В прихожей раздались сердитые знакомые голоса.
- Пора! - прошептал Борский, расстегнув сюртук, и приставил дуло револьвера прямо к телу, около сердца. Ощущение холода заставило его вздрогнуть. Рука невольно опустилась, и отчаянный, тоскливый взгляд обратился к отворенному окну...
За дверями громко говорили. Борский взглянул еще раз на голубое небо и повернул голову к дверям. В дверях двигалась ручка... Кто-то громко стучал.
Он машинально поднял руку, приложил дуло к сердцу, зажмурил глаза и дернул за собачку раз, потом другой...
Два выстрела один за другим раздались в кабинете.
Когда выломали двери, Борский был мертв. На столе лежала записка следующего содержания: "Прошу прощения у всех. Потерявши честь, остается потерять жизнь, что я и решил сделать. Точные сведения о моих долгах и о моем имуществе лежат в запечатанном пакете. Сведения малоутешительные, хотя и верные".
Глава двадцать вторая
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Когда Елене подали письмо и она прочла первые строки, у нее потемнело в глазах, она потеряла сознание и без чувств упала на руки горничной. Когда она пришла в себя, около нее уже был старик отец. Она непременно хотела немедленно прочитать письмо, и старик дрожащим от волнения голосом прочитал следующие строки:
- "Дорогая Елена!
Когда ты будешь читать мое письмо, меня не будет в живых. Прости, что я испугал тебя таким концом, но конец этот являлся единственным неизбежным исходом. Я рисковал всю жизнь и не всегда разбирал средства, - не приходится теперь останавливаться перед риском смерти. Лучше смерть, чем позор, презрительные взгляды тех самых людей, которые у меня ели и пили, и наконец перспектива суда и ссылка за... за мошенничество... Я хотел было не писать тебе этого слова, тебе, честной и правдивой натуре, но теперь, у порога смерти, я не решаюсь обманывать тебя... Да, я сделал мошенничество: я взял залоги, чтобы внести их в военное министерство, но не внес. И так как эти деньги пропали вместе с заводом, на который я легкомысленно возлагал надежды, то мое дело потеряно навсегда... Я увлекся возможностью быстрой наживы и поставил все на карту. Карта убита, - убит и я. Если бы она была дана, я возвратил бы деньги и никогда не думал бы, что я сделал мошенничество... Мы, игроки наживы, меряем нравственность успехом.
Но не для того я взялся за перо, чтобы посвящать тебя, чистую и непорочную, в эту грязь, которая для тебя всегда была грязью, а не золотом, и которая мне казалась грязью только в редкие минуты просветления и теперь, когда приходится подвести итоги... Я взялся за перо, чтобы вымолить у тебя прощение, надеясь, что ты, хорошая и добрая, найдешь в своем сердце сострадание и для меня, несмотря на признания, которые я должен сделать, как это мне ни трудно...
Я обманул тебя, обманул твоего отца, для того чтобы жениться на тебе. Я не любил тебя тогда, - не любил, как любят люди, связывающие с своей судьбой судьбу другого существа, - и сделал предложение не тебе, а наследству, которое, думал я, ты получишь от твоего дяди. Я знал, что ты любишь другого, но я знал также, что ты любишь твоего честного отца, и вот на твоей привязанности к нему я основал свои расчеты. Тебе сказали, прости, если можешь, и той, которая сказала тебе, - что семье грозит разоренье, что твоему любимому отцу грозит позор и что я являюсь спасителем, и ты с самоотвержением согласилась быть женой нелюбимого человека. Ты не скрыла этого от меня и просила только об одном, чтобы отец твой никогда не знал о твоем поступке..."
- Леля... Дорогая моя!.. Как же!.. - проговорил, прерывая чтение, рыдая, старик и бросился на шею к дочери.
- Папа... папочка... успокойся!
Оба они утирали друг у друга слезы, и только через несколько времени Елена взяла письмо и продолжала:
- "Я женился и думал заслужить твое расположение. Мысль о том, что я разбил твою жизнь, мучила меня, и я не раз порывался все сказать тебе и просить пощады... Ты видела, как я был раздражителен... ты видела, как я ревновал тебя... Но я медлил признанием в надежде, что ты когда-нибудь полюбишь меня, так как я сам начинал любить тебя и полюбил, когда уже было поздно... Я, как безумный слепец, все еще надеялся, хотя хорошо понимал, что ты любишь другого... Но я все-таки решил, что я не стану у тебя на дороге... Ты помнишь наш разговор на даче?.. Если бы я не сделал тебя теперь свободной вдовой, а бы умолил тебя о разводе, и хотя поздно, но поправил бы свое преступление...
Теперь ты знаешь все... Можешь ли простить меня? Если можешь, прости и пожалей о человеке, которому бог дал все, чтобы быть человеком, но который забыл бога и помнил только себя...
Мне стыдно тебе говорить о деньгах. Как-то неловко извиняться перед тобой, которую я ограбил нравственно, в том, что я истратил и те тридцать тысяч, которые ты получила от дяди... У тебя есть бриллианты. Продай их, за них ты все-таки что-нибудь выручишь...
Прощай, Елена... Прости... Не хочется умирать, но, к сожалению, надо... Мне остается единственное утешение, что ты теперь свободна, и я умоляю тебя об одном: не носи по мне траура и скорей, скорей соединись с человеком, который достоин тебя. Это моя настоятельная предсмертная просьба, а ведь просьбы умирающих священны...
Хотелось бы еще написать тебе... Хотелось бы опять начать мольбу о прощении, но время идет... Я знаю, я чувствую, что ты простишь, и эта уверенность придает мне спокойствие в последние часы моей жизни. Упроси отца, чтоб и он не проклинал меня!.."
Елена кончила. Слезы душили отца и дочь.
С первым же поездом они поехали в Петербург. Елена повезла с собой все драгоценные вещи, подаренные ей мужем, и, когда приехала на квартиру мужа, отдала их судебному следователю.
Мать была в ужасе, узнавши на другой день об этом поступке. Она стала было ее упрекать, но Елена тихо заметила:
- Мама... не говорите... Я знаю, что я делаю!..
- Но на что же ты будешь жить?..
- Будьте покойны, мама, вам во второй раз не придется приносить меня в жертву для спасения папы...
- Ты это на что намекаешь?..
- Я все знаю, мама... Слышите ли, все!
Александра Матвеевна изменилась в лице, но не ответила ни слова. Какая-то заискивающая улыбка появилась в ее глазах, и она избегала смотреть прямо в глаза дочери.
"Неужели она все знает?" - подумала она со страхом...
В большой зале на столе лежал покойник, и священник служил панихиду. Кроме Чепелевых и вдовы, никого не было, хотя в газетах уже появилась заметка о самоубийстве.
Панихида только что кончилась. Дьячок заунывным голосом читал псалтырь, а Елена с отцом прошли в дальние комнаты, они молча сидели и оба задумались. Машинально Елена взяла со стола газету, развернула и вдруг стала бледней полотна... Зрачки расширились и в ужасе смотрели в одно место.
- Лена... Голубушка! что с тобой?..
- Папа... Папочка!.. - прошептала она каким-то жалобным тоном, словно ребенок, молящий о помощи.
Старик заглянул в газету. В телеграмме в числе опасно раненных оказался штабс-капитан Венецкий.
Генерал перекрестился и обнял Елену. Она затрепетала в его руках, как подстреленная птичка.
- Господи... За что же? за что? - прошептал старик, прижимая к своей груди полумертвую Елену.
Глава двадцать третья
ЗА ГРАНИЦЕЙ
I
Целую неделю Варвара Николаевна каталась по румынским железным дорогам в надежде нагнать Привольского и еще раз обнять его. Какое-то капризное желание влекло эту женщину, заставляя ее пересаживаться с поезда на поезд, сердиться на остановки и на скверные гостиницы. Верившая предчувствиям, она сердилась и плакала, когда в сердце ее закрадывалась мысль, что она больше не увидит своего любовника. Она ехала дальше, расспрашивала офицеров, где полк, который она искала, получала самые сбивчивые сведения и сердилась на Парашу, когда та советовала ей вернуться.
Катанье ее было безуспешно. Она не встретилась с Привольским и узнала наконец от одного знакомого генерала, что полк, в котором служит Привольский, уже за Дунаем и получил немедленное назначение идти за Балканы к отряду генерала Гурко.
Это известие заставило ее поплакать и успокоиться. Дальше ехать было некуда, и наконец, она так устала.
Варвара Николаевна вернулась в Букарешт. Там она рассчитывала отдохнуть несколько дней, кстати, повидаться с новым уполномоченным, назначенным вместо Башутина, а затем или ехать куда-нибудь на воды за границу, или вернуться в Россию, - она еще не решила.
Утомленная, разбитая после беспрерывной езды и гадких гостиниц, Варвара Николаевна обрадовалась, когда ранним августовским утром поезд пришел в Букарешт и она очутилась наконец в очень недурном номере лучшей гостиницы.
Она тотчас же взяла ванну, выпила чашку кофе и с удовольствием уставшего человека улеглась на кушетке в капоте, с распущенными волосами.
Она наконец могла сосредоточить свои мысли и спокойно обдумать свое положение. Она вспомнила сперва о Привольском, но - странное дело! теперь, когда она знала, что он далеко, что он не может прийти к ней и целовать ее со страстью здорового юноши, она гораздо спокойнее думала о нем и даже назвала себя сумасшедшей, вспомнив, что она, как девчонка, рыскала по железным дорогам. Она старалась отогнать от себя такие мысли и в то же время досадовала, что так дорого дала Башутину за свои письма... Она, конечно, любит этого юношу, но к чему она так поспешила с Башутиным? Он ее поддел на удочку... Делец заговорил в ней и победил любовницу.
- Я совсем вела себя, как девчонка! - прошептала она. - Нет... нет!.. Я по-прежнему люблю его!..
Она хотела уверить себя, что по-прежнему любит Привольского, но сердце ей подсказывало другое.
"Неужели это был только порыв... один порыв?" - допрашивала она себя.
Она велела Параше подать себе шкатулку и стала перебирать свои письма к Башутину...
- И я его когда-то любила! - шепнула она, перечитывая некоторые письма. Просматривая другие, она испуганно качала головой.
"Все уничтожить!" - решила она, заперла письма в шкатулку и отдала Параше.
Мысли начинали путаться. Разные лица неясными тенями мелькали в усталом мозгу. Усталость взяла свое, и она заснула.
Был пятый час, когда Варвара Николаевна проснулась.
- Вы спали, барыня, отлично! - заметила Параша.
- И страшно проголодалась. Скорей прикажи давать обедать.
Она ела с аппетитом и после обеда хотела было ехать разыскать доверенного, но вместо того присела к столу и стала писать письмо к Привольскому.
Ей словно хотелось обмануть и себя и любовника, и она написала самое восторженное, горячее письмо. Когда она прочитала его, ей показался фальшивым этот восторженный тон письма, но она все-таки запечатала его и попросила Парашу отнести на почту и привести ей коляску.
Она присела к окну и рассеянно смотрела на улицу.
- Барон! - вдруг крикнула она, увидав проходившего мимо старого своего друга.
Барон поднял голову, весело улыбнулся и через минуту уже целовал руки очаровательной женщины.
- Вы какими судьбами здесь, барон? - спрашивала его Варвара Николаевна.
- Да все из-за вас, прелестная женщина.
- Как из-за меня?
- Вы приказали отпустить Башутина и, конечно, хорошо сделали... Я прислал сюда одного человека вместо него, но хотел сам посмотреть, что здесь делается...
- И что же?..
- Все прекрасно... Мы с вами поставляем превосходные сухари и получаем хорошие деньги... Но бог с ними, с делами... Я так рад, что наконец вас увидал... так рад...
И барон снова стал целовать руки Варвары Николаевны. Маленькие его глазки стали советь.
- А вы... вы где пропадали?.. - заметил он печальным голосом. - В последнее время вы нигде не показывались, вдруг умчались из Петербурга, и, если бы не ваша телеграмма из Ясс, я бы не знал, где вы...
- Ах, барон!.. Мне просто стало скучно, и я поехала прокатиться...
- И ни слова старому другу?.. В Петербурге рассказывали, что будто вы...
- Погналась за любовником? - перебила Варвара Николаевна.
- Да!.. - прошептал барон.
- А вы не верьте всему, что говорят, мой милый друг, если хотите оставаться со мной в дружбе... Слышите?
И Варвара Николаевна так нежно заглянула ему в глаза, что барон дал слово ничему не верить.
Она толково расспросила его о делах и, по обыкновению, совсем очаровала влюбленного старика. Они вместе катались по городу, потом ужинали и за ужином выпили бутылку шампанского. Когда барон возвращался домой, то он трогательно распевал пьяным голосом какой-то чувствительный романс и долго не мог заснуть, вспоминая эту очаровательную, но неприступную женщину.
А Варваре Николаевне тоже не спалось. Она задавала себе вопрос, к чему она кокетничает с этим "плюгавым" бароном, и грустно усмехнулась, вспомнив Привольского.
- Ах! Если бы он был здесь со мной!.. - печально прошептала она и стала думать о том, как бы ей вернуть пятьдесят тысяч, отданные Башутину.
II
Через неделю они с бароном поехали в Мариенбад. Барон был в восторге, что они едут вместе, ухаживал за Варварой Николаевной, бегал на станции за фруктами и ревновал ее к пассажирам, с которыми Варвара Николаевна иногда весело болтала. Особенно смущал его один красивый молодой итальянец, с которым они познакомились на пароходе. Итальянец сперва сказал, что едет в Карлсбад, но когда Варвара Николаевна шутя сказала, что в Мариенбаде лучше, то он немедленно объявил, что доктора предоставили ему на выбор то или другое место и что он выбирает Мариенбад.
Варвара Николаевна слегка кокетничала с итальянцем и вместе с ним подсмеивалась над старым бароном. Скоро они сошлись точно старые знакомые. Варвара Николаевна весело смеялась глазами, замечая нередко упорные взгляды больших черных с поволокою глаз молодого итальянца, который скверным французским языком с порывистостью жителя юга и с фамильярностью художника просил позволения снять с нее портрет и говорил ей об ее красоте.
Когда они втроем приехали в Мариенбад, то барон ходил как в воду опущенный.
- Полно, полно... дуться!.. - ласково заметила она ему. - Интересный молодой человек, и... больше ничего!.. Ну, чего вы так смотрите, барон?
И барон снова оживал.
Варвара Николаевна наняла себе прелестное отдельное помещение в три комнаты около самого леса, вдали от Крейцбруннена.
Барон с итальянцем остановились в гостинице. В вилле, которую выбрала Варвара Николаевна, не было ни одной свободной комнаты, и барон очень огорчился, когда Варвара Николаевна сказала, что она этому очень рада.
На другой же день Варвара Николаевна послали Привольскому телеграмму и написала письмо, в котором сообщала свой адрес и умоляла его написать скорей.
В Мариембаде Варвара Николаевна опять сделалась нервная. То по целым дням была весела, то, напротив, хандрила, была раздражительна и капризна, так что и барон и итальянец только разводили руками, сопровождая ее, по обыкновению, у Крейцбруннена, или в Вальдмюле, или в Швейцергоф, где Варвара Николаевна любила пить кофе.
Однажды часу в пятом, когда обыкновенно мариенбадские больные рассыпаются по окрестностям пить кофе с горячим молоком, Варвара Николаевна под руку с итальянцем поднималась по лесной аллее на Vilhelm's Hohe. Барон с трудом поспевал за ними. В лесу было хорошо: пахло душистой сосной, веяло лесной свежестью. Итальянец горячо о чем-то рассказывал, а Варвара Николаевна смеялась глазами, слушая восторженные полупризнания. Она была очень хороша в своем изящном сером костюме, обвивавшем ее стройную, гибкую фигуру. Лицо ее было оживленно, глаза улыбались.
- Однако мы оставили барона далеко позади!.. - смеясь, заметила Варвара Николаевна, останавливаясь.
- Вы не хотите меня слушать? - сердито проговорил итальянец.
- Отчего ж?.. Но только втроем будет веселей... Как вы думаете?
И она так лукаво взглянула на молодого художника, что он с сердцем проговорил:
- Шутить, синьора, нехорошо!
- А разве я шучу? Я думала: вы шутите! Барон, идите скорей! крикнула она барону.
Отдохнувши, все стали подниматься. Итальянец мрачно молчал, а Варвара Николаевна поддразнивала барона, рассказывая ему по-русски, что у итальянца прекрасные глаза и белые зубы. Барон находил его тривиальным и нежно нашептывал Варваре Николаевне, что она очаровательна.
- Ах, барон, если бы вы знали, как все это надоело!.. Я думаю скоро уехать отсюда!.. Слава богу, вот и скамейка! Присядемте!
Они уселись на скамье, стоявшей на площадке. Это было Charlotten's Hohe. Напротив них сидели две дамы и мужчина.
- Здесь хорошо, но только скучно, не правда ли? - промолвила Варвара Николаевна по-русски, обращаясь к барону. - Посмотрите-ка на итальянца. Он все, верно, сердится... Я люблю сердить его!
Мужчина, сидевший напротив, пристально посмотрел на Варвару Николаевну и не спускал с нее глаз.
- Что ж, пойдем дальше, барон?
- Как хотите...
- Спросим у итальянца!..
Он мрачно отвечал, что ему все равно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19