Эх, нелегко выпускает лес человека на полонину, надо через кустарник продираться, словно ты кабан. Вдруг-бац, словно выпихнули тебя из лесу, словно лес сам тебя вытолкнул,- и ты на полонине. Слава богу, наконец-то выбрался!
Широка ты, полонина, тут и там поднимаются ели, большие, крепкие, как храм божий.
Хочется шапку снять и поздороваться вслух: "Здравствуйте". Трава гладкая, скользкая, короткая, ступать по ней мягко как по ковру. Длинная открытая полонина лежит среди лесов. Раскинулось широко над нею небо, словно разлегся добрый молодец - грудь нараспашку, лежит себе да глядит в окна божьих теремов... Ох, как легко дышится!
X
Юрай Гордубал стал вдруг совсем маленьким, он как муравей бежит по широкой поляне. Куда ты, куда, муравеюшка? - А туда, на гору, на самое темечко - пастись вместе с другими черными мурашками. Вон куда я спешу. Широка ты, широка, полонина.
Широка, о господи! Скажешь ты про те красные точки - что это стадо волов? Хорошо господу богу - глядит себе сверху и думает: вон это черное пятнышко - Гордубал, а вон то светлое - Полана. Посмотрим, сойдутся они или придется их подтолкнуть пальцем.
А тут, глядь, со склона что-то черное прямиком к Гордубалу мчится. Несется кувырком по косогору, прямо под ноги. Да кто ты такой? Ах, ты черный песик! Что разоряешься, лаешь? Ну, иди, иди, разве похож я на вора? Подойди сюда, ты молодчина, пес.
Иду поглядеть на Пастухову гору. Вон уж и стадо слыхать.
- Гей! - кричит Гордубал пастуху.
Большеглазые волы спокойно поглядывают на Гордубала и продолжают пастись, помахивая хвостами. Пастух стоит неподвижно, как куст, и молча смотрит на пришельца.
- Гей! - кричит Юрай. - Это ты, Миша? Ну, слава богу.
Миша глядит и - ни слова.
- Не узнаешь? Я - Гордубал.
- А-а, Гордубал, - говорит Миша, не удивляясь. Чему удивляться?
- Я из Америки вернулся...
- Чего?
- Из Америки.
- А, из Америки.
- Чьих волов пасешь, Миша?
- Чего?
- Чьи волы, говорю?
- А, чьи волы! Из Кривой.
- Так, так, из Кривой. Хорошая животина. А ты как, Миша, здоров? Я пришел на тебя поглядеть.
- Чего?
- Ну, поглядеть.
Миша - ни слова, только хлопает глазами. Отвыкнешь говорить здесь, под самым небом. Гордубал ложится на траву, опершись о локоть, и жует стебелек.
Здесь другой мир, здесь говорить не полагается да и не надо. С апреля до сентября пасет стадо Миша неделями души живой не видит.
- Скажи, Миша, был ты когда-нибудь там, внизу, в степи?
- Чего?
- В степи, говорю, был, Миша?
- А, в степи? Нет. Не бывал.
- А наверху? На Дурном бывал?
- Бывал.
- А за той горой?
- Нет. Не бывал.
- Вот видишь, а я в самой Америке был. Да что проку? Даже жену свою - и ту не понимаю.
- Там, - говорит Миша, - там не такие выгоны.
- Слушай, - спрашивает Юрай, как допытывался, бывало, еще мальчишкой, - что такое там было, где сруб в лесу?
- Чего?
- Сруб, говорю, в лесу.
- А, сруб.
Миша задумчиво попыхивает трубкой.
- Кто его знает. Говорят, разбойники крепость ставили. Да мало ли что болтают...
- А верно, что там нечистый ходит?
- И то!.. - неопределенно отзывается Миша.
Гордубал переворачивается на спину. "Благодать, - думает он себе. - А что там внизу, и не знаешь. Люди суетятся, мешают друг другу, вот-вот сцепятся, как петухи; стиснешь зубы - только бы не закричать".
- Жена у тебя есть, Миша?
- Чего?
- Жена у тебя есть?
- Нету.
Над равниной не увидишь таких облаков. Небо там пустое. А здесь их - точно коров на выгоне. Человек лежит на спине и пасет облака. Они плывут, и он плывет вместе с ними, даже странно - какой он легкий, поднимается вместе с облаками! Куда же идут эти тучки, куда денутся вечером? Растают. Но разве может что-нибудь исчезнуть просто так?
Гордубал опирается на локоть.
- Хочу спросить тебя кой о чем, Миша. Не знаешь ли ты какой приворотной травы?
- Чего?
- Траву приворотную знаешь? Ну, чтоб девка в тебя влюбилась.
- А, - ворчит Миша, - на что мне.
- Да не тебе, а, скажем, другому надобно.
- На что она? - сердится Миша. - Не к чему.
- А все-таки знаешь ты такую траву?
- Не знаю, - отплевывается Миша. - Что я, цыганка?
- Да ведь лечить ты умеешь?
Миша ни слова, только помаргивает.
- А ты нешто знаешь, какой смертью умрешь? - говорит он вдруг.
Гордубал садится, и сердце у него учащенно колотится.
- Думаешь скоро, дядя Миша?
Миша задумчиво моргает.
- А кто его знает. Долго ли жить человеку!
- А сколько лет тебе, Миша?
- Чего?
- Сколько лет тебе?
- А я не знаю. На что знать?
- Правильно, на что знать? - вздыхает Гордубал.
Зачем, к примеру, знать, о чем думает Полана. Там внизу человек мучается от этого, а здесь - думай, голубка, что хочешь. Была бы счастлива - не думала бы. Просто чудно, как все это далеко отсюда, так далеко, прямо сердце замирает. Когда человек один остается, он точно с большущей высоты на себя смотрит и видит, как он суетится, сердится, волнуется... А сам-то всего-навсего эдакий перепуганный, маленький муравьишка, который не знает куда деться.
Великое спокойствие нисходит на Юрая. Такое великое, что сердцу больно. Гляньте-ка, эдакий мужик, а вздыхает, вздыхает под бременем благодати. Эх, как не хочется вставать и спускаться в деревню. Да что там - не хочется, просто сил нет. Лежать бы здесь тихо, тихо, чтобы в душе все смирилось и улеглось. Лежать дни и недели, лежать, пока все утихнет и заживет. Лежать дни, лежать недели и ждать, пока все успокоится внутри. Пусть ворочается купол небесный, пусть вол наклоняет над тобой голову и фыркает прямо в лицо, пусть сурок приглядывается - человек ты или камень. Камень, конечно, и зверек прыг на тебя, поднимается на задние лапки и прислушивается... Гордубал лежит, раскинув руки: нет сейчас ни Гордубала, ни Поланы, только небо, земля, ветер и звяканье коровьих колокольцев. Облака тают, как дыхание на стекле, от них не остается и следа... Вол небось думает: хлопот-то у меня сколько, а сам всего-навсего пасется, позвякивая бубенцом...
Зачем знать? Смотри. Ведь и бог смотрит. У него громадный, спокойный коровий глаз. Ветер гудит, и кажется, что это гудит само время. И откуда только оно берется?.. Зачем знать?
Скоро вечер, Юрай возвращается домой, идет лугами, входит в лес - шагает легко, размашисто. На душе у него умиротворение, ничто не тревожит его.
Ладно, Полана, не буду больше торчать у тебя на глазах, тесен двор для двоих. Найдется у кого-нибудь работенка, а если нет, заберусь сюда наверх, посижу до вечера. Долго ли жить человеку? Зачем, скажи на милость, двум муравьям мешать друг другу, ведь места хватает, непонятно даже, откуда его столько.
А я могу и издалека поглядывать на свой дом. Слава богу, вершин у нас не перечесть. Можно забраться высоко, высоко, под самую бороду богу и глядеть оттуда. Залезть туда, где гуляют только облака... и тают как пар.
Уже слышен звон стад, а Гордубал все еще сидит на поросшей тимьяном меже, держит букетик ягод в руке и глядит вниз на новую красную крышу. Двор виден как на ладони. Взять бы Гафью сюда и показать ей - гляди, Гафья, чем не игрушка?
На двор выходит крохотная светлая фигурка и останавливается. А вон из конюшни появляется другая фигурка темная, идет к первой и становится рядом. Они не двигаются, как игрушечные. Муравьи - те шевелили бы усиками, бегали бы взад и вперед, а люди чудные, стоят рядом - и ничего больше. "Зачем знать?" - думает Гордубал. Но странно, почему они так долго, так неподвижно сгоят?! Даже страшно делается - стоят и не шелохнутся.
Где же, Юрай, мир, что ты нес с гор? Где то бремя, что гнетет тебя? Многое ты взял оттуда и много в том печали. Раскинул руки и несешь теперь свой крест. А те двое внизу стоят и стоят. Ах, господи, хоть бы уж тронулись с места! Вот наконец светлая фигура сорвалась и исчезла. А черная все стоит, не движется... Ну вот, слава богу, и ее уже нет.
С букетиком ягод возвращается домой Гордубал.
Только ягод букетик принес, да и те забыл во дворе.
И опять все четверо сидят за столом. "Я видел серну, Гафья", - хочется сказать Гордубалу, но не выговорить этих простых слов, застревают они в горле, точно большие куски.
Полана не ест, бледна, словно вырезанная из кости. Штепан насупился над тарелкой, мнет пальцами хлеб и вдруг, бросив нож, убегает, точно подавился.
- Что с дядей Штепаном? - вздыхает Гафья.
Полана ни слова. Молча она убирает со стола, посинела вся, дрожь никак не унять.
А Гордубал уходит к коровам. Лыска поворачивает к нему голову, звенит цепью. Что, хозяин? Почему ты так тяжело дышишь? Эх, Лыска, зачем тебе знать? Тяжко, тяжко все это, хуже, чем цепь. Там, в горах, звякали бы мы с тобой колокольцами, ты да я, - много там места, и богу его хватает.
А среди людей тесно. Двое-трое сойдутся, и такая теснота! Что, не слыхать разве, как звенят наши цепи?..
XI
Напился Манья в ту ночь, нажрался как свинья.
Не в Кривой, а у корчмаря еврея в Толчемеши. Подрался с парнями, говорят, до поножовщины дело дошло. Кто знает? Но к утру вернулся опухший, избитый, отсыпается теперь в конюшне. "Надо бы коней напоить, - думает Юрай, - да не буду я в твои дела мешаться. Нельзя с конями разговаривать. Ну и ладно, смотри за ними сам".
Полана - тень-тенью, глаза бы на нее не глядели.
"Ох, и дела! - хмурился Гордубал. - Что делать?" И душно, душно, как перед грозой, мухи кусаются, не дают покоя. Ох, какой нехороший день! Юрай бредет в сад за амбаром. Да и здесь ему не по себе. Ну, что тут делать? Одна крапива, а сколько черепков, - не оберешься, - и мусора, мусора... Полану не видать, притаилась где-то в клети... Прости тебя бог, Полана, не понимаешь ты, как тяжко мне здесь...
Гордубал озабоченно чешет потный затылок.
Быть грозе! Надо бы Штепану убрать сено под крышу.
Гордубал перелезает через плетень, обходит деревню задами, поглядывает на небо - как там?
Деревня сзади - точно стол, когда на него глядишь снизу: одни неотесанные бревна да срубы.
И будто никто не видит тебя, словно со всем миром ты играешь в прятки; кругом - заборы да лопухи, капуста, объеденная гусеницей, свалка какая-то, белена, дурман и цыганы, цыганские шатры за деревней. Юрай останавливается в нерешительности: куда я зашел, ей-богу, - Полана одна, Штепан сам не свой, спит в конюшне...
Сердце вдруг забилось у Гордубала... Черт побери эту цыганку! Сидит прямо на земле, жирная, старая ведьма, ищет в голове у цыгана.
- Чего хочет, хозяин? - хрипло каркает цыганка.
- Цыганка, цыганка, - вздрогнув, просит Юрай. - Можешь ты сварить приворотное зелье?
- Да как не смочь! - скалит зубы цыганка. - А что за это дашь?
- Доллар, американский доллар, - хрипит Гордубал, - два доллара.
- Эй ты, падаль! - ругается цыганка. - За два доллара собаки не случишь, за два доллара, - слышишь? - не заколдуешь и корову.
- Десять долларов, - взволнованно шепчет Гордубал, - десять, цыганка.
Цыганка мигом смолкает и протягивает грязную ладонь. Давай!
Юрай неверной рукой торопливо роется в деньгах.
- Свари крепкое зелье, цыганка, не на одну ночь, не на месяц, не на год. Чтоб сердце смягчилось, чтобы развязался язык, чтобы она радовалась, когда видит меня.
- Гей, - бормочет цыганка. - Илька, разведи огонь.
Морщинистыми руками, похожими на птичьи лапы, она роется в мешке.
Ах, стыд какой! Все небо тучами затянуло, быть грозе. Вари, цыганка, вари лучше. Эх, Полана, видишь, до чего ты меня довела!
Цыганка бормочет, бросая щепотки каких-то снадобий из мешка в котелок. Скверный запах! И от шепота цыганки, оттого что трясет она головою, колдует руками, страшно становится Юраю. Он готов сквозь землю провалиться. Это ради тебя, Полана, только ради тебя. Ах ты, грех какой!
Бежит Юрай к дому, в руках у него зелье, - бежит он, торопится - вот-вот грянет буря. Рысцой спешат коровы с грузом жита, разбегаются по домам дети, клубится пыль на дороге. Запыхавшись, открывает Гордубал калитку, и на минутку прислоняется к забору. Сердце колотится - не унять. Из-за тебя, Полана!
Из конюшни вдруг выскакивает жеребец-трехлетка, останавливается, ржет и устремляется к воротам.
- О-о! - кричит Юрай и машет перед ним руками.
Из дома выбегает Полана. Конь прянул, взвился на дыбы, носится по двору, вскидывает то передние, то задние ноги, роет копытами землю.
Откуда ни возьмись - Гафья, бежит через двор к матери, пищит от ужаса и вдруг падает. Вскрикнула Полана, взревел Гордубал. Ох, ноги как деревянные, неужто не прыгну...
А из конюшни уже мчится Манья, развеваются широкие белые рукава... Конь на дыбы, а человек вцепился в гриву; конь рвется, да нет, не стряхнуть Штепана, повис он, как дикая кошка.
Рвется конь, мотает головой, подкидывает задом.
Хлоп, - Манья сброшен, но не выпускает гривы из рук; упав на колени, сдерживает коня.
Только теперь ноги у Гордубала словно ожили.
Он бежит к Гафье. Конь волочит Манью по двору, но Штепан уже на ногах и тянет, тянет его за гриву.
Гордубал держит ребенка на руках, хочет унести его в дом и замирает на месте, так захватило его зрелище - борьба человека с животным. Полана прижала руки к груди. А Манья засмеялся пронзительно, заржал, точно конь, и галопом, скачками повел укрощенного, фыркающего жеребца к конюшне.
- Возьми ребенка, - говорит Гордубал, но Полана не слышит. - Полана, слышишь, Полана!
Впервые Юрай кладет руку ей на плечо.
- Полана, вот Гафья!
Взглянула. Ах, неужели у тебя и раньше были такие глаза, Полана? Разве дышала ты когда-нибудь так часто полуоткрытым ртом? Как ты похорошела!. И вот все погасло.
- Ничего с ней не сталось, - бормочет Полана и несет домой всхлипывающую Гафью.
Из конюшни выходит Манья, утирает рукавом кровь с лица, сплевывает кровавую слюну.
- Все в порядке, - бросает он.
- Идем, - зовет его Гордубал, - идем, Штепан, я полью тебе воды на голову.
Штепан фыркает от удовольствия под холодной струей и весело брызгается.
- Было дело, а? - оживляется он. - Взматерел жеребец, хозяин, потому и дикий такой. - Манья ухмыляется, мокрый, растрепанный. - Эх, хорош будет жеребчик!
Юраю хочется сказать: "Молодец ты, Штепан, здорово обуздал коня..." Но между мужчинами ни к чему такие слова. И, проворчав "быть грозе", Гордубал убирается за амбар. Небо потемнело на юге, - недобрый знак - идет гроза из степи. Жеребец вырос на славу, а тебя вот уже и ноги не слушаются, не можешь вовремя ребенка поднять. Верно, стар я стал, стар, а, Полана? А может, другое что? Не пойму, отчего это ноги онемели, точно кто заколдовал их?
Господи, как быстро темнеет! Вот и гром загремел. Цыганка зелье дала, а тут видишь, - жеребец взыграл. А я не вцепился в гриву коню, перепугался, прилип к месту. Не я, Штепан схватил... Еще бы не схватить - молодой! Ах, Полана, Полана, зачем ты так смотрела на него, отчего зарделась?..
Вот она, гроза, уже здесь, - мечется, как вспугнутый конь, искры летят из-под копыт. А ты не вцепился в гриву коня, онемели у тебя ноги, отказались бежать. Не прыгнул ты, не закричал... А вот Штепан... Тьфу, мерзко цыганское пойло, жеребец от него взбесился, а ты это пойло готовишь Полане. Почему же не ты к жеребцу кинулся? Полана бы смотрела, стиснув руки, и глаза б у нее сияли, как никогда...
Юрай помаргивает, не чувствуя теплых капель на шее.
Небо раскалывается пополам, треск, грохот. Гордубал поспешно крестится и срывается с места. Нет, не все еще сделано, надо вылить в крапиву цыганкино зелье. И бегом, под навес, глядеть, как бушует буря.
XII
Где же еще быть Юраю? Забился за амбар и думает. Ну, ладно, старый я. А, скажи на милость, с чего это началось? Живешь, ничего не знаешь, сегодня такой же, как вчера, и вдруг - старый. Точно тебя сглазили. Уж не вцепишься в гриву шалому коню, не подерешься в корчме. Берешь ребенка на руки, вместо того чтобы коня ловить. В прежнее время, наверно, не побоялся бы коня. А когда-то ведь дрался я в корчме, славно дрался, даже с Геричем, хоть Василя спроси, Полана. И на тебе - старый... А Полана - не старая.
Ну что ж, хоть бы и старый. Ребенка тоже комуто надо на руки взять. Эх, Полана, мог бы и я показать тебе, к примеру, какой я хозяин! Зажила бы ты барыней, девок бы наняла на работу да распоряжалась: "Эй, Марика, кинь зерна курам, да поживее! Аксена, напои коров!" Правда, три тысячи долларов у меня украли, да ведь есть еще семьсот. Можно кое-что сделать. Я, голубушка, недаром в Америке побывал: молодой или старый, а знаю что к чему на белом свете. Вот, говорят, невыгодно коров держать и всякое такое. Нет, надобно торговать умеючи.
В Америке, скажем, мужик не ждет мясника, сам едет к нему в город и пишет договор - столько-то голов в год, столько-то весселей 1 молока в день, олл-райт. Вот как дело-то делается! Почему и у нас, скажи на милость, не наладить то же самое? Купить коня и возок. Продай ты своих коней, Полана, я хочу лошадку смирную, с ней и поговорить можно и в город съездить. Ого, скажут, американец наш всему выучился, недаром поездил по белу свету. Домой приезжает, привозит полный кошель денег. Глядишь, и соседи ко мне потянутся. "Не продашь ли в городе пару гусей, Юрай?" Отчего не продать, да только не понесу я двух гусей под мышкой и не стану кричать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13