Марсель Камаре потребовал как самой простой вещи, чтобы был построен завод, — и сотни негров его построили. Он потребовал инструменты, динамо и паровую машину — и через несколько месяцев они чудесно появились в пустыне. Он потребовал, наконец, рабочих — и один за другим рабочие появились в нужном количестве. Как происходили эти поразительные чудеса? Марсель Камаре об этом не заботился. Он требовал — ему давали.
Ничего не могло быть проще.
Не больше он заботился о том, чтобы оценить капитал, поглощаемый осуществлением его грёз, и никогда не задавал естественного вопроса: «Откуда берутся деньги?»
Описав, таким образом, главные особенности Блекланда и его обитателей, можно их перечислить вкратце.
На левом берегу Ред Ривера — дворец с Гарри Киллером, его девятью приспешниками и двенадцатью чёрными слугами. Поблизости пятьдесят людей Чёрной стражи и сорок водителей планёров, каждая группа в своей казарме.
На том же берегу, напротив дворца, другой центр города — завод, его директор Марсель Камаре, «путешественник к звёздной мечте», слуга Жоко, ещё девять чёрных слуг и сотня рабочих, из которых двадцать семь женатых, все пленники в этом маленьком автономном городе и без всяких сношений с остальным Блекландом.
На правом берегу Весёлые ребята в числе пятисот пятидесяти шести, включая офицеров, все отъявленные бандиты; двести сорок один мужчина и сорок пять женщин такого же сорта, составляющих Гражданский корпус, и, наконец, обширный центральный квартал чёрных, где жиля, трудились и страдали невольники, общим числом пять тысяч семьсот шесть негров обоего пола.
Таковы были места, где начнут развёртываться события, о которых мы расскажем во второй части этого повествования,
В момент, когда оно начинается, в Блекланде все шло обычным порядком. Завод работал, часть Весёлых ребят наблюдала за неграми, занятыми на полевых работах, которых требовало приближение дождливого времени; другие ежедневно предавались самым грубым удовольствиям. Гражданский корпус понемногу поторговывал: занятие из числа самых пустых и непостоянных.
В одиннадцать часов утра Гарри Киллер был у себя. Он о чём-то думал, и, судя по выражению лица, мысли его не были приятны.
Зазвонил телефон.
— Слушаю! — сказал Гарри Киллер, беря трубку.
— На западе, семнадцать градусов к югу, десять планёров в виду.
— Поднимаюсь, — ответил Гарри Киллер.
Через несколько минут он был наверху дворца, над которым поднималась башенка высотой метров в двенадцать. На платформе башенки он нашёл Весёлого парня, который предупредил его.
— Там, — сказал он, указывая в пространство. Гарри Киллер посмотрел в подзорную трубу.
— Это они, — молвил он после недолгого наблюдения.
Он снова обвёл взглядом восточный горизонт. Потом опустил зрительную трубу:
— Позови советников, Родерик. Я спускаюсь.
Пока Весёлый парень телефонировал членам совета, Гарри Киллер быстро спустился на эспланаду, устроенную между заводом и дворцом. Один за другим к нему присоединились девять советников. Они ждали, подняв глаза вверх.
Ожидание было недолгим. Планёры увеличивались на глазах. Через несколько минут они мягко приземлились на эспланаде.
Глаза Гарри Киллера заблестели от удовольствия. На четырех планёрах были только их водители, зато шесть других везли каждый по два пассажира: человека Чёрной стражи и крепко связанного пленника с мешком на голове.
Шесть пленников были освобождены от уз. Когда их ослеплённые глаза привыкли к свету, они посмотрели вокруг себя с изумлением. Они находились на обширной площади, окружённой неприступными стенами. В нескольких шагах странные аппараты, доставившие их по воздуху. Перед ними колоссальная масса дворца, увенчанная башенкой, и тридцать негров Чёрной стражи, сбившихся в плотную группу. Ближе — другая группа из десяти людей мало успокоительного вида. За ними, более чем в ста метрах, длинная стена без окон и дверей, над которой виднелась высокая заводская труба и ещё более высокая лёгкая металлическая башенка, назначение которой нельзя было понять. Где они были? Что это за крепость, не обозначенная ни на одной из карт Африки, которые они изучали так внимательно и терпеливо?
Пока они предлагали себе вопросы, Гарри Киллер сделал знак, и на плечо каждого пленника опустилась грубая рука. Волей-неволей им пришлось идти ко дворцу, дверь которого открылась перед ними и затем, пропустив их, захлопнулась.
Жанна Бакстон, Сен-Берен, Барсак, Амедей Фло-ранс, Понсен и доктор Шатонней оказались в полной власти Гарри Киллера, самодержца Блекланда, неизвестной столицы неведомой империи.
ВО ВЕСЬ ДУХ
(Из записной книжки Амедея Флоранса)
25 марта. Вот уже почти сутки, как мы в… Где мы, в самом деле? Если мне скажут, что на Луне, я не очень удивлюсь, принимая во внимание способ передвижения, прелести которого мы только что испытали. Нет, я действительно не имею об этом никакого понятия. Как бы то ни было, я могу, без боязни ошибиться, сказать вот что: уже около двадцати четырех часов мы пленники, и только сегодня после ночи, впрочем превосходно проведённой, я чувствую себя в силах внести эти заметки в мой блокнот, в котором, осмелюсь сказать, начинают появляться удивительные вещи.
Несмотря на урок воздушной акробатики, который нам пришлось взять волей-неволей, общее здоровье удовлетворительно, и мы почти все были бы «в форме», если бы Сен-Берена жестокий прострел не приковал к постели крепче самой прочной стальной цепи. Бедняга, прямой, как кол, неспособен ни на малейшее движение, и нам приходится заботиться о нем, как о ребёнке. Но в этом нет ничего удивительного. Напротив, удивительно, что мы ещё можем двигаться после вчерашней маленькой скачки,
Что касается меня, я вчера весь день был разбит, измолот, неспособен связать две мысли. Сегодня лучше, но не слишком. Попробую, однако, собраться с духом и перечислить необычайные события, злополучными героями которых стали я и мои товарищи.
Итак, третьего дня мы улеглись, сломленные усталостью, и спали сном праведников, когда, незадолго до рассвета, были разбужены адским шумом. Это было то же самое жужжание, которое уже интриговало меня трижды, но в тот день оно было гораздо более сильным. Едва мы открыли глаза, как закрыли их снова, ослеплённые блестящими лучами, казалось падавшими с высоты.
Мы ещё не опомнились от шума и иллюминации, одинаково необъяснимых, как на нас неожиданно набросились люди. Нас опрокинули, связали, заткнули рты, на головы надели мешки. На все потребовалось меньше времени, чем мне об этом написать. Ничего не скажешь, хорошая работа!
В два счета я был связан, как сосиска. На мои лодыжки, колени, на запястья, заботливо скрещённые за спиной, были накинуты верёвки, врезавшиеся в мясо. Очаровательно!
Лишь только я начал ценить это приятное ощущение, как раздался голос, в котором я тотчас узнал пленительное произношение лейтенанта Лакура. Он сказал грубым тоном:
— Готово, ребята?
Потом почти тотчас же, не давая ребятам (без сомнения, чудесным ребятам!) времени ответить, тот же голос произнёс ещё более грубо:
— Первому, кто пошевелится, — пуля в голову! Ну, в путь!
Не нужно быть кандидатом филологических наук, чтобы понять, что вторая фраза для нас. Он очень добр, экс-комендант нашего конвоя! Двигаться?.. Он может говорить всё, что угодно. Нет, я не двинусь, и у меня есть для этого основания. Но будем слушать.
Как раз кто-то отвечает проворному лейтенанту:
— Wir konnen nicht hier heruntersteigen. Es sind zaviel Baume.
Хоть я ничего не понимаю в таком жаргоне, но тотчас побился об заклад с самим собой, что это по-немецки. Господин Барсак, хорошо разбирающийся в этом тяжеловесном наречии, сказал мне позднее, что я угадал, и даже перевёл: «Мы не можем спуститься. Здесь слишком много деревьев».
В тот момент я ничего не понял, но меня поразило, что немецкая фраза донеслась издалека, и я бы сказал, сверху, посреди продолжавшегося шума. Едва она была закончена, как третий голос кричит:
— It's necessary to take away your prisoners until the end of the trees.
Вот как! Теперь по-английски. Понимая язык Шекспира, я тотчас перевожу: «Надо увести ваших пленников до конца деревьев».
Так называемый лейтенант Лакур спрашивает:
— В каком направлении?
— Towards Kourkoussou, — кричит сын коварного Альбиона.
— На какое расстояние? — снова спрашивает лейтенант.
— Circo, venti chilometri , — гремит четвёртый голос.
Такому латинисту, как я, не трудно было отгадать, что эти три слова итальянские и означают они: «Около двадцати километров». Уж я не в стране ли полиглотов? В Вавилонской башне или, по крайней мере, в вавилонских зарослях?
Как бы то ни было, лейтенант Лакур отвечает: — Хорошо, я отправлюсь на рассвете.
И мною уже никто её занимается. Я остаюсь, как был, на спине, связанный, ничего не видя, едва дыша, в малокомфортабельном капюшоне, который на меня напялили.
После ответа лейтенанта жужжание усилилось, потом стало постепенно ослабевать. Через несколько минут его уже не было слышно. Какова была причина этого странного шума? Разумеется, моя затычка отрезала мне всякое сообщение с остальным миром. Я только самому себе могу предложить этот вопрос, и, понятно, На него не отвечаю.
Время идёт. Примерно, через час, может быть, больше, меня хватают двое, один за ноги, другой за плечи, раскачивают, перебрасывают, как мешок, через седло, задняя лука которого врезается мне в спину, и лошадь несётся бешеным галопом.
Я никогда не думал, даже в самых фантастических мечтах, что когда-нибудь мне придётся разыгрывать роль Мазепы в центре Африки, и прошу вас верить, что слава этого казака никогда не мешала мне спать.
Я спрашивал себя, удастся ли мне спастись, как ему, и не сделает ли меня судьба гетманом бамбара, как вдруг пьяный голос, исходящий из горла, которое следовало прополоскать керосином, сказал по-английски тоном, заставившим меня задрожать:
— Берегись, старая кровяная жаба! Если будешь двигаться, этот револьвер помешает тебе начать снова!
Вот уже во второй раз подобное предостережение, и все в такой же изысканно вежливой форме. Это уже роскошь.
Около меня мчатся другие лошади, и я по временам слышу глухие стоны: моим товарищам так же плохо, как и мне. Так как, по правде говоря, мне очень плохо! Я задыхаюсь, лицо моё налилось кровью. Кажется, моя голова лопнет, моя бедная голова, плачевно свесившаяся с правого бока лошади, в то время как мои ноги бьются о её левый бок.
После часа безумной скачки кавалькада внезапно останавливается. Меня снимают с лошади, вернее — бросают на землю, как тюк белья. Проходит несколько мгновений, потом я смутно, так как мёртв на три четверти, разбираю восклицания:
— Она умерла!
— Нет, она только в обмороке.
— Развяжите её, — приказывает голос, который я приписываю лейтенанту Лакуру, — и освободите медика.
Женщина… Значит, мисс Бакстон в опасности?
Я чувствую, как меня вытаскивают из мешка и освобождают от повязки, мешающей видеть и дышать. Не воображают ли мои палачи, что под этими мало пригодными предметами туалета они найдут доктора Шатоннея? Да, это так, — потому-то они и занимаются моей скромной персоной Обнаружив ошибку, начальник, которым, как я и думал, оказывается лейтенант Лакур, говорит:
— Это не он. Давайте другого…
Я смотрю на него и мысленно подбираю самые ядовитые проклятия. Как это я мог принять его за французского офицера? Конечно, к моей чести, я сразу заподозрил подмен, но только заподозрил, и не разоблачил бандита в чужом мундире, которым он, как говорится, одурачил нас, что меня бесит. Ах, каналья!.. Окажись ты в моей власти!..
В этот момент его зовут. Теперь я знаю его настоящее имя: капитан Эдуард Руфус. Пусть будет капитан. Он может быть и генералом — от этого он не станет лучше. Пока с ним говорят, капитан Руфус не обращает на меня внимания. Я пользуюсь этим и дышу вовсю. Ещё немного, и я бы задохнулся. Это заметно, я, наверно, посинел, так как, взглянув на меня, капитан отдаёт приказ, которого я не расслышал. Тотчас же меня обшаривают. У меня отбирают оружие, деньга, во оставляют запасную книжку. Животные не придают ценности статьям, подписанным Амедеем Флорансом. Праведное небо, с какими идиотами приходится иметь дело!
Эти невежды все же развязывают мне руки и ноги, и я могу двигаться. Я пользуюсь этим без замедления, чтобы осмотреть окрестности.
Первое, что привлекает моя взоры, это десять… чего десять?… машин… десять… гм!.. вещей… систем… десять предметов, наконец, так как, черт меня возьми, если я знаю их употребление. Они её походят ни на что виденное мною до сих пор. Представьте себе обширную платформу, покоящуюся на двух больших лыжах, загнутых с концов. На платформе возвышается металлическая решётчатая башенка, высотой от четырех до пяти метров, которая несёт большой винт о двух лопастях и две… (Ну! Опять начинается! Невозможно подобрать подходящие слова.) Две… руки… две… плоскости… Нет, я нашёл слова, так как предмет больше всего походит на колоссальную цаплю, стоящую на одной ноге, — два крыла из блестящего металла размахом около шести метров. Итак, я вижу десять механизмов, расположенных в ряд. Для чего они могут служить? Когда я насытился этим непонятным зрелищем, я замечаю, что меня окружает достаточно многочисленное общество.
Тут прежде всего экс-лейтенант Лакур, возведённый в чин капитана Руфуса, потом два бывших сержанта нашего второго конвоя, настоящего чина которых я не знаю, и двадцать человек чёрных стрелков (большую часть их я превосходно узнаю) и, наконец, десять белых e лицами висельников, — их я никогда не видел. Хотя общество и многочисленное, но оно не кажется избранным.
Среди этих людей мои товарищи. Я считаю их главами. Мисс Бакстон распростёрта на земле. Она бледна4 Около неё хлопочут доктор Шатонней и горько плачущая Малик. Рядом я замечаю сидящего на земле Сен-Берена, он дышит с трудом. Вид его жалок. Его голый череп кирпично-красный, а большие глаза, кажется, вот-вот выскочат из орбит. Бедный Сен-Берен!
Барсак и Понсен, по-видимому, в лучшем состоянии. Они стоят и разминают суставы. Почему я не могу сделать, как они?
Но я нигде не вижу Тонгане. Что с ним? Неужели он убит во время внезапного нападения? Это возможно, и не потому ли рыдает Малик? Я испытываю настоящую печаль при этой мысли, и мне жаль храброго и верного Тонгане.
Я поднимаюсь и направляюсь к мисс Бакстон, мне ничего не говорят. Ноги затекли, и я иду медленно. Меня опережает капитан Руфус.
— Как себя чувствует мадемуазель Морна? — спрашивает он доктора.
Ага! Ведь экс-лейтенант Лакур знает нашу компаньонку только под её вымышленным именем.
— Лучше, — говорит доктор. — Она открывает глаза,
— Можно отправляться? — спрашивает так называемый капитан.
— Не раньше, как через час, — твёрдо заявляет доктор Шатонней. — И если вы не хотите нас всех убить, я вам советую применять менее варварское обращение, чем до сих пор.
Капитан Руфус не отвечает и удаляется. Я приближаюсь и замечаю, что мисс Бакстон в самом деле приходит в себя. Она может выпрямиться, и доктор Шатонней, стоявший около неё на коленях, поднимается. В этот момент Барсак и Понсен присоединяются к нам. Мы все в сборе. Мы собираемся вокруг неё.
— Друзья мои, простите меня? — вдруг говорит нам мисс Бакстон, и крупные слезы бегут из её глаз, — Я увлекла вас в это ужасное приключение, не будь меня, вы были бы теперь в безопасности.
Понятно, мы протестуем, но мисс Бакстон продолжает обвинять себя и просит у нас прощенья. У меня не развит нерв чрезмерной чувствительности, я думаю, что это бесполезный разговор, и начинаю говорить о другом.
Так как мисс Бакстон известна здесь под именем мадемуазель Морна, ей лучше сохранить псевдоним. Разве не возможно, в самом деле, допустить, что среди окружающих негодяев окажутся бывшие подчинённые её брата? К чему же, в таком случае, идти навстречу новой опасности? Эту мысль одобрили единодушно. Было решено, что мисс Бакстон станет, как прежде, мадемуазель Морна.
Мы вовремя пришли к соглашению, так как наш разговор внезапно прерван. По короткому приказу капитана Руфуса нас грубо хватают. Три человека специально занимаются моей скромной персоной. Я снова связан, и отвратительный мешок вновь отделяет меня от внешнего мира. Прежде чем меня ослепили, я замечаю, что мои компаньоны, включая мисс Бакстон, — извиняюсь! мадемуазель Морна, — подвергаются такому же обращению. Затем, как недавно, меня уносят… Неужели мне снова придётся проделать маленькую порцию джигитовки на манер Мазепы?
Нет. Меня кладут ничком на твёрдую плоскую поверхность, которая никак не напоминает лошадиную спину. Проходит несколько минут, я слышу как бы сильные взмахи крыльев, и поверхность, на которой я лежу, начинает слабо дрожать. Это продолжается одно мгновение, потом внезапно меня оглушает знакомое жужжание, усиленное в пять, десять, сто раз, и вот меня ударяет ветер с необычайной силой, увеличивающейся с секунды на секунду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Ничего не могло быть проще.
Не больше он заботился о том, чтобы оценить капитал, поглощаемый осуществлением его грёз, и никогда не задавал естественного вопроса: «Откуда берутся деньги?»
Описав, таким образом, главные особенности Блекланда и его обитателей, можно их перечислить вкратце.
На левом берегу Ред Ривера — дворец с Гарри Киллером, его девятью приспешниками и двенадцатью чёрными слугами. Поблизости пятьдесят людей Чёрной стражи и сорок водителей планёров, каждая группа в своей казарме.
На том же берегу, напротив дворца, другой центр города — завод, его директор Марсель Камаре, «путешественник к звёздной мечте», слуга Жоко, ещё девять чёрных слуг и сотня рабочих, из которых двадцать семь женатых, все пленники в этом маленьком автономном городе и без всяких сношений с остальным Блекландом.
На правом берегу Весёлые ребята в числе пятисот пятидесяти шести, включая офицеров, все отъявленные бандиты; двести сорок один мужчина и сорок пять женщин такого же сорта, составляющих Гражданский корпус, и, наконец, обширный центральный квартал чёрных, где жиля, трудились и страдали невольники, общим числом пять тысяч семьсот шесть негров обоего пола.
Таковы были места, где начнут развёртываться события, о которых мы расскажем во второй части этого повествования,
В момент, когда оно начинается, в Блекланде все шло обычным порядком. Завод работал, часть Весёлых ребят наблюдала за неграми, занятыми на полевых работах, которых требовало приближение дождливого времени; другие ежедневно предавались самым грубым удовольствиям. Гражданский корпус понемногу поторговывал: занятие из числа самых пустых и непостоянных.
В одиннадцать часов утра Гарри Киллер был у себя. Он о чём-то думал, и, судя по выражению лица, мысли его не были приятны.
Зазвонил телефон.
— Слушаю! — сказал Гарри Киллер, беря трубку.
— На западе, семнадцать градусов к югу, десять планёров в виду.
— Поднимаюсь, — ответил Гарри Киллер.
Через несколько минут он был наверху дворца, над которым поднималась башенка высотой метров в двенадцать. На платформе башенки он нашёл Весёлого парня, который предупредил его.
— Там, — сказал он, указывая в пространство. Гарри Киллер посмотрел в подзорную трубу.
— Это они, — молвил он после недолгого наблюдения.
Он снова обвёл взглядом восточный горизонт. Потом опустил зрительную трубу:
— Позови советников, Родерик. Я спускаюсь.
Пока Весёлый парень телефонировал членам совета, Гарри Киллер быстро спустился на эспланаду, устроенную между заводом и дворцом. Один за другим к нему присоединились девять советников. Они ждали, подняв глаза вверх.
Ожидание было недолгим. Планёры увеличивались на глазах. Через несколько минут они мягко приземлились на эспланаде.
Глаза Гарри Киллера заблестели от удовольствия. На четырех планёрах были только их водители, зато шесть других везли каждый по два пассажира: человека Чёрной стражи и крепко связанного пленника с мешком на голове.
Шесть пленников были освобождены от уз. Когда их ослеплённые глаза привыкли к свету, они посмотрели вокруг себя с изумлением. Они находились на обширной площади, окружённой неприступными стенами. В нескольких шагах странные аппараты, доставившие их по воздуху. Перед ними колоссальная масса дворца, увенчанная башенкой, и тридцать негров Чёрной стражи, сбившихся в плотную группу. Ближе — другая группа из десяти людей мало успокоительного вида. За ними, более чем в ста метрах, длинная стена без окон и дверей, над которой виднелась высокая заводская труба и ещё более высокая лёгкая металлическая башенка, назначение которой нельзя было понять. Где они были? Что это за крепость, не обозначенная ни на одной из карт Африки, которые они изучали так внимательно и терпеливо?
Пока они предлагали себе вопросы, Гарри Киллер сделал знак, и на плечо каждого пленника опустилась грубая рука. Волей-неволей им пришлось идти ко дворцу, дверь которого открылась перед ними и затем, пропустив их, захлопнулась.
Жанна Бакстон, Сен-Берен, Барсак, Амедей Фло-ранс, Понсен и доктор Шатонней оказались в полной власти Гарри Киллера, самодержца Блекланда, неизвестной столицы неведомой империи.
ВО ВЕСЬ ДУХ
(Из записной книжки Амедея Флоранса)
25 марта. Вот уже почти сутки, как мы в… Где мы, в самом деле? Если мне скажут, что на Луне, я не очень удивлюсь, принимая во внимание способ передвижения, прелести которого мы только что испытали. Нет, я действительно не имею об этом никакого понятия. Как бы то ни было, я могу, без боязни ошибиться, сказать вот что: уже около двадцати четырех часов мы пленники, и только сегодня после ночи, впрочем превосходно проведённой, я чувствую себя в силах внести эти заметки в мой блокнот, в котором, осмелюсь сказать, начинают появляться удивительные вещи.
Несмотря на урок воздушной акробатики, который нам пришлось взять волей-неволей, общее здоровье удовлетворительно, и мы почти все были бы «в форме», если бы Сен-Берена жестокий прострел не приковал к постели крепче самой прочной стальной цепи. Бедняга, прямой, как кол, неспособен ни на малейшее движение, и нам приходится заботиться о нем, как о ребёнке. Но в этом нет ничего удивительного. Напротив, удивительно, что мы ещё можем двигаться после вчерашней маленькой скачки,
Что касается меня, я вчера весь день был разбит, измолот, неспособен связать две мысли. Сегодня лучше, но не слишком. Попробую, однако, собраться с духом и перечислить необычайные события, злополучными героями которых стали я и мои товарищи.
Итак, третьего дня мы улеглись, сломленные усталостью, и спали сном праведников, когда, незадолго до рассвета, были разбужены адским шумом. Это было то же самое жужжание, которое уже интриговало меня трижды, но в тот день оно было гораздо более сильным. Едва мы открыли глаза, как закрыли их снова, ослеплённые блестящими лучами, казалось падавшими с высоты.
Мы ещё не опомнились от шума и иллюминации, одинаково необъяснимых, как на нас неожиданно набросились люди. Нас опрокинули, связали, заткнули рты, на головы надели мешки. На все потребовалось меньше времени, чем мне об этом написать. Ничего не скажешь, хорошая работа!
В два счета я был связан, как сосиска. На мои лодыжки, колени, на запястья, заботливо скрещённые за спиной, были накинуты верёвки, врезавшиеся в мясо. Очаровательно!
Лишь только я начал ценить это приятное ощущение, как раздался голос, в котором я тотчас узнал пленительное произношение лейтенанта Лакура. Он сказал грубым тоном:
— Готово, ребята?
Потом почти тотчас же, не давая ребятам (без сомнения, чудесным ребятам!) времени ответить, тот же голос произнёс ещё более грубо:
— Первому, кто пошевелится, — пуля в голову! Ну, в путь!
Не нужно быть кандидатом филологических наук, чтобы понять, что вторая фраза для нас. Он очень добр, экс-комендант нашего конвоя! Двигаться?.. Он может говорить всё, что угодно. Нет, я не двинусь, и у меня есть для этого основания. Но будем слушать.
Как раз кто-то отвечает проворному лейтенанту:
— Wir konnen nicht hier heruntersteigen. Es sind zaviel Baume.
Хоть я ничего не понимаю в таком жаргоне, но тотчас побился об заклад с самим собой, что это по-немецки. Господин Барсак, хорошо разбирающийся в этом тяжеловесном наречии, сказал мне позднее, что я угадал, и даже перевёл: «Мы не можем спуститься. Здесь слишком много деревьев».
В тот момент я ничего не понял, но меня поразило, что немецкая фраза донеслась издалека, и я бы сказал, сверху, посреди продолжавшегося шума. Едва она была закончена, как третий голос кричит:
— It's necessary to take away your prisoners until the end of the trees.
Вот как! Теперь по-английски. Понимая язык Шекспира, я тотчас перевожу: «Надо увести ваших пленников до конца деревьев».
Так называемый лейтенант Лакур спрашивает:
— В каком направлении?
— Towards Kourkoussou, — кричит сын коварного Альбиона.
— На какое расстояние? — снова спрашивает лейтенант.
— Circo, venti chilometri , — гремит четвёртый голос.
Такому латинисту, как я, не трудно было отгадать, что эти три слова итальянские и означают они: «Около двадцати километров». Уж я не в стране ли полиглотов? В Вавилонской башне или, по крайней мере, в вавилонских зарослях?
Как бы то ни было, лейтенант Лакур отвечает: — Хорошо, я отправлюсь на рассвете.
И мною уже никто её занимается. Я остаюсь, как был, на спине, связанный, ничего не видя, едва дыша, в малокомфортабельном капюшоне, который на меня напялили.
После ответа лейтенанта жужжание усилилось, потом стало постепенно ослабевать. Через несколько минут его уже не было слышно. Какова была причина этого странного шума? Разумеется, моя затычка отрезала мне всякое сообщение с остальным миром. Я только самому себе могу предложить этот вопрос, и, понятно, На него не отвечаю.
Время идёт. Примерно, через час, может быть, больше, меня хватают двое, один за ноги, другой за плечи, раскачивают, перебрасывают, как мешок, через седло, задняя лука которого врезается мне в спину, и лошадь несётся бешеным галопом.
Я никогда не думал, даже в самых фантастических мечтах, что когда-нибудь мне придётся разыгрывать роль Мазепы в центре Африки, и прошу вас верить, что слава этого казака никогда не мешала мне спать.
Я спрашивал себя, удастся ли мне спастись, как ему, и не сделает ли меня судьба гетманом бамбара, как вдруг пьяный голос, исходящий из горла, которое следовало прополоскать керосином, сказал по-английски тоном, заставившим меня задрожать:
— Берегись, старая кровяная жаба! Если будешь двигаться, этот револьвер помешает тебе начать снова!
Вот уже во второй раз подобное предостережение, и все в такой же изысканно вежливой форме. Это уже роскошь.
Около меня мчатся другие лошади, и я по временам слышу глухие стоны: моим товарищам так же плохо, как и мне. Так как, по правде говоря, мне очень плохо! Я задыхаюсь, лицо моё налилось кровью. Кажется, моя голова лопнет, моя бедная голова, плачевно свесившаяся с правого бока лошади, в то время как мои ноги бьются о её левый бок.
После часа безумной скачки кавалькада внезапно останавливается. Меня снимают с лошади, вернее — бросают на землю, как тюк белья. Проходит несколько мгновений, потом я смутно, так как мёртв на три четверти, разбираю восклицания:
— Она умерла!
— Нет, она только в обмороке.
— Развяжите её, — приказывает голос, который я приписываю лейтенанту Лакуру, — и освободите медика.
Женщина… Значит, мисс Бакстон в опасности?
Я чувствую, как меня вытаскивают из мешка и освобождают от повязки, мешающей видеть и дышать. Не воображают ли мои палачи, что под этими мало пригодными предметами туалета они найдут доктора Шатоннея? Да, это так, — потому-то они и занимаются моей скромной персоной Обнаружив ошибку, начальник, которым, как я и думал, оказывается лейтенант Лакур, говорит:
— Это не он. Давайте другого…
Я смотрю на него и мысленно подбираю самые ядовитые проклятия. Как это я мог принять его за французского офицера? Конечно, к моей чести, я сразу заподозрил подмен, но только заподозрил, и не разоблачил бандита в чужом мундире, которым он, как говорится, одурачил нас, что меня бесит. Ах, каналья!.. Окажись ты в моей власти!..
В этот момент его зовут. Теперь я знаю его настоящее имя: капитан Эдуард Руфус. Пусть будет капитан. Он может быть и генералом — от этого он не станет лучше. Пока с ним говорят, капитан Руфус не обращает на меня внимания. Я пользуюсь этим и дышу вовсю. Ещё немного, и я бы задохнулся. Это заметно, я, наверно, посинел, так как, взглянув на меня, капитан отдаёт приказ, которого я не расслышал. Тотчас же меня обшаривают. У меня отбирают оружие, деньга, во оставляют запасную книжку. Животные не придают ценности статьям, подписанным Амедеем Флорансом. Праведное небо, с какими идиотами приходится иметь дело!
Эти невежды все же развязывают мне руки и ноги, и я могу двигаться. Я пользуюсь этим без замедления, чтобы осмотреть окрестности.
Первое, что привлекает моя взоры, это десять… чего десять?… машин… десять… гм!.. вещей… систем… десять предметов, наконец, так как, черт меня возьми, если я знаю их употребление. Они её походят ни на что виденное мною до сих пор. Представьте себе обширную платформу, покоящуюся на двух больших лыжах, загнутых с концов. На платформе возвышается металлическая решётчатая башенка, высотой от четырех до пяти метров, которая несёт большой винт о двух лопастях и две… (Ну! Опять начинается! Невозможно подобрать подходящие слова.) Две… руки… две… плоскости… Нет, я нашёл слова, так как предмет больше всего походит на колоссальную цаплю, стоящую на одной ноге, — два крыла из блестящего металла размахом около шести метров. Итак, я вижу десять механизмов, расположенных в ряд. Для чего они могут служить? Когда я насытился этим непонятным зрелищем, я замечаю, что меня окружает достаточно многочисленное общество.
Тут прежде всего экс-лейтенант Лакур, возведённый в чин капитана Руфуса, потом два бывших сержанта нашего второго конвоя, настоящего чина которых я не знаю, и двадцать человек чёрных стрелков (большую часть их я превосходно узнаю) и, наконец, десять белых e лицами висельников, — их я никогда не видел. Хотя общество и многочисленное, но оно не кажется избранным.
Среди этих людей мои товарищи. Я считаю их главами. Мисс Бакстон распростёрта на земле. Она бледна4 Около неё хлопочут доктор Шатонней и горько плачущая Малик. Рядом я замечаю сидящего на земле Сен-Берена, он дышит с трудом. Вид его жалок. Его голый череп кирпично-красный, а большие глаза, кажется, вот-вот выскочат из орбит. Бедный Сен-Берен!
Барсак и Понсен, по-видимому, в лучшем состоянии. Они стоят и разминают суставы. Почему я не могу сделать, как они?
Но я нигде не вижу Тонгане. Что с ним? Неужели он убит во время внезапного нападения? Это возможно, и не потому ли рыдает Малик? Я испытываю настоящую печаль при этой мысли, и мне жаль храброго и верного Тонгане.
Я поднимаюсь и направляюсь к мисс Бакстон, мне ничего не говорят. Ноги затекли, и я иду медленно. Меня опережает капитан Руфус.
— Как себя чувствует мадемуазель Морна? — спрашивает он доктора.
Ага! Ведь экс-лейтенант Лакур знает нашу компаньонку только под её вымышленным именем.
— Лучше, — говорит доктор. — Она открывает глаза,
— Можно отправляться? — спрашивает так называемый капитан.
— Не раньше, как через час, — твёрдо заявляет доктор Шатонней. — И если вы не хотите нас всех убить, я вам советую применять менее варварское обращение, чем до сих пор.
Капитан Руфус не отвечает и удаляется. Я приближаюсь и замечаю, что мисс Бакстон в самом деле приходит в себя. Она может выпрямиться, и доктор Шатонней, стоявший около неё на коленях, поднимается. В этот момент Барсак и Понсен присоединяются к нам. Мы все в сборе. Мы собираемся вокруг неё.
— Друзья мои, простите меня? — вдруг говорит нам мисс Бакстон, и крупные слезы бегут из её глаз, — Я увлекла вас в это ужасное приключение, не будь меня, вы были бы теперь в безопасности.
Понятно, мы протестуем, но мисс Бакстон продолжает обвинять себя и просит у нас прощенья. У меня не развит нерв чрезмерной чувствительности, я думаю, что это бесполезный разговор, и начинаю говорить о другом.
Так как мисс Бакстон известна здесь под именем мадемуазель Морна, ей лучше сохранить псевдоним. Разве не возможно, в самом деле, допустить, что среди окружающих негодяев окажутся бывшие подчинённые её брата? К чему же, в таком случае, идти навстречу новой опасности? Эту мысль одобрили единодушно. Было решено, что мисс Бакстон станет, как прежде, мадемуазель Морна.
Мы вовремя пришли к соглашению, так как наш разговор внезапно прерван. По короткому приказу капитана Руфуса нас грубо хватают. Три человека специально занимаются моей скромной персоной. Я снова связан, и отвратительный мешок вновь отделяет меня от внешнего мира. Прежде чем меня ослепили, я замечаю, что мои компаньоны, включая мисс Бакстон, — извиняюсь! мадемуазель Морна, — подвергаются такому же обращению. Затем, как недавно, меня уносят… Неужели мне снова придётся проделать маленькую порцию джигитовки на манер Мазепы?
Нет. Меня кладут ничком на твёрдую плоскую поверхность, которая никак не напоминает лошадиную спину. Проходит несколько минут, я слышу как бы сильные взмахи крыльев, и поверхность, на которой я лежу, начинает слабо дрожать. Это продолжается одно мгновение, потом внезапно меня оглушает знакомое жужжание, усиленное в пять, десять, сто раз, и вот меня ударяет ветер с необычайной силой, увеличивающейся с секунды на секунду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37