Константин Михайлович Станюкович: «Американская дуэль»

Константин Михайлович Станюкович
Американская дуэль


«Морские рассказы» –


Zmiy
«К.M.Станюкович. Избранные произведения. В 2-х томах. Том 1.»: Художожественной литературы; Москва; 1988
Константин Михайлович СтанюковичАМЕРИКАНСКАЯ ДУЭЛЬ I «Чайка», красавец военный трехмачтовый клипер, слегка накренившись, несся под всеми парусами с попутным, ровным зюйд-вестом, направляясь из Гонолулу, на Сандвичевых островах, к берегам Калифорнии, в Сан-Франциско.Был седьмой час чудного июньского вечера.Солнце, ослепительно заалевшее, медленно, величаво и словно бы нехотя опускалось за горизонт, заливая его блеском пурпура и золота и окрашивая часть бирюзового неба какими-то волшебно-нежными переливами всевозможных красок.Палящий зной дня прошел. От волнистого безбрежного океана веяло прохладой. Казалось, не надышишься этим чистым морским воздухом.Океан тихо рокотал. В этом рокоте не звучал угрозой морякам и не натягивал их постоянно напряженные нервы. Могучие волны прозрачной синевы с седыми, ослепительной белизны, верхушками одна за другою с тихим гулом разбивались о клипер, обдавая его алмазною водяною пылью, и покачивали его с бока на бок с ласковою осторожностью доброй няньки.За кормой слегка пенилась серебристая лента и вдали исчезала, сливаясь с волнами.Было тихо и торжественно кругом на беспредельном просторе океана, часть которого была охвачена заревом заката. И эта торжественность природы невольно передавалась многим чутким душам моряков.Вахтенные матросы, стоявшие у своих снастей, не перекидывались словами. Они притихли и, любуясь на величавый закат, невольно отрешались от обыденных мыслей, приподнято настроенные. У многих вырывались невольные вздохи, те вздохи безотчетной грусти, которая охватывает людей, чувствующих красоту и таинственную неразгаданность природы.Один молодой матросик, маленький, худенький и пригожий, с большими глазами, пугливыми, как у дикого зверька, тоскливо смотрел, как закатывается солнце, и вдруг перекрестился и шепнул:– О господи!И молодой голос его звучал грустно-грустно, словно бы он жаловался на что-то, просил о чем-то, жалел чего-то.А между тем вокруг так хорошо!Никто не обратил внимания на это скорбное восклицание молодого матросика.Только стоявший около него, у той же фок-мачты, при снастях, пожилой матрос, рябоватый и вообще неказистый лицом, крепкий и приземистый, без среднего пальца, давно оторванного марса-фалом на жилистой, пропитанной смолой, правой руке, повел на вздохнувшего матросика бесстрастным, казалось, взглядом человека, давно ко всему притерпевшегося.Повел и, сразу понявши причину грустного настроения первогодка-матросика, проговорил своим грубоватым, сиплым от пьянства голосом, в котором, однако, несмотря на грубость, пробивалась участливая нотка:– И дурак же ты, Егорка.Егорка пугливо взглянул на старого матроса, который раньше никогда не удостоивал его разговором.– А ты не оказывай перед им страху, – продолжал беспалый матрос, понижая конфиденциально свой зычный бас: – Он и бросит над тобою куражиться… боцман-то… Нешто больно даве съездил? Целы зубы? – небрежно прибавил он.– Целы… Он зубов не касался.– Так чего же ты заскучал, Егорка?– Главная причина: вовсе обидно, Иваныч.– Обидно? А ты не обиждайся. Плюнь! Такая уж флотская служба терпеливая. Не ты один матрос на «Чайке». Все терплют. А то какой обидчистый, скажи пожалуйста, – насмешливо кинул Иваныч.Матросик был, видимо, смущен таким напоминанием о «всех».В самом деле, разве он один терпит? Других вот наказывают линьками, а его, слава богу, еще ни разу не пороли. Вот только боцман утесняет, за всякую малость дерется, а то господь пока миловал.А Иваныч, словно бы желая подбодрить Егорку, продолжал:– Это што, коли боцман или старший офицер съездит по морде с рассудком, без повреждений… Это нестоящее дело для форменного матроса. Он должен к бою привыкать – на то она и служба. А вот меня, братец ты мой, так прежде форменно шлифовали линьками и, можно сказать, вовсе до отчаянности и безо всякого предела… Такой уж дьявол был у нас на корабле старший офицер… ну и капитан тоже… лют был на порку. И ничего: сустерпел все. Жив остался и безо всякой чихотки. А ты: «обидно»! То-то оно и есть, что ты еще вовсе глуп, Егорка!И, помолчав, прибавил:– А я уже боцману скажу, чтобы не очень тебя оболванивал. Пужливый и обидчистый, мол, матросик… Покурить нешто!И с этими словами Иваныч отошел от мачты и, вынув из кармана просмоленных штанов коротенькую трубку и кисет с махоркой, набил трубку и стал курить.Егорка не успел и сказать слово благодарности, весь проникнутый ею.Благодаря ласковому слову, он уже был иначе настроен. Обнадеженный, он уже не чувствовал жуткой сиротливости и снова стал смотреть на закат, но уже без щемящей тоски забиженного существа, а в тихом, грустном и неопределенном раздумье.И жить так хотелось, несмотря на обиды боцмана. II На мостике стоял, одетый во все белое, в сбитой слегка на затылок фуражке, из-под которой виднелись светло-русые кудрявые волосы, лейтенант Весеньев.Он тоже любовался величественной картиной заката, душевно приподнятый и бесконечно счастливый, полный надежд таких же ярких и чудных, как эти краски неба.Восторженно-мечтательное выражение светилось и в его молодом, свежем и жизнерадостном лице, опушенном шелковистой, вьющейся русой бородкой, и в его небольших живых серых глазах. Во всей его статной, хорошо сложенной фигуре было что-то вызывающее, победное и счастливое.Он отрывался от заката, чтобы взглянуть на паруса, на компас, на вымпел, и снова устремлял свои глаза на запад, туда, где должны через день показаться красноватые берега Калифорнии, которая казалась теперь молодому лейтенанту самым милым, самым желанным уголком божьего мира.И, любуясь закатом, любуясь океаном и небом, любуясь бледным диском луны, едва светящейся на небе и словно не смеющей показать своей красоты перед солнцем, глядя на паруса, на палубу, на рулевых, молодой лейтенант, весь проникновенный и восторженный, и в солнце, и в небе, и в море, и в парусах – словом, во всем видел маленькую, грациозную женщину с большими темными глазами, то грустными, то задумчивыми, то улыбающимися и всегда прелестными.Он словно бы отожествлял весь мир с ней, и весь мир был полон ею.Вот уже три месяца, как все мысли Весеньева поглощены этой маленькой женщиной с большими темными загадочными глазами, с которой он познакомился в Сан-Франциско, и с первой встречи влюбился в нее так, как никогда еще не влюблялся ни в каких широтах, сам несколько испуганный и смущенный захватившим его чувством, которое в разлуке не только не проходило, как прежде, а напротив, захватывало еще сильнее, и не было, казалось ему, другой женщины во всей подлунной, которая могла бы заставить забыть эту. Она одна, одна была именно тою родственною душой, другом и желанной женщиной – словом, тем воплощением идеала и инстинкта, присущим каждому мужчине, который давно носился в его душе. И когда он в первый раз увидел в Сан-Франциско эту женщину, он сразу же признал ее за ту, свою любимую, давно знакомую, о которой тосковал, ища женской любви, в мечтах, еще на заре своей юности, – признал и радостно отдался чувству, не думая, зачем, к чему, что из этого выйдет.Весеньев, обыкновенно экспансивный, болтливый и общительный, охотно рассказывавший о своих увлечениях, на этот раз тщательно скрывал от всех сослуживцев свое чувство и даже закадычному другу своему, красавцу-брюнету Оленичу, не открывался. И только, чувствуя неодолимую потребность говорить о любимой женщине, он рассказывал иногда ему, какая умная, отзывчивая и милая женщина миссис Джильда. Однако друга своего не знакомил с ней.Скрывал он от всех и переписку с миссис Джильдой и свое намерение жениться на ней. Ему казалось, что она не любит своего мужа, несколько нахального, хлыщеватого, с кольцами на руках, не всегда опрятных, в пестрых костюмах и мало образованного, довольно красивого янки, лет тридцати пяти, профессия которого была загадочна. По крайней мере, кто-то предупреждал Весеньева никогда не играть с ним в карты и вообще остерегаться его.Но ему до мужа не было никакого дела, и он очень редко встречал его в гостиной жены.А она, эта маленькая брюнетка с лицом матовой белизны, с черными как смоль волосами, которой по временам казалось лет двадцать пять, а по временам и больше, уроженка Мексики, называвшая себя испанкой, так ласково, так проникновенно, казалось, слушала, нежась в ленивой позе на диване или лежа в гамаке под тенью высокой калифорнской секвойи в саду, почти всегда в ярко-пунцовом платке, который так шел к ней, – слушала стремительные речи этого кудрявого, белолицего блондина и загадочно улыбалась. Сама она почти ничего не говорила и только иногда подавала реплики, умные и подчас насмешливые, воспламенявшие еще более молодого моряка.Весеньев был представлен ей на балу, данном городом офицерам «Чайки» через три дня после прихода ее на сан-францисский рейд. Это было время междоусобной войны, и американцы-аболиционисты всячески выражали участие русским, правительство которых явно показывало свои симпатии северянам.Все клубы, все гостиные широко открыли свои двери русским офицерам, и они были везде желанными гостями.Весеньев заговорил с миссис Джильдой, точно давно ее знал. Он танцевал почти с ней одной, получил на память от нее гвоздику и вернулся под утро на клипер, влюбленный по уши.На другой день он был у нее с визитом, в небольшой вилле почти за городом, и просидел два часа, а затем стал ходить каждый день. Его неодолимо тянуло в эту маленькую гостиную, где миссис Джильда обыкновенно проводила целый день, лежа на диване с книгой в руках, или в сад к гамаку, под секвойи.Он почти никого не встречал у нее в те предобеденные часы или по вечерам, когда бывал у нее, и она ласково, как доброму хорошему знакомому, протягивала ему свою крошечную руку с рубином на мизинце и уютнее усаживалась на диван, не скрывая своих маленьких ног в шитых туфлях. Приготовляясь слушать этого пришельца с дальнего севера, вдруг, как-то неожиданно, сделавшегося своим человеком в доме, она глядела на него умным, вдумчивым и грустным взглядом, казалось, нисколько не удивленная, что русский моряк ходит каждый день, но порою, казалось, недоумевала, что он даже не пользуется правами американского флирта и с робкою почтительностью целует ее крошечные холодные руки, и по временам глядит на нее так грустно-грустно, точно жалеет ее, точно прозревает, что в сердце этой маленькой женщины разыгрывается драма.И миссис Джильда привыкла к Весеньеву и, казалось, не без удовольствия слушала, как стремительно, словно бы «волнуясь и спеша», говорил он без умолку на своем не особенно правильном английском языке о далекой России, о которой она имела представление, как о стране, где вечный снег и где везде гуляют медведи, о родных, о плавании на «Чайке», о своих планах и надеждах. Она слушала, слегка удивленная его горячностью и огоньком, сверкающим в его обыкновенно смеющихся глазах, когда он, со свойственною русским откровенностью, обнажал перед ней свою душу, высказывая свои решительные взгляды и нередко требуя самого радикального переустройства вселенной.Скоро он стал менее болтлив. Он задумчиво примолкал, сидя около маленькой женщины, и глядел на нее восторженными глазами. Она тихо улыбалась и не отнимала своей крошечной руки, которую молодой лейтенант осыпал поцелуями.Накануне отхода из Сан-Франциско Весеньев тоскливо сказал:– Завтра мы уходим, миссис Джильда.Она, казалось, была удивлена.– Уходите? И я вас более не увижу? – протянула она грустно.– От вас зависит. Я вас люблю, Джильда. Не на шутку люблю.Лицо ее омрачилось печалью. Ее большие темные глаза нежно и благодарно глядели на Весеньева.И она наконец прошептала:– Это скоро пройдет.– Это скоро не пройдет. Я чувствую.– Зачем это случилось? Зачем? – уныло сказала она.– Я не знаю зачем. Я знаю только, что люблю вас.– Но вы совсем меня не знаете?– Вы… чудная.– О, я совсем не такая, как вы думаете… Я далеко не хорошая…И слезы показались на ее глазах.– Не лгите на себя… Хотите быть моей женой, Джильда?Она почти испуганно посмотрела на Весеньева.– Мне тридцать лет… я почти старуха, а вы…– Мне двадцать шесть… Но разве это не все равно? Я люблю вас больше жизни. Хотите быть моею навсегда, Джильда? Вы разведетесь с мужем… Ведь вы не любите его?– Нет.– Я приеду через полгода сюда и увезу вас в Россию.Джильда с тоской глядела на Весеньева и молчала.– Вы отказываете?Джильда не роняла слова и сидела с поникшей головой.– Вы, значит, нисколько не любите меня, Джильда? А мне казалось…Лицо Весеньева вдруг побледнело, голос был полон тоски, и на глазах дрожали слезы.Маленькая женщина быстро подняла голову.Еще секунда – она рванулась с дивана и, обвивая шею Весеньева, прильнула своими устами к его устам и снова села на свое место.А слезы так и бежали из ее глаз.– Джильда! Родная! Голубка моя! – проговорил по-русски Весеньев, умиленный и готовый плакать от счастья.И, целуя ее руки, он по-английски продолжал говорить о своей любви.А она, перебирая тонкими, бледными пальцами его кудрявые волосы, повторяла:– Лучше забудь меня. Лучше забудь!Определенного ответа она не дала, но не лишала его надежды.Они расстались, обещая писать друг другу.Письма ее были печальны и полны любви. III Солнце уплывало за горизонт.– На флаг! – скомандовал Весеньев.К спуску флага наверх вышли все офицеры.Солнце исчезло из глаз, а на горизонте тотчас же потускнели яркие краски. Горнист заиграл зорю. Все обнажили головы. Спустили флаг. Со спуском флага день на военном судне окончился.В скором времени была пропета матросами молитва и розданы койки.После коротких сумерек быстро опустилась ночь, чудная, теплая ночь. В небе засверкали мириады звезд, и луна, томная, задумчивая и красивая, медленно поднималась все выше и выше, обливая своим серебристым светом и полосу океана, и паруса «Чайки», и палубу клипера.Каким-то волшебством дышала эта ночь.Весеньев шагал взад и вперед по мостику, вдыхая полною грудью, и мечтал о встрече с Джильдой.Какое неожиданное счастье, что в Гонолулу, где собралась эскадра, адмирал приказал командиру «Чайки» идти в Сан-Франциско и там дожидаться его. Наверное, придется стоять около месяца. Каждый день он будет у Джильды, и вопрос о свадьбе решится. В последнем письме она писала, что согласна. Она и не догадывается, что послезавтра он будет у нее. Он нарочно явится сюрпризом.И молодой лейтенант представлял себе радость встречи, и сердце его замирало. И он глядел на океан, глядел на луну и на звезды и видел одну Джильду.Пробило 8 ударов полуночи, и на смену Весеньева пришел другой вахтенный офицер.– Все паруса… Курс WSW. Ветер восемь баллов… Ходу десять узлов… Хорошей вахты! – весело говорил Весеньев, сдавая вахту мичману.Он бегом бросился в кают-компанию. Там вестовой уж приготовил ему стакан горячего чая.Там же сидел, читая книгу, и друг его, лейтенант Оленич.Они были друзьями еще с морского корпуса и с тех пор жили душа в душу, братски привязанные друг к другу.Весеньев был такой веселый, такой жизнерадостный, что Оленич невольно спросил:– Что с тобой, Боря?.. Отчего ты сияешь?– А разве я сияю?– Совсем… Точно собираешься идти на свидание с любимой женщиной, а не ложиться спать! – засмеялся Оленич.Весеньев покраснел.Он присел к столу рядом с Оленичем и тихо шепнул ему:– Ты почти угадал, Володя… Я тебе ничего не говорил раньше, но теперь скажу… Ты ведь мой единственный друг.И Весеньев рассказал о том, что любит миссис Джильду и собирается жениться.– Ты с ума сошел! – воскликнул Оленич, когда его друг кончил.– Отчего с ума сошел?– Да ведь ты совсем не знаешь этой дамы. Я видел тогда на балу, и…– И что же?– И, скажу тебе по правде, она мне не понравилась…– Отчего?– Трудно сказать… В ней есть что-то скрытное… Точно ей есть что скрывать.– Ты, Володя, гнусно смотришь на женщин вообще и потому говоришь вздор. Придем в Сан-Франциско, и я тебя познакомлю с Джильдой… Тогда ты увидишь, какая это прелестная женщина.– Но, во всяком случае, Боря, ты хоть спроси о ней у нашего консула. Он всех знает.– К чему спрашивать?– А как же? Быть может, твоя миссис Джильда просто авантюристка…Весеньев стал белее сорочки и вздрагивающим голосом произнес:– Оленич! Я люблю тебя, как брата, но если ты когда-нибудь осмелишься сказать о ней подобное слово… мы навеки враги.Оленич пожал плечами с видом сожаления.– Прости, Боря… Ведь я твой друг и потому позволил себе сказать…– Гадость! – прибавил Весеньев. – О, я непременно познакомлю тебя с ней, и ты убедишься, что это за чудное создание.– И однако муж ее, говорят, шулер…– Может быть… Но разве она виновата… Может быть, она этого и не знает…– Мудрено не знать, если весь город знает…– Ну и пусть знает…– И живет с ним и пользуется средствами шулера… Боря, голубчик, не торопись, умоляю тебя… Прежде разузнай, расспроси… Ты ведь доверчив, несмотря на свой ум, и наивен, несмотря на то, что считаешь себя знатоком людей… Связать себя на всю жизнь…Оленич замолчал, взглянув на страдальческое лицо друга.
1 2 3