлики со сливами...
— Не отвлекайтесь, а то мы упустим главное... Когда подсудимый вышел из сторожки и поднялся на леса?
— Ну вот, сами же просили говорить только правду, я вам правду и говорю!.. Пан Лен вышел, когда мы запели, незадолго до прихода пана Конопика. Пан Трглый стал пану Конопику кланяться, желать ему, чтоб в новом доме сто лет жил-поживал, добра наживал... А как будете переезжать, говорит, на четыре бутылки меньше добра тащить придется...
— Ну, а потом?
— А потом мы все трижды пожелали пану Конопику крепкого здоровья...
— Когда вы лично узнали, что пан Конопик получил смертельное ранение?
— Значит, так. Пить мы уже все выпили... Пан Трглый встал и сказал, что полезет наверх... Я пошла за ним...
— А вы-то зачем?
— Трглый сказал, что не простит пану Лену обиды. Вот я и пошла, чтобы он не натворил делов... Кроме того, у пана Лена при себе были деньги, не то сорок, не то пятьдесят золотых, я и за них тоже испугалась..
— Почему вы за них испугались?
На смуглом лице Кабоурковой-Даниэловой проступил румянец. Она немного подумала и, понизив голос, призналась:
— По той простой причине, что на деньги эти мы с паном Леном собирались поехать в Тироль на заработки, как закончим работу здесь...
Присяжный, громко помянувший боженьку, хлопнул себя по ляжкам и обвел заседателей выразительным взглядом. Зал больше не смеялся, а гудел как растревоженный улей.
— Пан Трглый полез первый. Я его тяну за куртку, прошу не дурить и не лазать наверх... А тут заглянула в проем — чем там пан Конопик занимается, уж больно ему было невтерпеж, чтоб дом скорей достроили, вот он все и бегал на стройку, смотрел, смех один... Гляжу, стоит на доске. Заметил, что я за ним наблюдаю, заморгал так сердито-сердито и голову в плечи спрятал... Вдруг вижу — лысину ему сверху припорошило... Я еще Трглому говорю — наверное, Ферда балует, а пан Конопик уж и сам голову задрал, глядит, кто это там хулиганит. И тут его ровно красным платком кто по голове хлестнул... Упал он, а рядом кирпич бухнулся о доску... Ну и зрелище, скажу я вам, жуть одна... Он ведь еще на четвереньки встал, будто хотел сказать: «Э-э, да ладно, что уж там!», но рухнул и тут же кончился. Я ору, конечно... Боже ты мой, ору, кровь!!! А Трглый и говорит: «Это дело рук вашего «доброго малого» Лена, а чьих же еще!»
— Это дело рук подсудимого Лена, а чьих же еще,— продиктовал секретарю председатель.
Кабоуркова всполошилась не столько от того, что судья повторил ее слова, сколько из-за шума, который вызвали в зале ее показания. Она взглянула на председателя, потом на Лена, сидевшего отрешенно, словно никого вокруг него не было, и наконец повернулась к присяжным так резко, что белый платочек снова съехал у нее на затылок. Однако под их взглядами она вся съежилась, потупилась...
Тем временем между прокурором и присяжным состоялась немая беседа.
Сверкая глазами на доктора Рыбу, обвинитель раскинул перед собой на столе сжатые в кулаки руки, что означало:
«Ну-с, что теперь скажете, уважаемый пан защитник!»
Казалось, кустики седых, серебристых волос пошевелились на макушке доктора Рыбы, черные глаза сощурились, а полные губы сложились в горькую ухмылку, предупреждающую:
«Плохо же вы меня знаете, милостивый государь! Именно эти показания свидетельницы, которые вы рассчитываете использовать против подсудимого, помогут мне нанести сокрушительный удар по обвинению. «01хН»
И правая рука доктора в миниатюре изобразила знаменитый жест.
«Недаром говорят, что взгляд у него гипнотический»,— подумалось прокурору, впервые столкнувшемуся сегодня с доктором Рыбой в деле, и он опустил глаза.
«Итак, сорок или пятьдесят золотых...— размышлял про себя доктор.— Нет, такими деньгами в Тироль ее не заманишь, даже если его отпустят на все четыре стороны...»
О прокуроре он уже не думал.
Допрос Кабоурковой-Даниэловой стал апофеозом процесса. Она оказалась единственным свидетелем, которого — особенно к концу дня — зал слушал затаив дыхание.
Ее рассказ о том, как она безуспешно пыталась удержать Трглого, как тот, оказавшись наверху, набросился на Лена и стал трясти его, как она вырвала Лена из его рук, как Лен без памяти рухнул на леса,— сопровождаемый оживленной жестикуляцией, вернул ей расположение слушателей и прежде всего присяжных, которые мало-помалу стали склоняться к своей исходной позиции, а именно: в момент совершения убийства Лен пребывал в невменяемом состоянии и физически не был способен на преступление.
Доктор Рыба, знаменитый физиогномист, после допроса главной свидетельницы прочел на лицах присяжных:
«Мы вернулись к тому же, от чего ушли!..»
Этот вывод витал в зале — каждому было ясно, какого мнения придерживается сосед, хотя вслух никто не высказывался.
Так рухнула последняя надежда обвинения.
Свидетельница закончила свои показания тем, как спускали вниз находившегося без сознания Лена. Председатель поспешил задать подсудимому вопрос:
— Правда это или нет?
Лен поднялся, вытянувшись во весь рост, некоторое время постоял молча, не двигаясь, потом безучастно махнул огромной, чуть не с лопату ладонью и снова сел.
Жест его был красноречивее всяких слов, и сам председатель, признав тщетность своего коварства, поколебался в виновности подсудимого.
Прокурор же был по-прежнему убежден, что Лен просто дошлый симулянт, тем более, что спустя некоторое время послышался его кашель.
Кабоуркова к тому времени уже сидела в ряду допрошенных свидетелей и поправляла непокорный платочек.
Оставалось заслушать еще Фердинанда Фучика, которого рабочие нашли сразу же по происшествии на стропиле кровли, где он плакал навзрыд, прижимая к груди шапку.
С ним председатель разобрался довольно быстро. Ранее уже было доказано, что он не мог быть убийцей, ибо находился слишком далеко от места преступления. Более того, на основании показаний Фердинанда Фучика и других свидетелей было установлено, что и наблюдать Лена в критический момент он не мог, а потому никаких подробностей о действиях последнего не знает.
— Объясните, зачем вы залезли на крышу? И чем можете объяснить душевное волнение, в коем застали вас товарищи?
Фердик раз уже исповедовался следователю, и повторяться ему было неловко. Пришлось ему, однако, преодолевая чрезмерное для его семнадцати лет смущение, снова рассказать о скрипаче, замечательном маэстро, который все лето, отворив окно, играл для каменщиков. Однажды окно не открылось. Фердик прознал, что музыкант захворал и к нему вызывали доктора. Пролежал он долго, но говорили, что уже пошел на поправку... В тот самый, последний ясный день лета окно наконец распахнулось. То-то обрадовался Фердик, что снова услышит «Лючию»! Ах, как умел играть ее скрипач!.. Покойный скрипач... Но Фердик понял это не сразу. Все утро из раскрытого окна не доносилось ни звука, и он решился заглянуть в него с крыши. Забравшись на стропило, он увидел в комнате музыканта горящие свечи, скрипку в темном флере на стене... Не может быть, думал он, надо убедиться собственными глазами. Фердик привстал и насколько мог вытянул шею, увидел желтые сложенные руки и крестик в них... Дальше заглянуть не удалось...
Высокий голос паренька, совсем еще мальчишки, задрожал и сорвался. У председателя вопросов к нему не было.
А на вопрос доктора Рыбы, участливо полюбопытствовавшего, не музыкант ли сам свидетель и не играет ли он на скрипке, разволновавшийся Фердик лишь утвердительно кивнул головой. Председатель метнул сердитый взгляд на присяжного поверенного, допустившего самоуправство, однако уперся в лысое, покрытое белой щетиной темя защитника...
Подобные адвокатские «штучки», принижающие, по мнению судьи, солидность процесса, были не чем иным, как маленькими хитростями коварного защитника, и почти всегда достигали своей цели. Казалось бы, ничего не значащий для дела ответ Фердинанда Фучика снял напряжение в зале; многие облегченно вздохнули, а Трунечек у всех на виду потрепал севшего рядом с ним Фердика по затылку, шепнув на ухо:
— Молодец, Ферда! Правильно сделал!
Хотя что он правильно сделал, было неясно.
Все как-то воспрянули духом, сочтя, что подсудимый фактически спасен, ибо заключительная часть разбирательства явно сулила благоприятный исход. Публика тешила себя надеждой, что теперь-то уж присяжные наверняка оправдают хворого работягу.
Между тем Маржка Криштофова в полуобмороке потеряла счет времени. После выступления Кабоурко-вой она почти не понимала, что происходит в зале. Бездонное горе поглотило остатки здравого смысла. Она была столь ошеломлена услышанным и увиденным, что ничего больше ни слышать, ни знать не желала.
То ли от холода, то ли от усталости, то ли от жалости к себе Маржку била мелкая дрожь, подбородок дрожал так, что зуб на зуб не попадал. Дай себе волю — залилась бы она горючими слезами, не отступавшими от горла...
Перед глазами все плыло большими мутными пятнами: самое большое и темное — публика в зале, а поменьше и посветлее — судейские, и там сплошное мельтешенье, но разглядеть что-либо Маржка была не в состоянии, глаза не повиновались ей, точно разленились вконец, и не то что сосредоточиться — поворачиваться не желали...
Кто-то монотонным голосом зачитывал нескончаемые протоколы, в которых Маржка не разбирала ни слова.
Если она и думала о чем-то сейчас, спросонок, до ряби в глазах уставившись в пестрое марево, так это о том, чтобы происходящее тут никогда не кончалось и она могла помереть прямо здесь, не сходя с места.
Когда в начале заседания сосед уверял, что Лена признают невиновным, если он не наговорит лишнего, в голове у Маржки мелькнула мысль дождаться этого момента, выбежать в зал и при всем честном народе броситься ему на шею.
А теперь что ей делать, коли он завел подружку «одного с ним роста» и собирается ехать с ней в Тироль на деньги, скопленные с таким трудом, чтобы выкупить ее, Маржку!
У Маржки от напряжения свело щеки, застучало в висках.
Что ж, у нее нет иного выхода, как последовать за отцом... На том свете обретет она тишину и покой... Вот только бы кончились эти разговоры...
Вдруг отчаявшейся Маржке стало до боли жалко себя, пелена застила глаза, нахлынувшие слезы обожгли веки, зато на душе полегчало, путаные мысли исчезли. Маржка подумала, что такая уж у нее, видно, судьба, и простила всех и каждого, и особенно горячо Лена... Скорее, надо еще найти его глазами... Где-то там его широкая спина, оттопыренные уши...
Тщетно она пыталась сосредоточиться, взгляд ее застыл, и Маржка услышала напоследок только кашель Лена, а потом... потом вдруг заснула — стоя, с открытыми глазами!
Это было для нее привычным делом. Сотни раз она, обессиленная, спала так во время «ночных вахт», впадая почти в полное беспамятство и ощущая лишь неизбывное желание спать и одновременно необходимость устоять на ногах.
Подчас Маржка не просыпалась даже на окрик, приходилось трясти ее за плечи, чтобы увести с «вахты», а порой ее могли разбудить только хозяйкин визг «Кадушка-а!» да увесистая пощечина...
В зале уже закончили читать протоколы, гражданскую и военную характеристики Лена, результаты анатомо-патологического вскрытия, заключения экспертов о физическом и душевном состоянии подсудимого.
Прокурор произнес речь, изобилующую хитроумными юридическими формулировками, где Маржка не поняла ни слова. Не прониклась она и речью доктора Рыбы, наглядно продемонстрировавшего, что в здоровом теле обретается... громоподобный глас! Тот самый, что снискал ему, наряду с огненным темпераментом, славу защитника. Красноречие знаменитого адвоката заводило в тупик самых опытных юристов. Они прямо-таки тушевались под обстрелом софизмов и парадоксов, которыми доктор Рыба щедро сдабривал сухую юриспруденцию.
Доктор Рыба отлично знал о производимом эффекте, но виду не подавал. Логика порой начисто отсутствовала в его речах, он возмещал ее пламенной убежденностью в правоте, и тогда его мощная грудь вздымалась, брызги пота так и летели с серебристой щетки волос, когда он в волнении проводил по ним правой рукой. Но более всего он восхищал окружающих черными, исступленно сверкающими глазами и энергическими движениями квадратной головы.
Газетные репортеры писали о «гипнотическом воздействии его личности», верно подмечая его неизменное магнетическое влияние на присяжных. В своих речах он никогда не злоупотреблял так называемыми «ударами ниже пояса», не ставил под сомнение правомерность вопросов присяжных с точки зрения свода законов. Последний служил в его пухлых руках лишь вспомогательным средством, которым он в запале хлопал об стол, желая доказать свою правоту.
Опровергая обвинение, он, как правило, ограничивался мелкими колкостями, демонстрируя легкое пренебрежение к букве закона. Выступал, как говорится, с широким размахом, снисходя до мелочей лишь будучи убежденным в полной победе. Насмешки его были едки, и, найдя для противника подходящую дубинку, что было для него проще простого, он бил ею без устали, пока несчастный не сдавался — и тут уж Рыба разносил его в пух и прах...
Особую слабость адвокат питал к эффектным концовкам.
Добивая прокурора, и без того уже им битого, побледневшего от злости, он остановился на фразе поденщика Трглого «Это дело рук вашего «доброго малого» Лена, а чьих же еще», на основании которой прокурор построил существеннейшую часть обвинения.
Молодой обвинитель прямо-таки подскочил в кресле, когда доктор Рыба с невинной улыбкой, мимоходом, как бы в доказательство относительности юридических мнений, заявил, что вывод прокурора и вывод поденщика, как известно, охваченного смертельной ненавистью к подсудимому, совершенно идентичны, причем покойный свидетель имеет перед прокурором то большое преимущество, что «университетов не кончал».
И прежде, чем противник опомнился, Рыба перешел к заключительной части своей речи.
Для затравки он, как обычно, пустил в ход излюбленный прием, применяемый им всякий раз в уголовных процессах: снимая с подзащитного тяжкое бремя вины, он распределял его по плечам тех, кто непосредственно окружал обвиняемого, и они выходили у него соучастниками преступления. Ведь все они, по словам защитника, так или иначе формировали причины преступления, за которое вынужден расплачиваться одиночка, оказавшийся орудием случая в цепи событий, скованной железной логикой, и лишь пойманным за руку исполнителем последнего в этой цепи поступка, называемого преступлением. Не будь эта случайность связана со всеми предшествующими обстоятельствами и явлениями неизбежностью деяния (даже зачатия — да-да, господа, это самое точное слово!), сама по себе она бы ничего не значила...
Развив таким образом свою теорию, доктор Рыба приступил к «данному, конкретному случаю», вернувшись «к жалким обломкам обвинения, опровергнутого всем ходом нынешнего разбирательства».
Он выразил убеждение в том, что никогда еще речь адвоката не была столь излишней, как в этом деле, и попросил присяжных извинить его за то, что во исполнение долга он принужден доказывать им, «людям зрелым и отнюдь не глупым», столь очевидную вещь, как невиновность подсудимого!
Даже в голову не может прийти, говорил он, что среди заседателей есть хоть один человек, все еще сомневающийся в невиновности Кашпара Лена, не говоря уже о том, что большинство в этом сомневаться никак не может!
— Если же допустить, что таковой имеется, я позволю себе кое-что сказать господам заседателям. Если здоровая человеческая логика может быть настолько коварна, что способна гипотетически реконструировать умышленное убийство, исходя лишь из посылки, что ни один предмет не приходит в движение сам собой (а на этом зиждется весь доказательный материал обвинения), а также на основании слов пьяного, впоследствии умершего поденщика, тогда, господа присяжные заседатели, и вы, представляющие здесь в определенном смысле окружение подсудимого, несете ответственность за это убийство, факт которого я, разумеется, не допускаю и которое я, конечно же, отрицаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20